Текст книги "Презент"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Борис Алмазов
Презент

Рисунки Н. Мооса

Я расскажу историю, которую слышал от своей бабушки, а потом во всех подробностях от стариков нашего хутора. Они так часто и так красочно рассказывали ее, что мне стало казаться, будто я сам был если не ее участником, то свидетелем. Будто все это случилось на моих глазах.

А связана эта история с моим дедушкой, Харлампием Прокофьичем. Только тогда он еще дедушкой не был, потому что история эта произошла много-много лет назад, тогда его еще и по отчеству звали редко, все больше по имени, по фамилии или по должности – сотник. Он был командиром вспомогательной казачьей сотни. Называлась она вспомогательной потому, что помогала Красной Армии ловить бандитов, которых оставалось много после гражданской войны. Эту сотню собирали по тревоге, когда красноармейцам нужна была подмога. Красноармейцы и милиционеры – ребята молодые, а во вспомогательной сотне служили опытные фронтовики. Мой дед, например, воевал уже десятый год (если, конечно, не считать отпусков по ранениям да кратких побывок между боями).

В ту пору шел ему тридцать шестой год и хоть был он рослый, крепкий человек, но служить бы уже не должен – и по возрасту, и по ранениям для службы не подходил, а самое главное – воевать устал!

Ни о чем он так не мечтал, как вернуться домой, повесить шашку и винтовку на стену, скинуть солдатские сапоги и пройтись босиком по теплым крашеным половицам. Сходить в баню, похлебать кислого молока, поиграть со своими тремя дочками, которых видел последний раз полгода назад. Но приказа о том, чтобы идти по домам, все не было и не было.

1

В погоне за бандитами зашли казаки далеко от родных станиц – в Брянские леса. Тут и застигла их зима. Зима и вообще-то невеселое время года, а когда зимуешь в чужой стороне, в сырой землянке, где со стен течет вода, да в чужих лесах, где нет привычного степного простора, а упирается взгляд, словно в забор, в частокол деревьев, и нет боев, а все ученья да ученья, и только воронье кружит над лесом да ветер воет, вот тут-то и наваливается на человека тоска. И Харлампий так тосковал, что комиссар боялся, как бы с ним от тоски не приключилась болезнь. Он следил, чтобы сотника зря не тревожили, и Харлампий все свободное время старался спать. Потому что тогда время идет быстрее и снятся всякие сны. А что могло ему сниться, если он о доме думал? Дом ему и снился.

Снилось горячее солнце и высокая трава, которую он косит звенящей косой, снились розовые стены хат и белое кипение цветущих садов, снилась степь без конца и без края, с меловыми горами на горизонте. Снилась жена, которая, ласково улыбаясь, ставит на щелястый стол в саду чугунок с наваристыми бараньими щами, и золотые головенки дочек, и как они, стуча деревянными ложками, сидят вокруг стола.

Но Харлампий просыпался и опять видел сырые бревенчатые стены землянки, а когда, накинув шинель, выходил на воздух, опять окружал его чужой темный лес, снег, истоптанный в жижу конскими копытами, и стаи галок над соснами, и снова наваливалась тоска.

Настал март. Запахло весной. Зацвели вербы. У Харлампия сон пропал. Спать не может – так домой хочется. Посев скоро, а кому сеять? Жене одной не справиться! Тогда стал он все ночи напролет ходить. Километров за двадцать от лагеря уходил. Шагает по лесным дорогам, а сам про дом думает. Все ему кажется, что за быками он идет, на плуг тяжелый налегает и отваливается от лемеха влажный пахучий чернозем.

2

Вот раз под утро возвращался Харлампий в лагерь. Зеленым весенним туманом охвачен лес, каждая почка набралась влаги, натужилась, чтобы скорее выбросить свежий пахучий лист.

