Текст книги "Алмазная колесница. Дилогия"

Автор книги: Борис Акунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

СЛОГ ПЯТЫЙ,
В КОТОРОМ ФИГУРИРУЕТ ИНТЕРЕСНЫЙ ПАССАЖИР

К тому времени, когда инспекторский вагон прибыл на место катастрофы, к обрывистому берегу реки Ломжи, ночи надоело прикидываться хоть сколько-то темной и с неба вовсю струился ясный утренний свет.

У обрубка Тезоименитского моста скопилось неимоверное количество начальства – и военный министр, и августейший генерал-инспектор артиллерии, и министр путей сообщения, и шеф жандармского корпуса, и директор департамента полиции, и начальник жандармского губернского управления. Одних салон-вагонов, выстроившихся в хвост друг за другом, и каждый при собственном локомотиве, собралось до полудюжины.

Над обрывом сверкали позументы, звякали шпоры и адъютантские аксельбанты, порыкивали начальственные басы, а внизу, у кромки воды, царствовали хаос и смерть.

Посреди Ломжи громоздилась бесформенная груда дерева и железа, над ней свисали переломанные кости моста, в противоположный берег зарылся носом искореженный паровоз, еще дымящийся, а второй торчал из воды прямоугольным черным тендером, похожий на утес. Раненых уже унесли, но на песке, прикрытая брезентом, лежала длинная шеренга мертвецов.

Крушение воинского поезда на Псковско-Рижской железной дороге

Новейшие тяжелые орудия, предназначенные для Маньчжурской армии, сорвались с платформ и частью утонули, частью были раскиданы по мелководью. На противоположном берегу грохотал передвижной кран, бестолково дергая стрелой, тянул за лафет стального монстра с покривившимся стволом, но было ясно, что не сдюжит, не вытянет.

Артиллерия едет на войну

Леонтий Карлович отправился к высокому начальству, Фандорин же обошел золотопогонный островок стороной и приблизился к самому провалу. Постоял, посмотрел и вдруг полез вниз по наклонной плоскости. У самой воды ловко перескочил на крышу утонувшего вагона, оттуда перебрался к следующей опоре моста, с которой свисали согнутые рельсы. Инженер вскарабкался по решетке шпал, как по приставной лестнице, и вскоре оказался на той стороне реки.

У обломков рухнувшего с моста поезда

Здесь было куда менее людно. Поодаль, в полусотне шагов, стоял курьерский поезд – тот самый, что успел проскочить перед самым обрушением. Возле вагонов кучками стояли пассажиры.

На уцелевшей части моста и возле воды копошились деловитые люди в штатском, одетые по-разному, но при этом похожие друг на друга, как родные братья. В одном из них Фандорин узнал Евстратия Павловича Мыльникова, с которым когда-то вместе служил в Первопрестольной.

Перед Мыльниковым, вытянувшись в струнку, стоял жандармский унтер-офицер в мокром и разорванном мундире – похоже, дознание уже шло полным ходом. Но смотрел надворный советник не на унтера, а на Фандорина.

– Ба, – развел он руками, словно собирался заключить инженера в объятья, – Эраст Петрович! Какими судьбами? Ах да, вы теперь в ЖэУЖэДэ, мне говорили. Извините, что вторгаюсь на вашу территорию, но приказ наивысшего начальства: расследовать в кратчайшие сроки и с привлечением всех касательствующих ведомств. Подняли с пуховой постельки. Фас, говорят, бери след, старый пес. Ну, насчет постели это я приврал. – Мыльников оскалил желтые зубы как бы в улыбке, но глаза остались холодными, прищуренными. – Какие у нас, ищеек, нынче пуховики. Завидую вам, железнодорожным сибаритам. А я в кабинете ночевал, на стульчиках, по обыкновению. Зато, как видите, и поспел первым. Вот-с, допрашиваю ваших человечков – не японская ли мина.

– Господин инженер, – взволнованно обратился к Фандорину унтер, – да скажите их высокоблагородию. Помните меня? Лоскутов я, прежде в Фарфоровой на переезде служил. Вы нас зимой проверяли, остались довольны. Распорядились повышение дать. Всё честь по чести исполнил, как положено! Всюду сам лазил, за десять минут до литерного. Чисто было! Да и как бы супостату на мост пролезть? У меня с обоих концов часовые!

