Текст книги "Считаю до трех!"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Не ушёл бы из дома – не оказался бы здесь, – прошептал Лёшка. – Не надо было уходить. – Он вспомнил мать, Ивана Ивановича («Ты перед нею виноват! Знал бы ты, как одному мальчонку растить, когда он мамку всё время просит!»), Кольку, представил, как тот стоит на балконе и смотрит вдоль улицы, стараясь угадать в прохожих его, Лёшку Кускова.

– Хоть бы Колька был здесь! – шептал Лёшка. – Он маленький, а всё ж насобирал бы хворосту, немножко, по веточке. Это не тяжело. Кинул бы мне охапку под грудь, я бы и вылез… Вот лежу тут один, один… Пропадаю.

Его стало клонить в сон. Ледяная вода добралась уже до лопаток, и Кусков понимал, что если сейчас он поднимет голову, то коснётся воды затылком.

Какой-то странный сон стал возникать у него перед глазами. Ему показалось, что он идёт в хороводе по избе деда Клавдия, что слева и справа его держат за руки и упираются плечами в его плечи люди. Плывёт и качается перед глазами Катино лицо… Играет музыка, и много-много людей вокруг…

– И я со всеми, и я со всеми!.. – сказал Лёшка и очнулся. Кругом было болото, вода дошла уже до подбородка. – Эх! – застонал он. – Пропаду, и никто не узнает!

Ему показалось, что на берегу, таком близком, таком недоступном, среди деревьев мелькают фигуры, что там кто-то есть. И Лёшка закричал изо всех сил:

– Люди! Помогите! Люди! Тону!

Глава двадцать шестая
«Дай руку!»

– Проснулся! – поднимаясь на раскладушке, говорит Иван Иванович. – Ну как ты, Алёша?

– Спасибо, – отвечает Кусков, удивляясь, каким слабым и чужим стал его голос.

– Я вот задремал, – смущённо улыбаясь, говорит Иван Иванович. – Я тебе сейчас чаю? А? Чаю хочешь?

– Хочу.

– А есть? Есть хочешь?

– Немножко.

– Ну вот и всё! Вот и всё! – радостно заходил по квартире отчим. – Я сейчас! Вот и всё! Есть запросил, – значит, дело на поправку идёт. – Он хватает то чайник, то банку с вареньем…

Кускову хочется смотреть и смотреть на его широченную спину, обтянутую тельняшкой, на седеющую голову.

– Где мы? – спрашивает он. Отчим поит его с блюдечка чаем.

– Да вроде как в гостинице. Этот дом незаселённый ещё, а уже всё подведено: и газ, и вода. Мне директор совхоза разрешил тут жить… Ну, когда я тебя искал. Хороший мужик. Всё понимает.

– А что ж вы не уехали? – спрашивает Лёшка. – Ну, тогда, на станции…

– Куда мне уезжать, – смеётся отчим, – я только приехал.

– А сейчас почему вы здесь?

– Отпуск у меня. Отпуск, – объясняет Иван Иванович. – Я отпуск взял, когда поехал тебя искать… У меня большой отпуск, за два года неотгулянный… Хотел, понимаешь, с вами к Чёрному морю поехать.

– Где пальмы, и белые набережные, и звёзды как на фантике «Южная ночь»… – говорит Лёшка.

– Вот именно, – смеётся моряк. – Говорят. Я не был, не знаю.

– Я бы без вас пропал! – говорит Лёшка.

Он помнит, как ползли к нему по трясине Антипа Пророков, Иван Иванович, а Петька и Катя таскали с берега охапки веток.

«Держись! Держись, Алёшка!» – кричал Столбов.

«Я сейчас! Сейчас, – хрипел, подползая, Иван Иванович. – Дай руку! Дай мне руку!»

Кусков тянулся из последних сил, и наконец его пальцы коснулись пальцев отчима.

«Они в крепости! Грабят!» – прошептал мальчишка.

Дальше он ничего не помнит…

Он не слышал, как вынесли его на берег, как отогревал его у костра Петька (Иван Иванович и егерь пошли по тропе, туда, где на острове сидели воры), как Катерина бежала по тёмному лесу за помощью и как примчалась на «газиках» милиция, дружинники, люди из посёлка.

Это всё рассказывал Кускову Петька, и не только рассказывал, но и представлял в лицах.

