Текст книги "Сиротская доля"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

VIII. Новый друг

Пан Каласантий Дурский, выдающийся представитель портновского искусства, жил в районе Старого Мяста, где в нижнем этаже одного из каменных домов содержал вместе с женой магазин, а на верхнем – мастерскую с положенным количеством учеников и подмастерьев. Это был человек старого закала: носил сюртук с длинной талией, а усы под красным носом подстригал так, что они походили на ершик для прочистки чубуков. Кроме того, он любил попиликать на контрабасе, питал нежные чувства к своей семье, равно как и к отечественным спиртным напиткам.

С таким-то опекуном шел Ясь на свою новую квартиру; хоть путь был недальний, однако отнял много времени. На каждой улице пан Дурский оставлял Яся на каменных плитах тротуара, а сам «заходил по делу». Мальчик заметил, что «дела» эти неизменно совершаются в кондитерской или в пивной и, видимо, идут хорошо, поскольку пан Каласантий с каждым разом становился все живее и живее.

Наконец опекун и воспитанник добрались до «Магазина мужского платья», где обнаружили тощего заспанного парня по имени Ендрусь и очень толстую даму – пани Дурскую. Увидев даму, Ясь отвесил поклон, а пан Дурский, попрочней утвердившись на раскоряченных ногах, воскликнул:

– Ну что! Уважают нас люди! Вот, – сказал он, указывая на Яся, – вот парнишка, которого нам дали на воспитание. Взяли его, стало быть, туда, а он, видишь, оказался неблагодарным, да упрямым, да молодых кавалеров повадился поколачивать, ну и, стало быть, отдали его мне, Дурскому!.. У меня, сударь мой, чисто исправительный дом… Со всего света прощелыг ко мне присылают! Что скажешь на это Франя?

Толстая дама внимательно приглядывалась к Ясю. Заметив это, пан Каласантий задрал мальчику голову, ущипнул его в щеку и патетически произнес:

– Скажу я тебе, Франя, – это парень с образованием, только любит пошалить, и поэтому его отдали мне… мне, Дурскому! Ну, а я как прострочу его ремнем, да с пряжкой, так он у меня ангелом станет… все равно что Ендрусь!.. Дай-ка, Франя, злотый, надо сходить в город.

– Да ведь ты только из города, – недружелюбно заметила дама. – Шел бы лучше наверх, они там на головах уже ходят…

– А зачем это мне наверх?.. – вскипел мастер. – А для чего у меня там Паневка?.. А кто будет по делам ходить?.. Дай, Франя, злотый!..

Одутловатое, словно припухшее, лицо дамы оживилось.

– Поглядите-ка на этого пьянчужку! Так я и поверила в его дела!.. Не бойся, пивные не обанкротятся, если ты сегодня не пойдешь туда.

– Какие там пивные?.. Мне надо к должникам, иначе у меня деньги пропадут. Дай хоть двадцать грошей.

Дама с явной неохотой достала из конторки гривенник и вручила мужу, который вышел из лавки, бормоча:

– Каждый норовит в кредит, а за деньгами сам гоняй!..

– Ендрусь!.. – обратилась жена мастера к тощему парнишке, – выглянь-ка в окошко, куда хозяин пошел?..

Парнишка подошел к витрине, постоял, посмотрел и вдруг громко фыркнул.

– Что там еще!.. – спросила дама.

– А то, ваша милость, что пан мастер показывает, как наподдаст мне в зад! – ответил парнишка, зажимая руками рот.

– А куда он пошел-то?

– Да в погребок, куда же еще?.. Как раз свежее пиво привезли.

– Пьяница!.. Лодырь!.. – заголосила дама. – Если бы он в костел ходил так же часто, как в пивную, его бы заживо на небо взяли…

Высказав эту сентенцию, она зевнула, задумалась, а потом окликнула парня:

– Ендрек!..

– Слушаю, пани?..

– Сбегай-ка за кружкой пива да подсчитай, которая она, а то нас всегда надувают.

Когда парень принес пиво, супруга мастера выпила его одним духом и, закрыв глаза, просидела так с полчаса. Потом, повернувшись к Ясю, медленно сказала:

– Так, так! Молодой человек… хоть ты и образованный, отдали тебя в ремесленники. Со мной было то же самое: могла выйти за чиновника, а вышла за портного… Сижу вот теперь за прилавком и пялю глаза на прохожих… Так-то оно!.. Ендрусь!..