– Значит, чисто было? – переспросил Эраст Петрович и покачал головой. – Хорошо смотрели?

– Да я… Да вот вам… – задохнулся унтер и рванул с головы фуражку. – Христом-Богом! Восьмой год… У кого угодно спросите, как Лоскутов службу справляет.

Инженер обернулся к Мыльникову:

– Что успели выяснить?

– Картинка ясная, – пожал тот плечами. – Обычная расейская чепуха. Впереди шел курьерский. В Колпино остановился, должен был пропустить вперед литерный с пушками. Вдруг телеграфист подает депешу: следовать дальше, литерный задерживается. Напутал кто-то. Только курьерский через мостишко перемахнул, сзади догоняет эшелон. Тяжеленный, сами видите. Если б ему тут на полной скорости проскочить, как положено, то ничего бы и не было. А он, видно, начал притормаживать, вот опоры и подломились. Будет путейскому начальству на орехи.

– Кто прислал телеграмму о з-задержке литерного? – весь подался вперед Фандорин.

– В том-то и штука. Такой телеграммы никто не посылал.

– А где телеграфист, который ее якобы принял?

– Ищем. Пока не нашли – смена у него кончилась.

У инженера дернулся угол рта.

– Плохо ищете. Добудьте словесный портрет, если удастся – фотокарточку, и во всероссийский розыск, срочно.

У Мыльникова отвисла челюсть.

– Телеграфиста? Во всероссийский?

Фандорин поманил надворного советника пальцем, отвел в сторону и тихо сказал:

– Это диверсия. Мост взорван.

– Откуда вы взяли?

Эраст Петрович повел начальника филеров к пролому, стал спускаться по висящим рельсам. Мыльников, охая и крестясь, лез следом.

– Г-глядите.

Рука в серой перчатке показала на обугленную и расщепленную шпалу, на заплетенный серпантином рельс.

– С минуты на минуту прибудут наши эксперты. Наверняка обнаружат частицы в-взрывчатки…

Евстратий Павлович присвистнул, сдвинул котелок на затылок.

Дознатели висели над черной водой, слегка раскачиваясь на импровизированной лестнице.

– Так врет жандарм, что осматривал? Или того хуже – в сговоре? Арестовать?

– Лоскутов – японский агент? Чушь. Тогда бы он сбежал, как колпинский т-телеграфист. Нет-нет, никакой мины на мосту не было.

– Как же тогда? Мины не было, а взрыв был?

– Выходит, что так.

Надворный советник озабоченно насупился, полез по шпалам вверх.

– Пойти начальству доложить… Ну, теперь начнется свистопляска.

Махнул рукой филерам:

– Эй, лодку мне!

Однако в лодку не сел, передумал.

Посмотрел вслед Фандорину (тот шел по направлению к курьерскому), почесал затылок и кинулся догонять.

Оглянувшись на топот, инженер кивнул на стоящий поезд:

– Неужто между составами была такая маленькая дистанция?

– Нет, курьерский остановился дальше, на стоп-кране. Потом машинист дал задний ход. Проводники и некоторые из пассажиров помогали доставать из реки раненых. С этого берега до станции ближе, чем с того. Пригнали оттуда подвод, отвезли в больницу…

Эраст Петрович властным жестом подозвал начальника бригады. Спросил:

– Сколько пассажиров в поезде?

– Все места распроданы, господин инженер. Стало быть, триста двенадцать человек. Я извиняюсь, когда можно дальше следовать?

Двое из пассажиров находились неподалеку: армейский штабс-капитан и хорошенькая дама. Оба с головы до ног в грязи и тине. Офицер поливал своей спутнице на платок из чайника, та тщательно терла перепачканное личико. Оба с любопытством прислушивались к разговору.

Железнодорожные служащие с семьями

От моста рысцой приближался взвод железнодорожных жандармов. Командир подбежал первым, откозырял:

– Господин инженер, прибыл в ваше распоряжение. Еще два взвода на том берегу. Эксперты приступили к работе. Какие будут приказания?