– Иван Иваныч говорит: «Грабят? Ну-ну!» – и вот так ремень на фуражке опустил! И вот так пошёл. А ружьё-то только у Антипы Андреича, а те-то вооружены… Они стрелять начали!

Петька показывал, как переползали, укрываясь от грабителей, егерь и моряк, а по ним садили из ружей и ракетницы из-за стен крепости. У Кати при этих рассказах глаза делались большущие-пребольшущие.

– Да ладно вам! – смущался Иван Иванович, и было странно видеть, как взрослый человек краснеет, будто мальчишка. – У тебя, Петя, прямо битва получается – взятие Берлина. Ничего там особенно страшного не было.

– Вот те раз! – кричит Петька. – Да у вас вся фуражка дробью пробитая!

– Так я же её специально на палке поднимал, чтобы они на стрельбу все патроны истратили. Как они поутихли, мы встали да к крепости подошли. Ну, а потом вертолёт с милицией прилетел. Я его ракетами на посадку наводил.

– У вас что, ракетница была? – удивился Лёшка.

– Трофейная. Этого, в свитере. Сява его зовут, что ли… Да уж тут было просто: они между собой передрались. Одни кричат: «Сейчас всех перестреляем!», а другие понимают, что за вооружённое сопротивление – наказание больше… Папаша твой первый сообразил, руки вверх поднял, всё кричал: «Обратите внимание – я сдался добровольно».

– Я бы без вас пропал! – опять повторяет Лёшка.

– Ты вот Петра благодари! – говорит Иван Иванович. – Если бы не он, конечно, мы бы не поспели вовремя…

– А чего я-то? – искренне удивляется Петька. – Вы как поехали на машинах, я всё думал, где я этого парня видел. Откуда я его знаю? У меня зрительная память знаешь какая? Ого-го! Фотографическая! Я раз на страницу посмотрю и всё помню! Понял! Хочешь проверить? Давай!

С Петькой разговаривать – одно мучение. В его кудлатой голове в полном беспорядке находятся самые разные сведения, которые рвутся наружу и выскакивают в самый неподобающий момент. Начинает Петька рассказывать про то, что в огороде бузина, а заканчивает тем, что в Киеве дядька! И остановить его невозможно.

– Петя его узнал, – говорит Катя. – Этот парень, Сява, сюда зимой приезжал – скупал по дешёвке старинные вещи и у дедушки Клавдия изделия, а Петя с ним тогда поссорился – спекулянтом его назвал.

– Чуть из ружья не застрелил вора проклятущего, жалко, что не застрелил… Я, знаешь, запросто мог его застрелить, в избе ведь тесно было, запросто, куда ни стрельнёшь, везде попадёшь.

– Петя как его вспомнил, – терпеливо рассказывает Катя, – сразу мне говорит: «Бежим, похоже, что Лёшке сейчас плохо будет». Мы побежали, а у самой избушки платок нашли весь в крови.

– Ну, тут я сразу догадался… Вспомнил этого Сяву под вечер только. Весь день мучился, где я его видел. А как платок увидел – всё, думаю, надо за подмогой бежать. Сразу на пост егерский, а там как раз и Антипа Андреич, и Иван Иваныч… Мы к болоту! А потом уже милицию вызвали…

– Как же вы не побоялись, ведь там семь человек взрослых с ружьями!

– Да я… – суётся Петька. – Я бы им…

– Мы так за вас переживали, Лёша, что и не страшно было совсем, – перебивает его Катя.

– А ну-ка вы, робята, подите, – гонит посетителей бабушка Настя. – Уморите парнишку. Вон он уже глаза заводит. У него, чай, не шутка – двустороннее воспаление лёгких. Ведь сколько времени в трясине ледяной лежал. Идите, идите с богом… Завтра договорите.

Она накрывает Лёшку одеялом и тихо выходит на кухню. Он и в самом деле устал. Нет, он не спит, а так, дремлет…

«Как это Катя сказала: «Мы так за вас переживали, что и не страшно совсем было». А ведь я ей никто. Я ей даже не нравлюсь. Она в этого болтуна Петьку влюблена. Петька – молодец! Если бы не он – пропал бы я».

Заходящее солнце освещает тёплым красноватым светом потолок. С улицы доносятся голоса малышей, они играют в лапту и кричат во всю мочь. Лёшке хорошо от их крика, хорошо оттого, что бабушка Настя гремит на кухне посудой, что Иван Иваныч позвякивает какими-то железками на балконе. Всё время он что-нибудь делает, вот сейчас мотор лодочный для кого-то ремонтирует. Кускову хорошо оттого, что кругом люди.