– Слушаю, пани!.. – ответил задремавший было парень.

– Сбегай-ка за кружечкой пива!.. Которая это по счету?..

– Девятая, моя пани.

– Как так девятая?.. Я считала по оконным клеткам, и восьмая у меня еще в запасе.

– Нет, нет, девятая, ваша милость!.. – нагло твердил парнишка, хотя уши у него сильно покраснели и он старался не смотреть в глаза.

В такую-то мастерскую попал Ясь «для исправления». Поначалу его держали только при магазине, потом он один день стал проводить внизу, другой – в мастерской. Он ходил за покупками и разносил пакеты – это было его главным занятием. Иногда ему приказывали пришивать металлические пуговицы к той части одежды, которой пренебрегали санкюлоты; иногда поручали развлекать ребят, – у четы Дурских их было двое. Одного из них звали Ясем, и нашего маленького приятеля, чтобы не путать, стали называть Ясек.

Очень скоро он восстановил против себя всех остальных учеников. Согласно обычаю, хозяин вместо завтрака давал мальчикам по шесть грошей. На эти деньги они в складчину покупали водку и булки, а так как Ясь не хотел пить водку, ученики возненавидели его «за чванство».

Еще хуже было то, что его невзлюбила жена мастера. Все ученики после обеда и ужина целовали ей руку; тощий Ендрусь проделывал это даже чаще, чем другие. Ясь ограничивался поклоном.

– Подумаешь тоже… с господской псарни!.. – часто говорила пани Дурская. – Он, видишь ли, учился по-французски, так уж мне руку поцеловать не может… Сопляк!..

А отдышавшись, звала:

– Ендрек!

– Слушаю, пани хозяйка! – отвечал парень, протирая глаза.

– Сбегай-ка за кружкой пива… Только считай хорошенько, а то они нас страшно надувают.

Не пользовался Ясь и расположением мастера.

– О чем он думает, дурак этакий?.. – часто негодовал пан Дурский. – Для него и подмастерье пан, и я – пан, каждый для него пан… А он держит себя – прямо владетельный князь, а не бродяга!..

И Дурский часто бранил Яся, или по-теперешнему – Ясека, у которого титулы «пан мастер» и «пани хозяйка» всякий раз застревали в горле.

Пан Каласантий не только не любил сироту, но и относился к нему с порядочным презрением. У мастера постоянно бывали «дела» в городе, вследствие чего его постоянно приходилось разыскивать. По счастливому стечению обстоятельств, все дела, касающиеся подъема отечественной промышленности, сосредоточивались в ближайшей пивной, где ученики без труда находили своего наставника и благодетеля всегда за одним и тем же столиком и кружкой.

Однажды Ясю поручили привести пана Дурского из пивной. Мальчик пошел туда и обнаружил опекуна в веселой компании солидных людей.

– Ого, поглядите-ка! – воскликнул мастер, увидев его. – Это, знаете ли, такой парень… Он, сударь мой, даже по-французски может, если захочет, а все-таки мне его отдали на воспитание.

– Фью!.. Фью! – свистнул один из присутствующих, напыжившись, словно сенатор, хотя явно смахивал на мясника.

– Не верите?.. – спросил мастер, стараясь с честью удержаться на стуле. – Скажи сейчас же, мальчуган, как по-французски пиво, водка или сюртук?

Когда смущенный Ясь перевел эти слова, мастер спросил:

– Ты зачем сюда пришел?

– Хозяйка зовет пана в магазин.

– Нашла дурака! – кисло заметил пан Каласантий. – Скажи ей, что я никак не могу уйти, что у меня дела… что тут один купец из Петербурга… что я принимаю заказы…

Присутствовавшие захохотали, а пан мастер сказал, подавая Ясю кружку:

– На! возьми… выпей и передай все точно, как я велел.

Ясь вежливо отказался, и пан мастер даже привскочил от удивления.