Некурящий сотник особенно остро чувствовал все оттенки и волны запахов, которыми были полны кусты и деревья. И вдруг ветер – донес до него еле слышный запах махорки. Это не был дымок от самокрутки. Так пахнет одежда у курящих, только сами они этот запах не чувствуют.

Харлампий еще ничего не успел подумать, а тело его, привычное к войне, уже само делало все, что нужно. Он бесшумно лег в корни дерева и увидел, как из кустов вышли два человека. Первый нес винтовку со штыком.

«Часового убили, – понял сотник. – Лагерь без охраны».

Из лесу стали выезжать конные, показались подводы с тюками и тачанка. Банда прорывалась за кордон и напоследок решила разделаться с отрядом, где служил Харлампий.

Может быть, одну или две секунды медлил сотник, прижимаясь к земле. Спасительная мысль, что он не вооружен, что он один и ничего не может сделать с сотней бандитов и поэтому лучше спрятаться, мелькнула в его голове. Он понимал, что если встанет, то жизнь его кончена и не видеть ему больше ни дома, ни детей… Но там, в землянках, были его товарищи, которых не меньше, чем его, ждали дома, и жить они хотели ничуть не меньше… И он встал!

Тенью пошел Харлампий рядом с бандой. Бандиты стали строиться для атаки. Развернулась тачанка. Возница зажимал храпы коням, чтобы не заржали. Харлампий оглушил его ударом в висок. Кони дернулись, но Харлампий поймал дышло и огладил их. Потом осторожно вытащил у бандита шашку и наотмашь рубанул пулеметчика.

Развернул пулемет и огненной струей стал косить врагов.

Харлампий стрелял и стрелял, а краем глаза видел, как от землянок замелькали огоньки выстрелов.

– Что! Что! – кричал он, распаляясь от боя. – Не вышло!

И тут страшно ударило его в затылок и повалился он вперед, обхватив руками горячий пулемет.

Нет таких людей, которым бы не было страшно. Нет такого человека, у которого в минуту опасности не дрогнуло бы сердце, не стали бы ватными ноги. И храбрец боится! Только храбрец умеет страх свой победить! Подумать о товарищах, о Родине. А трус – он всегда думает только о себе.

И я горжусь своим дедом, потому что он был храбрым. Я горжусь им, потому что он был умелым воином, и до сих пор помнят его в нашем хуторе потомки тех казаков, которых спас он тогда в Брянском лесу. Но повесть моя не про-храбрость. Потому что храбрости одной мало для человека. И если говорят о человеке: «Он был храбрым!» – это еще не значит, что был он человеком хорошим. Вот хороший человек всегда храбрый, но у него есть и другое…

3

Очнулся Харлампий в землянке. Над ним сидел комиссар, а землянка была полна казаков и красноармейцев.

– Случилось тебе три радости! – говорил комиссар. – Первая радость – жив ты, Харлампий! Пуля ударила тебя вскользь! Это тебя тот бандит приласкал, что с конями хороводился. Возница, одним словом, которого ты оглушил.

Он дал раненому сотнику попить и продолжал:

–. Отсюда получается тебе вторая радость. Хоть и не шибко, а ранен ты, и, стало быть, выходить тебе вчистую, по ранению! Идешь ты, стало быть, домой!.

От этих слов Харлампию сразу полегчало, и он сел на нарах, хотя голова у него гудела и кружилась, а бинт, намокший кровью, прилип к затылку.

– Ты погоди, ты лежи, – уложил его обратно комиссар. – Главная тебе радость иная! Вот тебе товарищи скажут!

Казаки и бойцы улыбались.

– Что за радость? – спросил Харлампий и подумал: «Уж коли домой отпускают, что может быть радостней?»

– А ты подумай! – сказал его однополчанин Хрисанф Калмыков. – Ты подумай!

– Не могу! – пошутил Харлампий. – Мне думать нельзя, я в голову раненый!

