Текст книги "Считаю до трех!"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава двадцать девятая
Безглазая кукла

– Бзюдо! Алёша, в телевизоре – бзюдо! – возгласил однажды вечером Колька, и Кусков сначала оказался у телевизора, а уж потом, когда передача кончилась, сообразил, что решил ещё в деревне раз и навсегда о дзюдо забыть.

У него защемило сердце, когда на экране он увидел знакомый зал, пол, покрытый татами, ребят в кимоно и тренера. Их тренера – сенсея.

Здоровенный телекомментатор, вероятно бывший спортсмен, брал у него интервью.

«Вы не боитесь, что, давая в руки вашим воспитанникам такое сильное оружие, как дзюдо и даже каратэ, вы не всегда сможете угадать, как оно будет использовано?» – спросил комментатор. За спиной у него мальчишки швыряли друг друга на ковёр, мелькали пятки в белых носках, хлопали о коленкор ладони.

«Вы хотите сказать, не станет ли человек, овладевший приёмами борьбы, опасен?» Тренер улыбнулся, по привычке глядя в пол.

«Ну, не совсем так, – засмеялся комментатор. – Но согласитесь, одно дело – штанга, а другое – каратэ».

«Он сам бывший штангист», – решил Алёшка.

«Двадцать восемь лет я обучаю людей бороться, – неторопливо сказал сенсей, – сейчас у меня занимаются дети моих учеников и даже один внук. Так что материала для наблюдений у меня достаточно. Кроме того, у каждого человека есть один постоянный объект исследования – он сам. Так вот, присматриваясь к людям на татами, я понял: настоящий борец, по-настоящему сильный человек – всегда добрый». – «Что же, сюда не приходят мальчишки, чтобы научиться драться?» – «Дзюдо, и каратэ, и бокс, и борьба – это не драка! – твёрдо сказал сенсей. – А если говорить о дзюдо, то это даже не приёмы борьбы. Если брать самый высокий уровень мастерства, это – система жизни. Обучение дзюдо – это воспитание благородства. Хотя нынче почему-то этого слова стесняются. – Тренер погладил седой ёршик. – Допустим, пришёл парень, чтобы научиться драться и показать своим обидчикам, где раки зимуют. Но чтобы овладеть мастерством, нужны годы. Ничтожеству быстро надоедает. Да ничтожная душонка в приёмах классической борьбы и не нуждается. Преступник схватит нож, палку, камень… А настоящий спортсмен, овладевая дзюдо, становится другим. Дзюдо и каратэ – богатства, столетиями накопленные человечеством и выдающимися мастерами… – Тренер говорил, размышляя, совершенно позабыв, наверное, что на него наставлены телекамеры. – Основы борьбы закладывались гениями… Для чего? Чтобы избавить людей от страха! Чтобы развить не только их мускулы, но и души. Если хотите, настоящий спорт, искусство, наука – это всё средства сохранить и умножить в человеке человеческое. Иначе, утратив всё это, человек превратится в животное, пусть даже хорошо технически оснащённое».

Лёшка подумал, что там, в посёлке, начальник мастерских говорил почти то же самое, хотя и другими словами, когда спорил с гончаром. И снова всплыли перед Лёшкой стены крепости, лица деда Клавы, Антипы, Кати…

– Нет! Нет! – шептал Кусков, стараясь вчитаться в строчки учебника и отогнать воспоминания. – Хочу всё забыть! Считаю до трёх! Ничего не было! Не было! Раз… Два… Три…

– Алёша! – пищал, появляясь в дверях, Колька. – А ты тоже так можешь бзюдо делать, как в телевизоре?

– Я занимаюсь! – бормотал Кусков, и Колька понимающе исчезал.

Слова «я занимаюсь» стали для Лёшки волшебными. Стоило их сказать, его все оставляли в покое.

Он и действительно много занимался – и один, и с Иваном Ивановичем. Ещё летом, вернувшись из деревни, Кусков засел за учебники. Всё получилось как-то само собой. В спортивный лагерь Лёшка не попал, в городе никого из знакомых не было, даже Штифт уехал в санаторий. И как-то вечером отчим достал учебник и сказал: «Ну-ка, продолжим». Точно они только вчера перестали заниматься. Сам моряк математику знал не очень… И поэтому они разбирались в задачках, как два одноклассника, помогая друг другу.