Он вспомнил, как считал себя лишним человеком.

«Какой же я лишний, если так много людей кинулось меня выручать? А может, и вообще лишних людей нет? Лишние – это те, кто сами считают, что им никто не нужен».

Отчим напевает, работая на балконе, Кусков хочет его позвать и не знает, как это сделать. Сказать «Иван Иваныч» – вроде неловко. А назвать моряка «отец» Лёшка не может.

Кусков приподнимается, садится на кровати. Стены начинают медленно плыть. Лёшка хватается за край постели. Тихо останавливается карусель, в которую пустилась комната. Мальчишка делает глубокий вдох и пытается встать…

– Ты что, ты что? – Иван Иванович бросается его поддерживать. И вовремя, иначе он упал бы. – Ложись, ложись…

– Я всё спросить хочу, – говорит Лёшка, когда отчим заботливо укладывает его на постель, – как вы меня разыскали.

– А… – улыбается Иван Иванович. – По письмам. Ты же Штифту письма писал? Вот он терпел-терпел, да и пришёл в милицию.

– Ну? – поражается Лёшка.

– Вот тебе и «ну!» Там в милиции есть такой капитан Никифоров – они теперь со Штифтом лучшие друзья. Этот Никифоров его мать на лечение устроил, и вообще парнишка к нему симпатией проникся… Уж я не знаю, чем его капитан взял. Вот он к нему и пришёл. «Я, – говорит, – сомневаюсь, чтобы у Кускова так всё гладко было, как в письмах! Здесь, – говорит, – всё как в иностранном фильме. Так в жизни не бывает! Я за него боюсь!» Он, Алёша, тебе друг настоящий!

– Я знаю, – соглашается Лёшка. Ему сейчас стыдно припоминать, чего он там в письмах понаплёл. «А всё-таки, – думает он, – хорошо, что писал, а то и не было бы меня сейчас на свете».

– Ну вот, – говорит Иван Иванович. – Никифоров штемпели почтовые посмотрел, послал запрос в местное отделение милиции, да я не утерпел, в тот же день сам тебя искать поехал…

«Вот как получается, – думает Лёшка. – Был у меня всего один друг… Да и не друг, а так, приятель. Я к нему и не относился серьёзно, а вот, выходит, он меня спас».

– Хорошо, что вы меня нашли! – говорит Лёшка.

Глава двадцать седьмая
Кракелюры

Вторую неделю лежит Лёшка. Матери они с Иваном Ивановичем пишут, что вместе рыбачат, ходят по лесу – отдыхают, в общем. Их письма дед Клава называет «ложью во спасение» и говорит, что это единственная возможная в мире ложь (ещё можно приврать для смеха, не возбраняется, добавляет он всегда).

Вторую неделю идут и идут к Лёшке люди. Знакомые и незнакомые, за делом и просто так – проведать.

Несколько раз на день забегают Петька и Катя, рассказывают новости. Каждый вечер приходят с Лёшкой пить чай дед Клава, Николай Александрович – старший реставратор, Антипа Пророков, Петька…

Реставратор и дед Клава ведут длинные разговоры о народных промыслах, о политике, о том, что нового открыла экспедиция. Иногда Николай Александрович приносит старинные книги и читает их вслух.

Сейчас он читает «Моление Даниила Заточника». Кто был этот Даниил – неизвестно. Попал в беду, просил помощи у князя… И вот старинные, написанные восемьсот лет назад слова послания звучат под белым низким потолком квартиры крупноблочного дома.

– «Я, княже, господине, – читает низким голосом Николай Александрович, – как трава сорная, растущая под стеною, на которую ни солнце не сияет, ни дождь не дождит; так и я всеми обижаем…»

Блестит на столе электрический самовар, погромыхивает крышечкой чайник.

«Как трава сорная, растущая под стеною…» – слушал Лёшка. И видится ему крепость, и трава в рост человека, и папоротники, достающие до лица. И снова кажется ему, что шагают они с Вадимом по болоту, прозрачный невесомый мост ведёт их неизвестно куда, мост, по которому нельзя пройти…

– «Я ведь, княже, как дерево при дороге: многие обрубают ему ветви и в огонь мечут; так и я всеми обижаем…» – гудит бас старого художника.