– Ну, тогда мы тебе не скажем, – засмеялся Хрисанф. – А то еще помрешь.

– Да не томите, ребята!

– Уж так и быть! – сказала Хрисанф и встал торжественно: – Значит, поздравление прими, Харлампий Прокофьич! Мы тебя, бывало, дразнили: «Молодец – девичий отец», поскольку у тебя три дочери имеются… А теперь никто тебя так дразнить не сможет, как родился у тебя сын! Об чем получена депеша.

Тут все бойцы стали смеяться и хлопать сотника по плечам и жать ему руку.

– Казацкому роду нет переводу! – сказал Калмыков.

Так мой дед Харлампий узнал, что у него родился сын. Мой отец.

4

Фельдшер не велел Харлампию вставать еще несколько дней, и он лежал один в пустой землянке, когда все уходили чистить коней или прочесывать леса, и все мечтал.

Он представлял себе, как приедет домой, как все домашние к нему кинутся. И еще пытался представить, какой у него сынок, какие у него волосики, пальчики…

Одно только заботило его – подарки!

– Как без презента домой ехать? – ломал ок голову.

Казаки дали ему несколько кусков мыла, из того, что полагалось им на взвод. «Бери, Харлампий, на презент, дома в мыле большая недостача, а мы и веничками березовыми отмоемся». Комиссар наградил его штукой сукна и штукой ситца – девчонкам на платья. Но Харлампий все ломал голову, что сыну в подарок привезти?

– Голову свою без дырки – вот лучший презент! – смеялись казаки. – Нужен ему твой подарок. Вот фершал говорит, что он еще все вообще вверх ногами видит.

Но Харлампий этого понять не мог. Как это видеть все вверх ногами? А про то, чтобы ехать без подарка, и слышать не хотел.

– Это же ему на всю жизнь память! – растолковывал он красноармейцам. – Что батька с войны на память привез! Нужно что-нибудь необыкновенное! Вон мой отец шашку турецкую привез, у самого ихнего паши отбил, над колыбелью моей повесил! Так я эту шашку пуще глаза берегу! Дом гори – я шашку спасаю.

Но красноармейцы ничего ему посоветовать не могли, только смеялись да крутили головами, – дескать, у вас, у казаков, не только фуражки набекрень, но и мозги туда же!

Настал день отъезда. На утренней поверке получил Харлампий бумаги, сдал казенного коня и отправился на станцию. Хрисанф Калмыков пошел его провожать.

5

Верстах в трех от лагеря, в стороне от дороги, услышали они какие-то странные звуки. Держа винтовки наготове, два казака вышли на полянку, залитую весенним половодьем. На полянке лежала коряга, а на ней сидел крошечный мокрый медвежонок.

– Не трожь его! – прошептал Калмыков. – Тут, наверно, медведица поблизости ходит. Наши ребята вчера лес прочесывали, наткнулись на медведей, стреляли, стреляли, да, видать, мимо. Пойдем от греха!

Но медвежонок был такой смешной. И Харлампию показалось, что он жалобно зовет его. Не утерпел он, подошел к зверьку и погладил медвежонка по крутолобой мокрой головенке.

Медвежонок поднялся на лапках и, ухватив казака за палец, начал вылизывать его розовым язычком.

– Ух ты! – сказал Харлампий. – Вот он – презент необыкновенный. Вот он, подарок сыну моему.

– Да ты что! – сказал Калмыков, опасливо озираясь. – Куда ты его из родных местов потащишь!

– Так ведь он брошенный! Не иначе как разъезд вчера медведицу угнал либо убил. Потерялся медвежонок.

– Потерялся – найдется! Что ж думаешь, медведица робенка свово бросит?

Но Харлампий представил, как приедет он дермой, как выпустит медвежонка во дворе и как все хуторяне сбегутся и будут кричать:

– Вона! Какой презент Харлампий своему сыну навоевал!