А осенью, когда на педсовете встал вопрос, что делать с Кусковым, он сам предложил: «Проэкзаменуйте меня!» – и вытянул контрольную на хорошую честную тройку.

«От тройки недалеко и до четвёрки!» – сказал Иван Иванович, и Лёшка стал заниматься с утра до вечера с той же яростью, с какой прежде занимался спортом. И вот теперь – это, как говорит Колька, «бзюдо».

Как ни колдовал Кусков, сколько ни сосредотачивал волю и ни считал до трёх, дзюдо не шло из головы…

До двенадцати ночи он стирал кимоно. После школы побежал в парикмахерскую и, совсем как раньше, к шести вечера пошёл в «Зал борьбы».

Незнакомые ребята толкались и хохотали в раздевалке, медлительные, как слоны, тяжелоатлеты бухали штангой, в залах слышались команды и шлепки ладоней о татами.

– Группа, в зал! – прокричал дежурный, и мальчишки побежали на тренировку.

«Ну, что ты явился! – подумал Кусков. – Тебя же выгнали! Тебя – чемпиона!..»

– Э, нет! – сказал вслух Лёшка. – Так всё сначала начнётся.

Он тщательно завязал пояс, спрятал за пазуху дневник и пошёл за всеми. Двадцать пар глаз уставились на него, и тишина повисла в зале, когда он вошёл. Сенсей категорически запрещал опаздывать на занятия, но Лёшка опоздал умышленно.

Остановившись у двери, он поклонился ковру и замер. Сколько раз, бывало, тренер останавливал его: «Кусков, ты не поклонился ковру!»

«Да ну! – думал Лёшка. – Ерунда какая!»

«Поклонись ковру! – пилил тренер. – Поклонись и мысленно поблагодари всех, кто создал дзюдо, кто построил этот зал, кто даёт возможность заниматься тебе борьбой… Не поклониться ковру, – возмущался он, – это так же немыслимо, как не ответить на «здравствуйте», для борца это всё равно, как для актёра войти в шляпе на сцену…»

И вот теперь Кусков торжественно и серьёзно склонился перед татами, уперев ладони в колени.

Тренер оглянулся и, не дрогнув ни одним мускулом лица, тоже склонился в церемонном поклоне.

Кусков сбросил тапочки, шагнул на ковёр и поклонился ещё раз, теперь уже перед тренером. Трясущимися руками он достал дневник и протянул его сенсею.

– Простите меня! – сказал он, и дыхания ему не хватило. – Простите!

– Стань в строй! – сказал тренер, выпрямляясь. – У тебя нет пары. Сегодня будешь работать со мной!

В тот вечер неожиданно пошёл снег. Редкие хлопья летели с совершенно безоблачного тёмного неба.

– Это, конечно, ещё не зима, – сказал тренер, прощаясь, – но уже напоминание. Чтобы я больше никого без шапок на улице не видел!

– Есть! – крикнул Лёшка. Если бы сейчас сенсей приказал ему круглый год ходить в ватнике, он бы с восторгом согласился!

Ах, какое это счастье – идти холодным осенним вечером с тренировки домой. Какая сладкая ломота во всём теле. Мышцы ещё не болят – заболят завтра утром, а сегодня кажется, что ты стальная пружина и если оттолкнёшься как следует, то можешь взлететь над вечерней улицей и над домами в небо, в розовый закат.

– Ну? – спросил отчим, открывая Лёшке дверь.

– Приняли! – сияя ответил мальчишка.

– Ну и всё! Ну и всё! Давай к столу! Мой руки и к столу!

Стол ломился от угощения! Тут был и торт, и обожаемая Лёшкой специально переваренная в банке сгущёнка!

– Ну садитесь! Садитесь! – хлопотала нарядная по такому случаю мать.

Они пили чай с вареньем, и Колька липкими пальцами хватался щупать Лёшкины бицепсы, и пришёл Штифт с гитарой… Ну, в общем, был праздник!

Засиделись допоздна, а когда Лёшка пошёл укладываться в свою комнату мимо посапывающего Кольки, то вдруг увидел зажатую у мальчонки в руке куклу!

– «В радости и в веселии меня вспомни! За многими яствами сидя меня помяни!» – прошептал Лёшка, высвобождая из Колькиной руки невесомую, безглазую куклу с пеньковой косичкой.