– Оцепление с обеих сторон моста и вдоль берегов. К разлому никого не подпускать, хотя бы и генеральского чина. Иначе следствие слагает с себя всякую ответственность – так и говорите. Скажите Сигизмунду Львовичу, чтобы искал следы взрывчатки… Впрочем, не нужно, он сам увидит. Мне дайте писаря и четверых солдат, порасторопней. Да, вот еще: вокруг курьерского тоже оцепление. Ни пассажиров, ни поездных без моего разрешения не выпускать.

– Господин инженер, – жалобно воскликнул начальник бригады, – ведь пятый час стоим!

– И п-простоите еще долго. Мне нужно составить полный список пассажиров. Каждого будем допрашивать и проверять документы. Начнем с последнего вагона. А вы, Мыльников, занялись бы лучше пропавшим телеграфистом. Здесь я разберусь и без вас.

– Оно конечно. Тут вам и карты в руки, – не стал спорить Евстратий Павлович и даже замахал руками – мол, удаляюсь и ни на что не претендую, однако уйти не ушел.

– Господа пассажиры, – уныло обратился железнодорожник к офицеру и даме, – извольте вернуться на свои места. Слыхали? Будет проверка документов.

– Беда, Гликерия Романовна, – шепнул Рыбников. – Пропал я.

Лидина вздыхала, разглядывая запачканную кровью кружевную манжетку, но тут вскинулась:

– Почему? Что случилось?

В немножко покрасневших, но все равно прекрасных глазах Василий Александрович прочел немедленную готовность к действию и вновь, уже в который раз за ночь, подивился непредсказуемости этой столичной штучки.

Во время спасения тонущих и раненых Гликерия Романовна вела себя совершенно поразительно: не рыдала, истерик не закатывала, даже не плакала, лишь в особенно тягостные минуты закусывала нижнюю губку, так что к рассвету та совсем распухла. Рыбников только головой качал, глядя, как хрупкая дамочка тащит из воды контуженного солдата, как перевязывает оторванной от шелкового платья тряпицей кровоточащую рану.

Раз, не выдержав, штабс-капитан даже пробормотал:

– Некрасов какой-то, поэма «Русские женщины». – И быстро оглянулся, не слышал ли кто этого замечания, плохо вязавшегося с обликом серого, затертого офицеришки.

После того, как Василий Александрович спас ее из лап чернявого неврастеника, а в особенности после нескольких часов совместной работы, Лидина стала держаться со штабс-капитаном запросто, как со старым приятелем – видно, и она переменила свое начальное мнение о соседе по купе.

– Да что стряслось? Говорите же! – воскликнула она, смотря на Рыбникова испуганными глазами.

– Со всех сторон пропал, – зашептал Василий Александрович, беря ее под руку и медленно ведя по направлению к поезду. – Я ведь в Питер самовольно ездил, втайне от начальства. Сестра у меня хворает. Теперь откроется – беда…

– Гауптвахта, да? – расстроилась Лидина.

– Что гауптвахта, это разве беда. Ужасно другое… Помните, вы спросили про тубус? Ну, перед самым взрывом? Я и в самом деле оставил его в туалетной. Всегдашняя моя растерянность.

Гликерия Романовна спросила страшным шепотом, прикрыв рукой губки:

– Секретные чертежи?!

– Да. Очень важные. В самовольную отлучку ездил, и то ни на минуту из рук не выпускал.

– И где ж они? Вы туда, ну, в туалетную, разве не заглядывали?

– Пропали, – замогильным голосом сказал Василий Александрович и повесил голову. – Взял кто-то… Это уж не гауптвахта – трибунал. По законам военного времени.

– Какой ужас! – У дамы округлились глаза. – Что же делать?

– У меня к вам просьба. – Дойдя до последнего вагона, Рыбников остановился. – Я сейчас, пока никто не смотрит, под колеса нырну, а после, улучив момент, с насыпи – и в кусты. Нельзя мне под проверку попадать. Так вы уж не выдавайте, а? Скажите, знать не знаю, куда подевался. Ехали – не разговаривали, на что мне этот мужлан? А чемоданчик мой, что на полке, с собой прихватите, я за ним после в Москве к вам наведаюсь. Остоженка, вы сказали?