Сегодня утром приходил следователь. Долго расспрашивал Кускова, Ивана Ивановича, Антипу Пророкова, как было дело, и всё писал быстрым почерком на листах из полевой сумки.

«А что Вадим делал, когда вы в крепость вошли? Он что, тоже в вас стрелял?» – спросил Лёшка отчима, когда милиционер ушёл. «Нет. Что ты, – сказал моряк. – Он сидел в стороне. Вот так». Иван Иванович показал, как сидел в стороне, ссутулившись и обхватив голову руками, художник, похожий на благородного гангстера из боевика. «Совестно должно быть ему», – сказал тогда Лёшка. «Да уж как же! – закричала из кухни бабушка Настя. – Ворюга несусветный! Совестно ему будет! Жалел, что попался. Волк, он тоже тихим делается, когда собаки его к забору прижмут…» – «Обратно ты нелепицу строишь! – закричал дед Клава. – На что же он мальчонке карту отдал? Ась? Не слышу?» – «Отдал, отдал, а обворовать скит кто надумал, кто сюда тишком приехал, кто всё сплановал? Вор! Вор он. И нет ему пощады, он хуже всех, потому что образованный, потому что всех обманом взял».

«Вор! – думает Лёшка. – Конечно, вор».

– «Как олово пропадает, когда его часто плавят, так и человек, когда он много бедствует. Никто ведь не может ни пригоршнями соль есть, ни в горе разумным быть», – читает Николай Александрович.

«Какое у него горе?» – думает Лёшка про Вадима. «Не дай тебе бог узнать, что такое одиночество!» – слышится ему вздох Кирсанова.

– «Ежели кто в печали человеку поможет, то как студёной водой его напоит в знойный день!» – читает реставратор.

«Чего ему помогать! – думает Лёшка. – Мёртвых обворовать хотел!» Он открывает глаза и смотрит на Антипу Пророкова. Старый егерь сидит прямо, слушает внимательно, только седина в чёрных кольцах бороды серебрится. «Вот его-то и хотел ограбить Вадим. Антипа Андреевич и так всё потерял, всех близких заживо сожгли, сколько лет он один эту крепость берёг, а Вадим его обокрасть хотел! За что? Вор, вор он! Где-то он теперь? Сидит где-нибудь в камере предварительного заключения, суда ждёт. Так ему и надо! Как он на меня тогда замахнулся… «Мразь!» – на меня говорит… Так ему и надо! Сам мразь – вор!»

– «Когда веселишься за многими яствами, меня вспомни, хлеб сухой жующего; или когда пьёшь сладкое питьё, вспомни меня, тёплую воду пьющего в незаветренном месте…»

Кускову вспоминается, как он пил чай у Вадима, как седая важная женщина Мария Александровна – так, кажется, её звали – подавала на серебряном подносе бисквиты! Какой таинственной и прекрасной была комната, увешанная картинами. Как хорошо было Лёшке рядом с Вадимом.

«Когда от меня все отступились, он один был за меня, – думает Лёшка. – Но теперь-то я знаю, что это была тактика. Он меня обманывал».

– «Когда же лежишь на мягкой постели под собольими одеялами, меня вспомни, под одним платком лежащего, и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого».

«Ух ты! – вздрагивает Лёшка от этих слов. – «Каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого». Конечно, когда капля холодная на голую спину падает, она как ледяная стрела…»

Гудит низкий голос Николая Александровича, и плывут в вечернем сумраке старинные литые слова…

– Я это моление слышал, – говорит Антипа, когда Николай Александрович складывает старинную книгу и щёлкает застёжками. – Батюшка мой читал по субботам. Эдак причешется, чистую рубашку наденет, станет в передний угол и читает вслух, а мы, ребятишки, по лавкам сидим, слушаем…

За столом разговаривают, звенят посудой.

«Вадиму бы это чтение понравилось!» – неожиданно для себя думает Лёшка.

–…Особенно старые книги, где листы уже совсем рассыпаются, мы разглаживаем, а потом помещаем в специальный раствор… – рассказывает Николай Александрович Петьке, который, конечно же, расспрашивает подробности реставрации. – Потом листы высыхают, и плёнка покрывает их плотным слоем. И читать можно, и лист практически законсервирован навечно.

– А как расслаиваете книжки, которые уже как кирпичи слежались?