«Где он её откопал? – смятенно подумал Кусков. – Ну да! Я же её там за пузуху сунул… А потом, когда меня вытащили, отчим её, наверное, в мешок положил, вот и привезли…»

Тяжёлые, мучительные воспоминания нахлынули на Кускова.

– Не хочу! Не хочу! – зашептал он. Лёшка открыл балконную дверь и, размахнувшись, швырнул игрушку в темноту. Но лихой сквозняк внёс куклу обратно, и она шлёпнулась на пол вниз лицом, как тогда в крепости. Колька заворочался во сне. Лёшка бросился поднимать куклу, словно она была живая и могла ушибиться.

Кусков затворил балкон и прижался лбом к холодному стеклу. Ночная улица светилась и помаргивала светофорами далеко внизу, машины, сверкая рубиновыми огнями, проносились по ней.

И Кусков вспомнил всё: и ночь, и светлячков, и грохот тракторных моторов, и наличники на примятой траве, и Орлика, и крепость, и Вадима…

День за днём перебирал он в памяти всё, что случилось этим летом. Не то сон, не то явь, проплывали перед ним лица деда Клавы, бабушки Насти, Петьки, Кати, Антипы.

Как он тогда сказал про Вадима: «Дурных людей не жалеют!» Значит, он Вадима дурным не считает?

Лёшка вспоминает художника: того сильного самоуверенного «человека с этикетки», что встретился ему в баре, и того растерянного и счастливого, когда он показывал рисунки и говорил, словно извиняясь: «Вот нашёл приём», и того, измазанного грязью, озлобленно бросившего мальчишке: «Мразь!»

Вадим говорил: «На эти деньги проклятые всё обменялось… способности, надежды, мечты…», «А потом останется только кран с петухом».

«Он ведь рисовать начал так… для отвода глаз! – думает Лёшка. – А потом не мог остановиться, потому что он настоящий художник, потому что у него талант… Он не может без искусства, как, например, я без дзюдо».

И мальчишке кажется, что больше это не он, не Алексей Кусков, а Вадим. И это его вводят под конвоем в судебный зал, и это рядом с ним Сява, отец. И никого, ни одного человека на свете, который бы его понял или хотя бы просто пожалел.

– Он ведь там совсем один! Совсем. Он и всю жизнь один был. Как страшно, когда совсем один… Будто в болоте тонешь. Что мне делать… Мне-то что делать? – шепчет Лёшка, прижимая к груди невесомую старую куклу.

Глава заключительная
Прощай, пустырь!

– Ты стал совсем другим, – сказал недавно Лёшке тренер.

– Каким другим? – удивился Кусков.

– Ты теперь по-другому противника бросаешь. Смотришь, чтобы он не ушибся.

– Не может быть!

– Может. Раньше, даже если бы старался, не сумел бы. – Тренер похлопал Лёшку по плечу. – С этого начинается дзюдо.

Оказалось, что многие ребята из спортивной секции живут недалеко от Кускова, и теперь часто они возвращались с тренировок вместе. Лёшка был рад этому. Ему не хотелось оставаться одному даже на минуту. Непонятная тоска постоянно мучила его. Словно он был виноват, словно нужно было что-то делать, а он ленился…

Штифта, вернее, не Штифта, а Саню Морозова ему так и не удалось уговорить записаться в секцию.

– Не! – отвечал на все уговоры Штифт, шмыгая носом. – Меня руки-ноги людям выворачивать совсем не тянет. Ещё пальцы поломаешь. Я лучше буду на гитаре учиться играть. Вот мне училка по пению говорит: «У тебя, Морозов, абсолютный слух!» Во. Как будто я знаю, что это такое.

– Это, – объяснил приехавший к Лёшке в гости Петька Столбов, – такой слух, при котором человек любой звук в природе может указать на нотоносце, ну нотами записать!

– Как это я на нотах звук покажу, если я нот не знаю! – засмеялся Штифт.

– А ты выучи! – сказал Петька. – У тебя же талант!

Штифт шмыгнул носом и весь вечер потрясённо молчал и даже два раза ходил в зеркало на себя смотреться.

Петька привёз письмо от Кати.

Там и Лёшке с Иваном Ивановичем были приветы, вот Петька и приехал в гости.