– Да, дом Бомзе.

Лидина оглянулась на важного петербургского начальника и жандармов, тоже двинувшихся в сторону состава.

– Выручите, спасете? – Рыбников отступил в тень вагона.

– Конечно! – На личике Гликерии Романовны появилось решительное, даже отчаянное выражение – как давеча, когда она кинулась к стоп-крану. – Я знаю, кто ваши чертежи украл! Тот противный субъект, который на меня бросился! Вот он отчего так торопился-то! И мост очень возможно, что он взорвал!

– Как взорвал? – не поспевал за ее словами ошалевший Рыбников. – С чего вы взяли? Как он мог взорвать?

– Откуда мне знать, я же не военный! Бомбу какую-нибудь из окна бросил! Я вас обязательно выручу! И под вагон лазить незачем! – крикнула уже на бегу – так порывисто бросилась навстречу жандармам, что штабс-капитан хотел удержать, да не успел.

– Кто тут главный? Вы? – налетела Лидина на элегантного господина с седыми висками. – У меня важное известие!

Тревожно прищурившись, Рыбников заглянул под вагон, но нырять туда было поздно – теперь в эту сторону было устремлено множество глаз. Штабс-капитан стиснул зубы, двинулся вслед за Лидиной.

А та держала седоватого за рукав летнего пальто и с невообразимой быстротой стрекотала:

– Я знаю, кто вам нужен! Тут был один человек, такой неприятный брюнет, безвкусно одетый, с алмазным перстнем – камень огромный, но нечистой воды. Ужасно подозрительный! Очень в Москву торопился! Все-все остались, и многие помогали людей из реки вынимать, а он подхватил свой саквояж и уехал! Хуже, чем просто уехал. Когда первая подвода со станции прибыла, за ранеными, он возницу подкупил. Дал ему деньги, много, и уехал. А раненого не взял!

– А ведь правда, – подхватил начальник поезда. – Пассажир из второго вагона, шестое купе. Я видел, он мужику сотенную дал – за телегу-то! И укатил на станцию.

– Ах, да помолчите вы, я еще не всё рассказала! – сердито отмахнулась от него Лидина. – Я слышала, как он у того крестьянина спрашивал: «Паровоз маневровый на станции есть?» Это он и паровоз нанять хотел, чтоб поскорей сбежать! Я вам говорю – ужасно подозрительный!

Рыбников слушал настороженно, ожидая, что сейчас она скажет и про якобы украденный тубус, но Гликерия Романовна, умница, про это подозрительнейшее обстоятельство умолчала, в очередной раз удивив штабс-капитана.

– Интере-есный пассажир, – протянул господин с седыми висками и энергичным жестом подозвал жандармского офицера. – Поручик! Пошлите на ту сторону. Там, в инспекторском вагоне мой слуга-китаец, вы его знаете. Пусть б-бегом сюда. Я буду на станции.

И быстро зашагал вдоль поезда.

– А что с курьерским, господин Фандорин? – крикнул ему вслед поручик.

– Отправляйте! – бросил заика, не останавливаясь.

Тершийся неподалеку дядька с простоватой физиономией и вислыми усами щелкнул пальцами – к нему подлетели двое неприметных людишек, и все трое о чем-то зашептались.

Гликерия Романовна вернулась к Рыбникову победительницей:

– Ну, видите, всё устроилось. Нечего вам, как зайцу, по кустам бегать. А чертеж ваш найдется.

Инспекторский салон-вагон

Но штабс-капитан смотрел не на нее, а в спину человеку, которого поручик назвал «Фандориным». Желтоватое лицо Василия Александровича было похоже на застывшую маску, в кошачьих глазах мерцали странные блики.

НАКА-НО-КУ

СЛОГ ПЕРВЫЙ,
В КОТОРОМ ВАСИЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ БЕРЕТ ОТПУСК

Распрощались по-дружески и, конечно, не навсегда – Рыбников пообещал, как обустроится, непременно навестить.

– Да уж пожалуйста, – строго сказала Лидина, пожимая ему руку. – Я буду волноваться из-за вашего тубуса.