– Это длинная история, тут и растворы различные, и механическая обработка…

– В инфракрасных лучах фотографируете? Я видел кино про криминалистов, они там один документ с кляксой в инфракрасных лучах фотографировали, и всё сквозь кляксу было видно…

– И в инфракрасных, и в рентгеновских… – подтверждает реставратор. – Теперь даже ещё один метод появился. – Он так увлекается рассказом, что не замечает, как сыплет себе в стакан шестую ложку сахарного песку. – Вы представляете, этот метод реставрация позаимствовала у глазных хирургов: подклеиваем отставший слой живописи с помощью лазера!

– Знаю! – говорит Петька. – Знаю! Это потрясающе. Я в программе «Здоровье» по телевизору видел… Есть такая болезнь: сетчатка от глаза отслаивается, человек видеть перестаёт, а лазер наведут – и отставший слой обратно прикипает… Главное дело, человек во время операции ничего не чувствует! Потрясающе…

Катя смотрит на Петьку восторженными глазами. Лёшке это хорошо видно.

– А можно без всякого лазера! – говорит он. – Можно проще!

Все поворачиваются к нему.

– Можно на картину положить тонкую тряпку и водить горячим утюгом, как брюки гладят! И всё на место приварится!

– Во сказал! – смеётся Петька. – От горячего утюга вся краска на холсте пузырями пойдёт! Ты что!

– Так надо же с умом…

– Да хоть как, ты подумай. – Петька горячится и чуть не роняет стакан. – Ты подумай… Краска же прилипает к тряпке, а не к холсту! Я читал про Леонардо да Винчи: он один раз хотел фреску на стене высушить с помощью огня – так у него вся краска сползла!

– Николай Александрович, – спрашивает Лёшка, чтобы положить конец этому спору, потому что сейчас Столбов добудет из своей памяти такое количество информации, что потрясёт Катю до обморока. – Николай Александрович, есть такой способ реставрации?

– Что-то я не слышал… – задумчиво говорит мастер. – Что же можно таким способом получить?

– Видал! – торжествует Петька. – Нет такого способа.

– Может, и есть, – говорит Катя, – просто Николай Александрович про него не слышал. Не может же человек всё знать.

«Что она меня всё время защищает! – думает Лёшка. – Что я, маленький!»

– Кракеллюры! Кракеллюры! – хлопает себя по лбу реставратор. – Так можно сделать кракеллюры!

– Ну! Кто был прав? – говорит Лёшка. – Есть такой способ! Вот видите.

– Есть! – соглашается Николай Александрович. – Это – изготовление подделок.

– Каких таких подделок? – У Петьки даже уши вспыхнули от любопытства, как два светофора, когда проезд закрыт.

– Это способ «старения картины». Ну, скажем, автор подделки изготовил живописное полотно, полностью скопировав манеру старого мастера… Так что не отличишь… Но ведь должен быть старый холст, повреждения… Старый холст можно найти. С какой-нибудь малозначащей старой картины живопись соскрести и на этом холсте работать. Но ведь и живопись должна быть испорчена временем!

Николай Александрович ходит по комнате, машет руками, и большая тень его мечется по стенам.

– Должны быть кракеллюры – маленькие трещины в живописном слое! Вот их-то и можно получить с помощью утюга… А для реставрации утюг не годится! – Он ещё говорит что-то, Петька опять выспрашивает подробности, словно сам задумал изготовить поддельный шедевр.

Лёшка не слышит.

«Вон что это было! Фальшивка. Вадим делал фальшивку! – Ему становится ясно, почему в той громадной комнате висели такие странные картины: Вадим руку набивал. – Вот тебе и «Одинокий путник, несущий свет»! Вот это да! Вадим всё равно что фальшивомонетчик».

Лёшка вытирает вспотевший лоб.

«А я-то считал его замечательным человеком! Я хотел быть его другом!» Лёшке стыдно: он мечтал как о самом великом счастье, что Вадим его старший брат или отец.

– Вор! Обманщик! Жулик! Вор и жулик! – шепчет мальчишка.

Он поворачивается к стене и закусывает подушку, чтобы не зареветь.

Глава двадцать восьмая
Дурных людей не жалеют

Как только Лёшка поправился, они с отчимом собрались домой. В одно прекрасное утро они вынесли свои нехитрые пожитки на улицу и стали прощаться со всеми, кто пришёл их провожать. Народу набралось много: студенты из экспедиции, ребятишки, взрослые, те, что не были на работе.