Столбов читал письмо вслух. Катя писала, что Орлик пал и его закопали в крепости. В новый посёлок перевезли жителей ещё из двух деревень. Открыли новый кинотеатр. Начали строить птицефабрику на миллион кур. Что решено из всех снесённых деревень перевезти в посёлок сады, а кроме фруктовых деревьев никаких в посёлке не сажать, чтобы посёлок стоял в саду.

«А суд был, – писала Катя. – Антипа Андреевич из города вернулся и рассказывал, что всё было как надо. По справедливости. Так что он зря опасался, всё разобрали как следует. Старики художника жалеют, хотя получил он не так много: будет отбывать в трудовой колонии».

– Где? – спросил Кусков.

– Не пишет, – ответил Петька. – А тебе что, тоже его жалко? Чего его жалеть! Получил по заслугам!

– «Ежели кто в печали человеку поможет, то как студёной водой его в знойный день напоит», – прочитал на память Лёшка.

– Чегой-то ты? – поразился Петька.

– Ничего. Это «Моление Даниила Заточника». Помнишь, читали, когда я больной лежал?

– Ну ты даёшь! – только и мог сказать Петька.

Он ещё что-то читал – о мастерских, о гончаре, о деде Клаве, – но Кусков не слушал.

«Меня вспомни! Меня вспомни!» – стучало у него в висках.

«А чем я лучше? – думает он. – Что я, не мечтал разбогатеть? Любым способом, лишь бы была куча денег! Разве и я не считал, что никому не нужен? Разве и мне не было на всех наплевать?»

«Не дай бог тебе узнать, что такое одиночество», – слышится ему вздох Вадима.

Совсем недавно Лёшке приснился Сява. Проснувшись, Лёшка долго смотрел на безглазую куклу, что поселилась на его письменном столе, и ему было стыдно, стыдно оттого, что он не вступился за Сяву, когда отец бил его.

«Не могу я так! – сказал он Штифту, после того как Петька уехал. – Вадим же там в колонии совсем пропадёт! Правильно про него егерь сказал: «Он такой, что сам себя и в тюрьме, и на воле казнить будет». Он думал, что умнее всех. Хотел взять самое интересное из крепости и отреставрировать, а вон как вышло, чуть всех не погубил… Он же себя за это проклинает! Его одного никак нельзя оставлять. Там же вокруг него типы вроде моего папаши! И он, наверное, себя хуже всех считает! Ты представляешь, какая там для него тоска!» – «От тоски вообще можно умереть, – подливал масла в огонь Штифт, сочувственно шмыгая носом. – Вон моя мамаша, как нас отец бросил, пить начала, от тоски… Еле сейчас остановилась. Я теперь ей не даю расслабляться! Она говорит: «Теперь мы с тобой, сынок, вместе, я без тебя пропаду!» Верно, пропадёт!»

После его слов Лёшка совсем не находил себе места. Он хотел разыскать Вадима, но не знал, как это делается.

«Ну вот что бы ему письмо написать мне! – сетовал он. – Я на старую его квартиру ездил, никого там нет. Новые жильцы живут, квартиру-то конфисковали, а где эта его домоуправительница – я не знаю и никто не знает». – «Как же, напишет он тебе! – вздыхал Штифт. – Он гордый. Он теперь считает, что никому на свете не нужен!» – «Это вон папаша мой уже четыре письма прислал, пишет, чтобы посылки слали, а то его новая жена его бросила. Иван Иванович уже передачу отправил».

«Неужели нет способа найти Вадима?» – мучился Лёшка.

Однажды Штифт, пряча глаза, сказал ему:

– Алёш, ты только не сердись. Я тут в районной милиции на учёте стоял, там такой есть капитан Никифоров. Толстый такой. Замечательный мужик, это он мою мамашу лечиться устроил. Ну, я это… я ему всё рассказал…

– Эх ты! – сказал Лёшка. Но не рассердился, потому что вовремя вспомнил: если бы не Штифт, лежал бы он сейчас в болоте и никто не знал бы, куда он делся.

– В общем, он тебя вызывает! Давай сходим, а? Он помочь обещал!

Капитан Никифоров, похожий на усатого моржа, долго ходил по кабинету, расспрашивал Кускова о житье-бытье, поил чаем, даже пел, а потом сказал:

– Ну уж так и быть! Уж так и быть! Так и быть уж! Приходи через две недели! Но умоляю! Никаких самостоятельных поступков! А то разведка доносит – ты после тренировок по стройкам ездишь, выспрашиваешь…

Штифт вытаращил глаза. Лёшка покраснел. Это была его тайна. Вот уже два месяца он ездил по стройкам города и искал, искал, искал Вадима!