– Не пьешь пива?.. – крикнул он. – Эй!.. Зоська!.. Дай-ка этому мальцу рюмку анисовки! Пусть отведает, какова она на вкус…

Ясь отказался и от анисовки и поспешил вернуться в магазин, где пани Дурская с легкостью выведала от него, что ее муженек пьет пиво и для отвода глаз ссылается на какого-то купца из Петербурга.

Мастер, узнав об этом, сердито плюнул.

– Ничего из него не выйдет! – ворчал он. – Пива не пьет и разносит сплетни!..

Среди оравы недоброжелателей Ясь неожиданно нашел друга в лице подмастерья Паневки. Пан Игнаций Паневка был человек совсем еще молодой, приземистый и нескладный, с большой головой, украшенной прямыми, как проволока, волосами, крючковатым носом и глазами навыкате; работоспособностью он обладал невероятной, на нем одном, собственно, и держалась мастерская Дурского. Он считался лучшим закройщиком в Варшаве, и товарищи даже сложили про него песенку:

 
Пан Паневка так кроит,
Из-под ножниц шерсть летит!
Не закройщик, а бог,
Только глуп, как сапог!
 

Родни у Паневки не было (двадцать с лишним лет назад аист выронил его из клюва возле больницы Младенца Христа), поэтому он привязался к своему мастеру; несмотря на частые ссоры, они работали вместе уже несколько лет. Нет сомнения, что день разрыва между Игнацием и Дурским оказался бы роковым для мастерской, магазина и репутации знаменитого портного.

Паневка слыл большим оригиналом. Не было у нею ни ума, ни образования, но по какому-то странному инстинкту он тянулся к тем, кого считал выше себя, и старался им подражать. К несчастью, идеалы Паневки были более чем скромными. Один из его кумиров причесывался на прямой пробор и носил перчатки кирпичного цвета, и вот пан Игнаций с некоторых пор не признавал иных перчаток и иной прически. Другой внушил ему уважение своей силой и скандальной славой; Паневка тотчас пожелал равняться по нему: налетел на здоровенного верзилу, был позорно избит и в довершение отсидел несколько дней в участке.

Дурский любил приговаривать «сударь мой» я мог выпить в один присест до двадцати кружек пива; Паневка тоже говорил «сударь мой» и пропивал весь заработок. Услышав однажды, что кто-то съел дюжину крутых яиц, наш идеалист решил проделать ту же штуку и поплатился воспалением кишок, от которого оправился только через несколько месяцев.

Ясь произвел огромное впечатление на эту неразвитую и стремительно рвавшуюся к лучшему душу. Паневке захотелось подражать и ему. Ясь был красив, и пан Игнаций целые часы проводил перед зеркалом, исследуя, насколько он, со своим здоровенным носом, толстыми губами и широкими скулами, похож на славного мальчугана. У Яся были короткие волосы, и Паневка тотчас остригся чуть ли не наголо, отчего стали еще заметней его большие, торчащие уши. Ясь обращался к Дурскому, называя его «пан», – Игнаций тоже начал говорить «пан» и «пани», вместо прежних «пан мастер» и «пани хозяйка». Но эти нововведения так плохо ему удавались, что все над ним, беднягой, посмеивались, а Яся пан Каласантий выдрал за уши.

«Ищите царство божие», – сказал господь; Игнаций искал его, но обрести не мог. Он чувствовал, что крутые яйца не придали ему совершенства, а подстриженные волосы не помогли сделаться похожим на Яся. По правде говоря, он даже толком не знал, какие именно качества так привлекали его в этом мальчике.

Оставшись однажды наедине с Ясем, Паневка спросил:

– Видал ты когда-нибудь на свете честного человека? Но такого, чтоб – ни-ни?..

– Ого! – утвердительно ответил Ясь.

– Кто ж это такой?

– Да пан Анзельм и… моя мама… – добавил он тише.

– Что же они такого сделали?..

– Они все хорошо делали!.. – ответил мальчуган.

«Все хорошо делали!» В том-то и загвоздка. Паневка тоже хорошо делал свою портняжью работу, но какие еще бывают хорошие дела, не знал. Сначала он даже хотел спросить Яся: что значит «хорошо делали»? Но потом спохватился, – он как-никак подмастерье, а Ясь всего лишь ученик, – и оставил его в покое. С той поры, однако, его словно точило изнутри; что бы Паневка ни делал – одевался, кроил, пил, – он постоянно думал об одном: что значит поступать хорошо, но так – чтоб ни-ни!.. Он был подобен земле, которая жаждет небесной росы.