– Нужно пойти с директором попрощаться! – сказал Иван Иванович. – Золотой мужик.

– Он в мастерской выставку убирает, ну этого, который хотел крепость обворовать… – Катин братишка побежал за ними в подвал, где Вадим когда-то окантовывал и готовил к экспозиции свои работы.

– Вот тебе и выставка! – сказал начальник, пожимая руку отчиму и, совсем как взрослому, Лёшке. – М-м-м-может, оставим рисунки у себя? Р-р-разберутся там в суде, что да как… Уж очень рисунки хорошие…

– Лучший был ученик в художественной школе, да, пожалуй, и в Академии был не из последних… – вздохнул Николай Александрович. Он принимал рисунки и аккуратно раскладывал их в папки. – Вы не беспокойтесь, у меня всё будет в целости-сохранности…

– Долго сохранять придётся! – невесело засмеялся старик гончар. Он явился сюда из своей мастерской как был, босиком, только фартук, измазанный глиной, снял. – За такие дела ему намотают будь здоров…

– И следует, – сказал кто-то.

– Н-н-ничего ему не б-будет. К-крепость не была взята под охрану…

– С умом работал! – подтвердил гончар. – Прокурор умысел поймёт – ещё больше срок навесит…

– Ах, Вадик, Вадик… – вздохнул Николай Александрович, перелистывая рисунки, и перед Лёшкой опять промелькнули мужик в зелёной шляпе с петухом на голове и портреты Антипы, деда Клавы, бабушки Насти, Кати, Петьки… – Какой был мальчик одарённый, – вздохнул реставратор, – а вот поди ж ты… На такое пошёл…

– Не сразу небось.

Гончар вынул изо рта вечный окурок и затушил его о ладонь, словно у него рука была из обожжённой глины, как кувшин.

– Следить надо было построже…

– Я с себя вины не снимаю, – сказал реставратор. – Он, знаете ли, сирота. По-моему, его мать бросила… В общем, была какая-то история. Я, знаете ли, пришёл в художественную школу рисунок преподавать, когда он уже со всеми в классе был в ссоре. И так ничего мне и не удалось исправить. Он ведь на самом деле был талантливее всех…

– А-а может, оставим выставку, – робко попросил Андрей Маркелыч.

– Да ты что? – сказал директор. – Выставка, а сам автор под судом.

– Да-да у-уж больно работы интересные…

– Видал, как талант поворачивает!

Гончар присел на корточки, опершись спиной о стену. Достал из кармана старый кожаный кисет. Извлёк из него своими круглыми короткими пальцами кусок газеты. Завернул её желобком и щепотью натрусил табаку.

– Талант от природы даден, а человек никудашний…

– «Гений и злодейство – две вещи несовместные!» – сказал реставратор.

– Да, – подтвердил гончар, – это Пушкин точно сказал.

И Лёшка глянул на измазанного глиной босого человека с уважением, потому что собственные его познания поэзии Александра Сергеевича не шли дальше рыбака и рыбки да царя Салтана…

– Это был поразительный мальчик. Ни с кем, знаете ли, не дружил. «Я, – говорит, – ни в чьей дружбе не нуждаюсь…»

«Не дай бог тебе узнать, что такое одиночество!» Алёшка вздрогнул, ему почудился вздох Вадима.

– Вот и вышел вор, – сказал гончар. – Дело простое. Как начнёшь ненавидеть, так тебя и вынесет от жизни на сторону… Какой бы мастер ни был, а толку не будет.

– Э-э-это вы говорите! – всплеснул руками Андрей Маркелыч. – Д-д-да от вас с-скоро все у-у-ученики разбегутся.

– Дураки разбегутся – умным больше места останется, – спокойно сказал мастер, пуская колечками дым.

– Да-да вы не-не-невыносимый человек! – закричал начальник художественных промыслов.

– Я мастерство абы кому передавать не буду… – сказал, поднимаясь, старик. – Пусть у меня из сотни пацанов один останется, да будет человек. А ругань – ругань что! – сказал он уже в дверях. – Хороший матерьял испытанья не боится… Горшки и те от огня крепче делаются. А то получится ваш Вадик…

Николай Александрович тихо перебирал рисунки. Он развернул небольшую папку, которую прежде Лёшка не видел. «Маугли», – было написано на ней.