Штабс-капитан уверил ее, что теперь как-нибудь выкрутится, и расстался с очаровательной дамой, испытывая смешанное чувство сожаления и облегчения, причем последнее было много сильней.

Тряхнув головой, отогнал неуместные мысли и первым делом наведался на вокзальный телеграф. Там его ожидала телеграмма до востребования: «Правление фирмы поздравляет блестящим успехом возражения снимаются можете приступать проэкту получении товара извещу дополнительно».

Видимо, признание заслуг, а еще более то, что снимаются какие-то возражения, было для Рыбникова очень важно. Он просветлел лицом и даже запел про тореадора.

Что-то в манере штабс-капитана переменилось. Мундир по-прежнему сидел на нем мешковато (после ночных приключений он еще больше истрепался), но плечи Василия Александровича расправились, глаза смотрели бойчей и ногу он больше не приволакивал.

Взбежав по лестнице на второй этаж, где располагались служебные помещения, Рыбников уселся на подоконник, откуда просматривался весь широкий пустой коридор, и достал записную книжку, исписанную цитатами и афоризмами на все случаи жизни. Имелись тут и сакраментальное «Пуля дура, штык молодец», и «Русский медленно запрягает, да быстро едет», и «Кто пьян да умен, два угодья в нём», а последняя из заинтересовавших Василия Александровича максим была такая: «Хоть ты и Иванов-Седьмой, а дурак. А. П. Чехов».

За Чеховым шли чистые странички, но штабс-капитан вынул плоский пузырек с бесцветной жидкостью, капнул на бумагу, растер пальцем, и на листке проступили странные письмена, похожие на переплетенных змеек. Со следующими несколькими страничками он поступил точно таким же образом – и на тех тоже откуда ни возьмись повылезали диковинные каракули. Некоторое время Рыбников внимательно их рассматривал. Потом немного подумал, пошевелил губами, запоминая. А нарисованные змейки через минуту-другую сами собой исчезли.

Он снова вернулся на телеграфный пункт, отбил две срочные телеграммы – в Самару и в Красноярск. Содержание было одинаковым: просьба прибыть в Москву «по известному делу» 25 мая и сообщение, что номер в «той же самой гостинице» заказан. Подписался штабс-капитан именем «Иван Гончаров».

На телеграфном пункте

На этом, кажется, спешные дела были окончены. Василий Александрович спустился в ресторан и с большим аппетитом покушал, причем не копейничал – даже позволил себе коньячку. Официанту на чай дал не экстравагантно, но прилично.

В зале ресторана перед открытием

И это было только началом чудесной метаморфозы армейского замухрышки.

С вокзала штабс-капитан поехал на Кузнецкий мост, в одежный магазин. Сказал приказчику, что по ранению отставлен «вчистую» и желает обзавестись приличным гардеробом.

Купил два хороших летних костюма, пиджак, несколько пар брюк, штиблеты с гамашами и американские ботинки, английское кепи, соломенное канотье и полдюжины рубашек. Там же переоделся, потрепанный мундир спрятал в чемодан, шашку велел упаковать в бумагу.

Кузнецкий Мост – самая модная улица Москвы

Тут вот еще что: в магазин Рыбников приехал на обычном «ваньке», а укатил на лаковой пролетке, из тех что берут полтинник за одну только посадку.

У типографской конторы Фухтеля щеголеватый седок выгрузился и ждать его не велел. Ему нужно было забрать заказ – сотню cartes de visiteна имя корреспондента телеграфного агентства Рейтера, причем имя-отчество на карточках было его, рыбниковское, – Василий Александрович, а фамилия совсем другая: Стэн.

Оттуда новоиспеченный господин Стэн (или нет, чтоб не путаться, пусть уж остается Рыбниковым) отбыл и вовсе на пятирублевом лихаче. Велел доставить его на Чистые пруды в пансион «Сен-Санс», только сначала заехать куда-нибудь за букетом белых лилий. Молодцеватый кучер почтительно кивнул: «Понимаем-с».

Извозчик-лихач

Премилый ампирный особняк выходил оградкой прямо на бульвар. Судя по гирлянде из разноцветных лампиончиков, украшавшей ворота, пансион, должно быть, выглядел особенно нарядно в вечернее время. Но сейчас во дворе и на стоянке для экипажей было пусто, высокие окна белели опущенными гардинами.