– Все! – сказал он Калмыкову. – Заберу его с собой! Тут он все равно пропадет! Бросила его медведица!

– Да мыслимое ли дело, чтобы мать дите бросила? В уме ли ты?

– А где ж она?

– А вот сейчас как выскочит – узнаешь где! Может, пошла сухое место искать. Ее, видать, вода из берлоги выгнала. Весна нынче ранняя… Отпусти ты его! Вишь, он какой заморенный!

– Вот я его дома-то и подкормлю… Что ж я его мучить буду?

– Вот заладил, как младенец бессмысленный! – рассердился Калмыков. – Совсем ошалел. Куда ты его в хутор потащишь? Разве медведю место с человеком?

– А собаки? – сказал Харлампий. – А собаки как же?

– То собаки, а то зверь лесной! Он тя сожрет!

– Ну да! Что я, медведя не прокормлю! Я тут на всю жизню выспался, теперь дома день и ночь работать буду!

Так Калмыков Харлампия не отговорил, только поссорились они напоследок.

6

Домой нужно было еще добраться. В ту пору ездить было непросто. Поезда ходили от случая к случаю, пассажиров на, них набиралось столько, что никакие удостоверения и билеты не помогали, так что приходилось надеяться на авось да на широкие плечи.

В вагон Харлампий сесть и не пытался. Он, как только подавали поезд, лез на крышу. Холодно, конечно, на вагоне ехать, но зато воздух свежий и компания веселая – такие же, как он, демобилизованные красноармейцы.

Они сначала думали, что Харлампий поросенка везет, а как узнали, что казак медвежонка раздобыл, из соседних вагонов прибегать стали – смотреть. Тут и Харлампий медведя своего разглядел как следует. Медвежонок маленький– в папахе умещался. (Все равно папаха на забинтованную голову не лезла.) Сидит презент в папахе, глазками-бусинками посверкивает. Каждые два часа вылезает и орет – еды требует! Да так жалостно: сядет на задок, лапами голову обхватит и кряхтит, подвывает.

А солдат, пожилой татарин, что вместе с Харлампием домой добирался, приговаривает:

– Головушка ты мой горький! Какой такой – несчастный совсем! Куда я попал! Мамка нету, кушать нету… Казанский сирота! – Красноармейцы смеются, а Харлампию не до смеха – боится медвежонка не довезти.

О пропитании для себя не думал: кусок сала есть, сухарей два десятка, кипяток на станции в любом количестве. А медвежонок сала не ест, мал еще. Сухарей, в кипятке размоченных, пожевал, так не за голову, а за пузцо свое кругленькое схватился.

– Обкормил совсем ребенок! – сказал татарин. – Глупый твоя голова! Ему молока давай! Мал совсем.

Спасибо, красноармейцы помогали. Они свешивали головы в вагоны и кричали пассажирам:

– Товарищи-граждане, молока не найдется?

– Чего? – удивлялись в вагонах. – Да на что вам молоко?

– Для прокормления дикого медвежьего дитенка, как пострадавшего от стихийного бедствия и войны. Которые с молоком, окажите помощь, по силе возможности, как беспризорному…

Мешочники не верили. Тогда солдаты привязывали папаху и на ремнях спускали в окно. Медвежонок рычал, пассажиры удивлялись.

И какой-нибудь запасливый старичок с корзиной или тетка, вся укутанная платками, доставала из фанерного чемодана бутылку.

– Вот, – говорили они. – Чего война понаделала! Медведи – и те по дорогам маются!

А медвежонок Презент впивался в тряпочную соску и не отпускал, пока не опоражнивал бутылку. Потом он вытягивал губы дудочкой, радостно чмокал и засыпал, забившись в папаху. Харлампия он, видимо, считал медведицей, а папаху берлогой. Чем казался ему поезд и красноармейцы? Не знаю. Может быть, лесом, в котором шумит ветер. А может, еще чем. Только ни солдат, ни поезда он не боялся.