– Обещаешь?

– Угу, – сказал Кусков.

Ровно через две недели Кусков пришёл в милицию.

– Ага! – сказал капитан Никифоров. – Ты, значит, почти все стройки объездил, ну и что узнал?

– Ничего, – вздохнул Кусков.

– Вот именно, – сказал капитан, расхаживая по кабинету. – А скажи мне, Алексей, что ты ему скажешь, если встретишься с художником своим?

– Я… – прошептал Лёшка. – Я-то… А ничего ему говорить не надо, пусть он только почувствует, что я его помню и жду.

– Кха! – кашлянул Никифоров.

– А больше я ничего сказать не могу.

– Этого вполне достаточно, – задумчиво сказал капитан. – Вполне, было бы только вовремя.

Он долго молчал, глядя в окно.

– Иди сюда, – позвал он Кускова.

Лёшка подошёл.

– Вон ваш любимый пустырь. Вон там строят телефонную станцию. На этом строительстве работает осуждённый Кирсанов, Вадим Алексеевич… Понял?

– Спасибо! – прошептал мальчишка.

– Иди.

– Ну! – Штифт, который из солидарности с Лёшкой топтался в коридоре, кинулся ему навстречу.

– Я один пойду! – сказал Лёшка. – А то скажет, что я, мол, всем разболтал, любоваться сюда пришли, как в цирке.

– Ага! Ага! – соглашался Штифт.

* * *

Всю ночь Лёшка боится проспать. Тихо посапывает Колька, прижавши голову к Лёшкиному плечу. Вечером попросил: «Расскажи мне сказку нестрашную», а потом: «Можно, я к тебе приду», да так и уснул рядом с Лёшкой на диване. Кусков мог его, конечно, перенести на кровать, он бы не проснулся, но сегодня ему почему-то хотелось, чтобы Колька был рядом, чтобы можно было подуть ему в светлый затылок, похожий на одуванчик.

Утренний свет пробивается сквозь шторы. Лёшка тихо встаёт, смотрит на часы – половина шестого, пора!

Он тихо одевается.

«С чего я взял, что его увижу? – пытается Кусков унять волнение. – Даже если он на этой стройке, он может работать внутри здания».

Лёшка укрывает Кольку, раскинувшегося на диване, поправляет ему подушку. Идёт к двери… Но, вернувшись, берёт со стола безглазую, невесомую куклу и зачем-то прячет её за пазуху.

Поёживаясь от холода, бежит он по гулкой пустынной улице, где нет ещё привычного дневного шума машин, и шаги звонко отдаются в стенах многоэтажных светлых домов.

Чем ближе стройка, тем явственнее гудение компрессоров, звонки подъёмных кранов, шипение электросварки, что вспыхивает как дальняя молния.

Проваливаясь по щиколотку, Кусков взбирается на груду песка. Отсюда, обнесённый высоким забором, был виден весь изрытый двор будущей телефонной станции. В дальнем конце горит костёр, около него сидят и лежат несколько человек в рабочих комбинезонах и в защитных касках, о чём-то разговаривают, смеются.

«Ну что? – думает Лёшка. – Нужно закричать: нет ли среди вас Вадима Кирсанова? Может здорово влететь! Пусть! – решает он. – Это единственная возможность».

Загудела бетономешалка. Она совсем рядом у забора.

«Ах ты! – досадует мальчишка. – Загудела некстати!»

Он смотрит, как крутится тяжёлый барабан. И вдруг видит: высокий широкоплечий и сутуловатый человек в рабочей одежде, как у тех, что у костра, начинает размеренно кидать в машину гравий.

– Вадим! Вадим! – шепчет Кусков.

Художник методично и спокойно швыряет в открытое жерло барабана лопату за лопатой. Даже отсюда видно, как он похудел, совсем белыми стали его виски.

– Ну, оглянитесь, – шепчет Кусков. – Оглянитесь, пожалуйста! – Он смотрит на широкие плечи художника, на его сильные руки. – Ну, пожалуйста… Считаю до трёх! Раз… два… три!

Вадим вздрагивает и медленно поворачивает к Лёшке лицо.