– Над иллюстрациями работал, ты подумай, – удивился реставратор. – Я же говорю – он график от бога…

Диковинные цветы и травы переплетались на рисунках. Лианы, странные узловатые стволы деревьев. Резная тень листьев скрывала затаившихся волков, медведя, пантеру…

«Так ведь это же папоротники! Папоротники из крепости!» Лёшка узнал их, несмотря на то что здесь они были совсем другими. И мёртвый город, оплетённый проросшим лесом, чем-то неуловимо напоминал крепость…

И там и здесь на рисунках попадалась маленькая фигурка обнажённого мускулистого мальчишки. Вот он раскачивался на ветвях, вот плыл по реке… И вдруг на одном из листов Лёшка увидел себя!

– Смотрите! – сказал Иван Иванович. – Да ведь это никак ты! Маугли!

У мальчишки на рисунке было жестокое и горькое выражение лица.

«Неужели у меня было такое лицо?» – подумал Лёшка, всматриваясь в портрет. Узкие, зло поджатые губы, взгляд исподлобья. И стойка! Это была стойка дзюдо. Маугли-Лёшка готовился к бою со всем миром…

«Неужели я был таким?»

Лёшка не стал дальше рассматривать рисунки, а, простясь со всеми, двинулся к машине. Тем более что водитель автобуса уже сигналил, собирая пассажиров.

Он увидел у раскрытых дверей автомобиля деда Клаву, бабушку Настю и Петьку.

– Тоже придумал! – кричал Петька. – Дедунь! Ну куда ты поедешь! Тоже сообразил!

– Да пойми ты! – кричал в ответ дед Клава. – Суд завтра!

– Ну и что? Ты-то тут при чём? Ты что, свидетель? Ты что, повестку имеешь?

– А ты кто такой, чтобы мне указывать? – петушился старик, и мальчишеский вихор на затылке у него торчал, как перо на боевом уборе индейца.

– Тебе там с сердцем станет плохо! Тебя вообще никто не вызывал! Не бойся! Без тебя прокурор им такой срок даст, что мало не будет!

– Вот то-то и оно! – кричал дед. – Что мало не будет! А надо по совести… Каждому по делам…

– Не пушшу! Не пушшу! – кричала бабушка Настя. – Отроду в городе не живал! Да тебя машиной задавит!

– Я туда за делом еду…

Лёшка стал потихоньку вносить вещи в заднюю дверь автобуса и увидел сидящего у окна Антипу.

– Здрасте, – сказал он. – Вы что, тоже в город?

– Здравствуй и ты, сынок! – поклонился старый егерь. – В город, на суд. Свидетелем я!

– Ну уж вы там как следует! – пожелал Лёшка. – Чтобы так дали – другим неповадно было! Всё припомните: и как обманули всех, и как крепость поджечь хотели…

– Да это они и без меня знают, – улыбнулся Антипа не по-стариковски белозубой улыбкой. – Я боюсь, как бы больше, чем положено, не было… Они ведь друг другу рознь… Скажем, этот стрелок с ракетницей – я ведь его три раза из лесу с миром отпускал в прошлых годах – и художник… Художник ему не ровня. Хоть и на одном деле попались, а суд им должон быть разный!

Лёшка так и сел на чемодан. У дома продолжали спорить дед Клава и Петька, водитель нетерпеливо сигналил.

– Вы что же? – спросил Лёшка. – Не считаете его виноватым? Да ведь он же вас… Именно вас ограбить собирался! Это же ваш дом был – крепость на болоте.

– Да так-то оно так, – закивал сокрушённо старик. – По закону он виноват. Да только, слышь, жалко мне его… Вот слов нет, жалко…

– Да ведь он жулик! Вор! Он поддельные картины изготовлял, если хотите знать…

– Да всё так, – соглашался старый егерь, потупясь в бороду. – А всё жалкий он мне… А дурных людей, сынок, не жалеют, – добавил он тихо.

– Так что ж они, по-вашему, хорошие? Воры?

– Да уж чего хорошего!.. Я вот сказать не умею, а только наказание художник этот сам на себя наложит – хоть в тюрьме, хоть на воле…

– А ты бы не очень злобствовал, – сказал, поднимаясь в автобус, Иван Иванович. – И вообще, давай лучше на эту тему не будем.

– Это почему же? – заерепенился Лёшка.

– Да ведь там отец твой.

– Он мне больше не отец. Скажите, какой же это отец – меня били, а он не вступился?

– Кончили этот разговор, – сказал моряк. – Иди с ребятами попрощайся.