Однажды Паневка услышал, как Ендрусь говорил ученикам:

– Подлый Ясек портит нам дело! На чай от клиентов не принимает, а если что выторгует на мясе, так отдает хозяйке! Подлиза!

Молния озарила темный разум Паневки; он почувствовал, что отдавать хозяйке деньги – это, должно быть, и значит совершать хорошие поступки.

На следующий день, в воскресенье, Паневка (он жил отдельно от Дурского) решил навестить Яся. Он нашел его на чердаке, который служил ученикам спальней.

Поговорили о том о сем, беседа что-то не клеилась. Вдруг подмастерье спросил:

– Почему ты не берешь себе сдачу… Ну, то, что выгадываешь на покупках, дурачок?.. Завелись бы хоть какие-нибудь деньжонки в кармане…

– Я не хочу воровать! – с возмущением возразил Ясь.

– Дурачок! дурачок! – бормотал Паневка, стараясь не выдать своего смущения. – Если что выторгуешь в лавке – оно твое.

– Э, нет, не так! – ответил Ясь. – Если нужно скрывать, значит это плохо.

Игнаций подпер свою большую голову ладонью и после долгого молчания спросил:

– Ну, а когда кто-нибудь берет, к примеру, пуговицы, иглы, нитки, либо там бархату лоскут, это тоже плохо?..

– Конечно! Ведь это воровство.

Подмастерье вскочил, как ошпаренный, и быстро прошелся несколько раз по чердаку; потом заговорил:

– Глупости! Уж иголками и нитками-то из мастерской можно попользоваться, все-таки тебе работа на сторону дешевле обойдется, и можно сходить когда на Прагу, а когда в театр. А не брать, так ничего и не заработаешь, да еще другие работники дураком назовут. Что тебе с того, если у мастера лишний кусок подкладки останется или там сукна?

– Я буду знать, что поступаю хорошо… А другие пусть говорят, что хотят! – коротко ответил Ясь.

Новая вспышка молнии озарила Игнация. До сих пор он считал хорошим только то, что люди хвалят; теперь он узнал, что есть и другой, высший критерий: уверенность в том, что ты поступил хорошо. Нельзя сказать, чтобы он никогда об этом не слыхал; но сегодня, под влиянием милого ему Яся, Паневка впервые почувствовал и понял значение этого высшего критерия.

С тех пор его словно подменили, и вскоре пан Дурский обнаружил, что в мастерской стало уходить меньше материалов.

В следующее воскресенье пан Каласантий снова отправился «по делам», а пани Каласантова снова послала Яся на розыски мужа. Мальчик пошел в пивную и за знакомым столиком увидел Паневку и Дурского, которые отчаянно спорили с каким-то незнакомым господином.

– Держу пари на десять кружек пива, что это правда! – в запальчивости кричал мастер.

– Согласен! – с усмешкой сказал незнакомец.

В этот момент пылающий взгляд Дурского упал на Яся, и он воскликнул:

– Вот кто нам скажет!.. Это парень с образованием!.. Ну, говори сейчас же, только не ври, – можно доехать до Америки на лошадях?

– Ну, где там! – смело ответил Ясь. – Ведь Америка лежит за Атлантичес…

Он не закончил, потому что мастер схватил его за шиворот и вытолкал за дверь, ворча:

– Рассказывай сказки!.. Да я ведь не раз читал про караванный чай, а если бы Америка…

Но и он не закончил; его прервал кипевший гневом Паневка:

– Вы что это, пан мастер, парня за дверь, как собаку, вышвырнули… Это что такое! Сын он вам или что?

И погрозил ему кулаком.

С мастера, уже успевшего слегка подвыпить, даже хмель соскочил.

– А ты мне по какому праву указываешь? – крикнул он. – Кто ты такой?.. Подметки моей не стоит, а тоже еще… а?

Еще немного, и они вцепились бы друг другу в глотки. К счастью, их растащили; но когда взбешенного Паневку отводили в сторону, он все еще кричал:

– Уж я-то у тебя, пьяная морда, работать больше не буду!.. И посмей мне только обидеть парня – я тебя так разделаю, что даже обрезков не останется!