7

Добирался мой дед домой три недели. Презент хоть и кормился плохо, а подрос и руки Харлампию оттягивал, а сам идти не желал. Шестьдесят верст, что отделяли наш хутор от станции, казак прошел за сутки и поздно вечером постучался в ставень родного дома.

Жена Харлампия испуганно глянула в темноту окошка, ахнула и кинулась отворять.

Девчонки заревели, увидев бородатого человека в прожженной шинели, с грязной повязкой на голове. А он блаженно улыбался и приговаривал:

– Да что вы? Что вы! Доченьки мои золоты! Отвыкли! Батьку не узнали?

– Какой ты нам батька?! – рассудительно сказала пятилетняя Катька. – Наш батька на войне! Воюет!

– Все, – сказал Харлампий, садясь на порог и стягивая сапоги. – Отвоевался!

Осторожно, как по льду, подошел он к люльке, где качался и чмокал губами во сне крошечный мальчишка.

– Вона! – залюбовался он. – Беленький какой! В нашу породу.

Он присел на кровать рядом с колыбелью, качнул ее раз, другой и вдруг запел тихонько, хриплым, сорванным от команд на морозе голосом, мучительно припоминая слова песни, которую пела ему в детстве мать:

 
Коник ты мой, коник,
Золотая грива.
Возьми меня, коник,
В шелково седельце…
 

– Не гуди так! – остановила его Катька. – Ты его напугаешь…

Она слезла с печи, деловито прошлепала босыми ногами по половицам и, заглянув в люльку, сказала:

– Спи, Сашенька, спи, маленький.

– Ты его что ль нянчишь? – спросил Харлампий, любуясь дочкой:

– А то? – ответила она. – Мать-то с утра до вечера в поле.

– Ну ничо! – сказал сотник. – Теперь легче будет. Теперь я работать пойду.

– А Катька нам Сашеньку качать не дает! – стала жаловаться средняя дочка Аниська. – Будто он только ее братик. Жадина.

– Не жалься! – счастливо улыбаясь, сказала мать, внося таз с горячей водой, чтобы вымыть мужу ноги с дороги. – Вот доносчица кака!

– Я вот привез, с кем вам нянькаться! – вспомнил сотник. Он достал папаху с медвежонком и положил ее посреди комнаты на пол.

Презент моментально вылез из нее и, став на задние лапы, завертел любопытным носом, принюхиваясь к домашним запахам. Девчонки завизжали от восторга. Они схватились за руки и принялись водить хоровод вокруг необыкновенного подарка.

Медвежонок, словно понимая, что теперь это его дом, – тоже приплясывал и кружился.

– Я тут еще материи привез! – расслабленно говорил Харлампий.

– Да шут с ней, с материей! Жив! Живой! – глотая радостные слезы, приговаривала жена, снимая с головы мужа заскорузлые бинты.

А перед ним все плыло и качалось. И, проваливаясь в сон, он шептал:

– Все, отвоевался… Дома, дома я…

8

Утром в хуторе узнали, что Харлампий с войны пришел. И народ стал собираться к нему в дом: новости узнать, про ближних порасспросить. За взрослыми увязывались и ребятишки. Они уже прослышали о диковинном звере медведе, что привез сотник. Медведи у нас на Дону не водятся, и никто из ребятишек зверя этого не видывал.

Каждого малыша, что возникал в проеме Двери и опасливо жался к косяку, Харлампий проводил в горницу и одаривал твердокаменным бубликом, связку которых прихватил на станции. И хотя бублики и вообще всякие сласти были по тем временам большой редкостью, ребятишки, как только видели медвежонка, про них мгновенно забывали.

Харлампиевы дочки спешно шили ему платье, наперебой поили молоком и учили служить. Медвежонок ворчал, отмахивался, а когда его тормошили, бежал прятаться под печку.