Рыбников спросил, дома ли графиня Бовада, и подал швейцару свою карточку. Не прошло минуты – из глубин дома, который внутри оказался гораздо обширнее, чем выглядел снаружи, выплыла сдобная дама – немолодая, но еще и нестарая, очень ухоженная, подкрашенная столь умело, что лишь опытный взор заметил бы следы косметических ухищрений.

При виде Рыбникова чуть хищноватое лицо графини на миг словно поджалось, но сразу вслед за тем просияло любезной улыбкой.

– Дорогой друг! Драгоценнейший… – Она искоса взглянула на визитную карточку. – Драгоценнейший Василий Александрович! Безумно рада вас видеть! И не забыли, что я обожаю белые лилии! Как мило!

– Я никогда ничего не забываю, мадам Беатриса, – приложился к сверкающей кольцами руке бывший штабс-капитан.

При этих словах хозяйка непроизвольно дотронулась до великолепных пепельных волос, уложенных в высокую прическу, и взглянула на склоненный затылок галантного гостя с беспокойством. Впрочем, когда Рыбников распрямился, на полных губах графини снова сияла прелестная улыбка.

В убранстве салона и коридоров преобладали пастельные тона, на стенах сверкали золотыми рамами копии Ватто и Фрагонара. Тем впечатлительней был контраст с кабинетом, куда ее сиятельство провела посетителя: никаких игривостей и жеманностей – письменный стол с бухгалтерскими книгами, конторка, этажерка для бумаг. Было видно, что графиня – человек дела и терять время попусту не привыкла.

Творения Фрагонара – услада шаловливых «пансионерок»

– Не тревожьтесь, – сказал Василий Александрович, садясь в кресло и закидывая ногу на ногу. – Всё в порядке. Вами довольны, здесь от вас не меньше пользы, чем раньше, в Порт-Артуре и Владивостоке. Я к вам не по делам. Устал, знаете ли. Решил взять небольшой отпуск, пожить на покое. – Он весело улыбнулся. – По опыту знаю: чем больше вокруг бардака, тем спокойнее.

Графиня Бовада обиделась:

– У меня не бардак, а лучшее заведение в городе! Всего за год работы мой пансион приобрел отличную репутацию! К нам ходят очень приличные люди, которые ценят благопристойность и тишину!

– Знаю-знаю, – всё с той же улыбкой перебил ее Рыбников. – Именно поэтому я с поезда сразу к вам, дорогая Беатриса. Благопристойность и тишина – как раз то, что мне нужно. Не обременю?

Хозяйка очень серьезно ответила:

– Не нужно так говорить. Я вся в вашем распоряжении. – Немного поколебавшись, деликатно спросила. – Не угодно ли отдохнуть с какой-нибудь из барышень? Есть очень славные. Обещаю – забудете об усталости.

– Не стоит, – вежливо поблагодарил телеграфный корреспондент. – Возможно, мне придется прогостить у вас две-три недели. Если я вступлю в особенные отношения с кем-то из ваших… пансионерок, это может вызвать ревность и склоку. Ни к чему.

Беатриса кивнула, признавая резонность довода.

– Я размещу вас в апартаменте из трех комнат, с особым входом. Это отделение для клиентов, готовых платить за полную приватность. Вам там будет удобней всего.

– Отлично. Ваши убытки, разумеется, будут возмещены.

– Благодарю. Помимо отгороженности от основной части дома, где по ночам иногда бывает довольно шумно, в апартаменте есть и другие удобства. Комнаты соединены потайными дверьми, что может оказаться кстати.

Рыбников хмыкнул:

– Держу пари, что там есть и фальшивые зеркала, через которые удобно вести секретное фотографирование. Как в Артуре, помните?

Графиня улыбнулась и промолчала.

Квартирой Рыбников остался доволен. Потратил несколько часов на обустройство, но в не совсем обычном смысле этого слова. К уюту и комфорту эти домашние хлопоты отношения не имели.

Лег Василий Александрович за полночь и устроил себе царский отдых, какого не имел уже давно – проспал целых четыре часа, вдвое против обычного.