Роковой день наступил: пан Дурский не только проиграл десять кружек пива, но и лишался подмастерья – своей правой руки в мастерской и магазине! Мысль эта окончательно его отрезвила, он вернулся домой в удрученном настроении и завалился спать.

В понедельник с утра Игнаций не вышел на работу, и Дурскому пришлось заменить его в мастерской, куда он и поднялся, наказав жене тотчас дать ему знать, как только объявится Паневка. Наконец, уже около десяти часов, столь нетерпеливо ожидаемый подмастерье явился и торжественно потребовал расчета.

Сию же минуту Ендрек помчался в мастерскую, а пани Дурская затянула плаксивым голосом:

– Да что ж это вам в голову взбрело, пан Игнаций?.. Бросать нас, таких верных друзей, таких… да ведь вы таких днем с огнем не сыщете на целом свете!

Паневка молчал.

– Да ну же, пан Игнаций, полезайте наверх!.. Миритесь вы скорей, старик уже велел купить полкварты анисовки, ну!..

Тут во дворе раздался чей-то крик, и супруга мастера вместе с подмастерьем вышли на черный ход. Это орал Дурский, стоя на балконе третьего этажа:

– Игнась!.. Игнась, чертов сын!.. Сыпь наверх!.. Раздавим по рюмочке…

– Не хочу!.. – так же громко ответил подмастерье, сердито мотая головой.

– А-а-а!.. И какой же он упрямый, этот Игнась! – снова заорал мастер. – Ну, будет тебе, ступай сюда! Смотри, я уже спустился на второй этаж, а ведь я мастер, я в отцы тебе гожусь… Ребята, а ну, возьмитесь-ка за него…

При этих словах по лестнице с громким топотом спустились два самых рослых ученика и вовремя, – с балконов и из окон уже начали выглядывать жильцы. Парни с двух сторон подхватили Паневку под мышки, а толстая пани Дурская руками и головой изо всех сил подталкивала его сзади. Но упрямый подмастерье не двигался с места. Только когда к нему подбежал Ясь и шепнул что-то на ухо, Паневка сразу размяк и молча пошел в мастерскую.

Теперь все узнали, как велика власть сироты над Игнацием, и невзлюбили Яся еще сильней.

IX. Проделки честного Ендруся

После вышеописанного скандала с мастером Паневка еще больше сблизился с Ясем, все чаще навещал его или приглашал к себе. При одной из таких встреч он спросил у сироты:

– Откуда ты знаешь, что Америка лежит за морем?

– Да из книжек, – ответил Ясь.

– Книжки! – пробормотал подмастерье, почесывая голову. – Чертовски дорогая вещь…

– Не очень. За несколько злотых можно достать совсем неплохую.

Паневка задумался, потом вдруг сказал:

– Если бы я, положим, бросил пить пиво, сколько за год можно на это купить книжек?

– Эх! – воскликнул Ясь. – Наверно, сто!

Игнаций схватился за голову, затем с очень сконфуженным видом опять заговорил:

– Видишь ты, какая штука… мне бы очень хотелось знать и то и другое, но… с чтением вот у меня слабовато, да и с письмом то же самое… Разве что, если бы мне напомнил кто…

У Яся сверкнули глаза.

– Я вас научу… всему научу! – воскликнул он, схватив Паневку за руку.

Так состоялось соглашение: подмастерье бросил пить пиво, отказался от театра и вместо этого покупал книжки и отдавал их Ясю. Ясь же взамен учил его читать, писать, понемножку считать, а главное, рассказывал ему множество интересных историй.

Отныне каждый праздничный день они с утра до вечера проводили вместе. Уроки длились недолго, но зато почти конца не было чтению. Ясь исполнял обязанности чтеца, а подмастерье слушал, пожирая мальчика глазами.