Гости выманивали его оттуда кусками хлеба с медом. И веселились, глядя, как он тянет за медом черную блестящую пуговицу носа.

Дед Тимоня вспоминал, что когда его полк стоял в Москве, то он видел у одного замоскворецкого купца медведей вместо цепных собак, и что медведи эти стерегли двор в тысячу раз лучше собак.

Гости засиделись допоздна. Последних Харлампий провожал уже с лампой в руках. Дед Тимоня все не мог досказать, как он с отцом Харлампия рубал турок на Шипке, а одноногий гармонист Васька (тот, что считал себя счастливейшим человеком, потому что на войне ему оторвало ногу, а не руку, и он мог продолжать играть на гармошке) во всю ширину развернул меха расписной гармоники и закричал в темноту теплой ночи:

– Начинаются дни золотые…

И тут из горницы раздался страшный грохот. Когда Харлампий вскочил в комнату, медвежонок был уже под печкой, а хозяйка подбирала по всему полу черепки и складывала их рядом с поломанным самоваром. С печи испуганно таращились девчонки.

– Чтоб ты прокис, окаянный! – приговаривала женщина. – Скатерть, кдол такой, стянул! Всю посуду вдребезги, у самовара носик отломал.

– Начинаются дни золотые! – радостно подсказал Васька-гармонист. – Взяли зверя в дом, он вам теперя пропишет…

– Да будет вам! – сказал смущенный Харлампий. – Махонький он, не понимает.

– Не понимает? – сказала жена. – Небось, где мед стоял, – понял! Это он за медом на стол полез – вот скатерть и стянул! Вот я тебе! – погрозила она веником под печку.

– Ре-ре-ре… – ответил медвежонок.

– Ничо! – сказал Харлампий. – Где посуда бьется, там весело живется! Я ему завтра конуру сколочу – нехай во дворе живет, к сторожевой службе приучается!

9

Но медвежонок во дворе жить не смог. Как только Харлампий вынес его из хаты, дворовый пес Цыган стал яростно рваться с цепи. Он захлебывался лаем, глаза у него наливались кровью.

«Загрызет!» – подумал казак, прижимая к себе медвежонка, а у того тоже шерсть стала дыбом от злости.

– Ишь ты какой! – Харлампий похлопал Презента по круглому задику. – Маленький, а храбрый. Ладно. Живи в сенях!

Он вытащил в сени папаху и устроил там звереныша.

Но как только он уехал в степь, а его жена ушла с девчонками по воду, Презент вытащил папаху из сеней и, ворча, затолкал ее под печку обратно. В сенях он жить не захотел.

В горнице никого не было, только Сашка плыл, качаясь, в люльке. Медвежонок долго поворачивал за нею свой любопытный нос.

Он попытался достать колыбель лапой. Не достал – высоко. Закряхтел, почесался. Оглядел комнату. На что бы такое влезть? Недалеко от люльки стояла табуретка. На табуретку Презент вскарабкался легко. Теперь люлька плавала совсем близко от носа.

Мишка толкнул ее лапой. Колыбель качнулась, он толкнул ее сильнее. Люлька сделала большой размах и спихнула медвежонка с табуретки. Он грохнулся на пол. Зарычал. Вскочил на табуретку и вцепился в край колыбели острыми когтями. Люлька понесла его по комнате. Понравилось. Стал прыгать с табуретки на люльку.

Когда хозяйка с дочерьми вернулась от колодца, нагруженная ведрами и кринками с водой, то увидела, что по всей комнате, едва не переворачиваясь, летает колыбель, а на ней, прямо над спящим Сашкой, сидит довольный Презент.

– Было у меня четверо детей! – сказала хозяйка, стаскивая медвежонка, который вопил и отмахивался широкими лапами. – А теперь пятеро стало. Пятый – мохнатый – самый озорной! Придется тебе, Катерина, за ним следить, кабы беды он не наделал.