Понимал ли Ясь, как велико его влияние на Паневку и как безгранично тот к нему привязан?.. Вряд ли. Мальчик любил его, но еще больше он любил книжки, которые ему приносил Игнаций. Он безотчетно чувствовал, что между ними лежит глубокая пропасть, естественно разделяющая два разных вида сознания: активный и бездеятельный, а равно и двух разных индивидов, из которых один туп, флегматичен и неотесан, а другой одарен, подвижен, впечатлителен и хорошо воспитан. И в то время, как Паневка в Ясе просто души не чаял, мальчик отлично обходился без нею, а бывало, даже и скучал в его обществе. Не удивительно: эти бесконечные и не всегда толковые вопросы, этот молитвенный взгляд, слепая вера в любое слово, произнесенное устами мальчугана, были бы в тягость даже зрелому человеку. Безграничная привязанность всегда накладывает известного рода путы на любимое существо и поэтому легко может ему надоесть.

Связь Яся с семейством пана Кароля оборвалась совершенно. Поступив в ученики к портному, мальчик заходил туда трижды. В первый раз пани поговорила с Ясем в передней и велела накормить его на кухне. Во второй – пан Кароль обрушил на него длинную проповедь, посоветовав любить, почитать и слушаться мастера и заслужить расположение товарищей. В третий раз перед самым его носом захлопнули дверь. С тех пор он больше туда не ходил и затаил в сердце неприязнь к знаменитому филантропу, чьи советы, по мнению Яся, были лишены всякого смысла. «Слушаться мастера» – значило пить пиво и водку, подлизываться и лгать! «Заслужить расположение товарищей» – значило воровать и снова лгать!.. Раздумывая над этой проповедью, Ясь, хотя ему было всего одиннадцать лет, пожимал плечами.

В таких событиях прошли лето, осень и даже рождество. На сочельник Ясь получил от мастера в подарок жилетку, а от пана Кароля нижеследующее письмецо, адресованное на имя Дурского:

«Не приглашаю Яся на праздники, так как меня, вероятно, не будет дома. Из денег, оставшихся после покойницы и помещенных мною в сберегательную кассу, посылаю 10 руб. на покупку нужных Ясю вещей. Напоминаю также, что ему надлежит быть послушным и молиться иногда за душу матери. Покорный слуга Кароль».

Письмо это Каласантий, в присутствии всех учеников и подмастерьев, прочел вслух, особенно налегая на выражения «Милостивый пан Дурский» и «покорный слуга», – а петом добавил от себя:

– Вот видишь!.. Ты должен быть послушным и молиться за душу матери… «Покорный слуга»… Сразу видно, сударь мой, что этот Кароль порядочный человек, а!..

Выслушав его, Ясь стиснул кулаки. Он был уверен, что пан Анзельм никогда бы не написал такое письмо.

Все праздники подряд пан Дурский с супругой резвились, как два херувима. После крещения они снова закрыли магазин по случаю именин своего сынка; назавтра магазин, правда, открылся, но хозяева, оставив в нем Яся и Ендруся, ушли в город. Пани Дурская вспомнила, что, во-первых, сегодня день рождения двоюродной сестры ее тетки со стороны отца, а во-вторых, что завтра им обоим придется сидеть дома, так как у Паневки были свои дела в городе.

Из двух мальчиков, стороживших магазин, Яся мы уже знаем, следует, стало быть, познакомиться и с Ендрусем. «Честный парень», – отзывались о Ендрусе мастер и его супруга. Работать он, правда, не любил, зато ему ничего не стоило целый день сидеть и клевать носом. Отличался он также неслыханной преданностью: по любому поводу целовал хозяйке руку и ни разу не выдал мастера. У этого превосходного малого было все же два недостатка: туго давался счет и не везло на белом свете.

Если его посылали за покупками кругом на шесть злотых, а давали при этом рубль, то сдачи он приносил всего шестнадцать или восемнадцать грошей. Когда же его спрашивали: где четыре гроша? – он удивлялся, плакал, целовал руки, но упрямо, хоть и смиренно, твердил, что принес сдачи ровно столько, сколько полагается.

– Вот тебе, тупая башка! – кричал тогда мастер, не больно трепля его за уши.

Случались вещи похуже: вдруг на улице какой-нибудь негодяй вырывал у честного Ендруся прямо из рук несколько злотых, а однажды кто-то даже отнял у него новые брюки, которые он относил заказчику. Пан мастер, понятно, пожелал тогда «прострочить его разок-другой ремнем с пряжкой», но хозяйка вступилась за Ендруся.

– Оставь! – сказала толстая дама. – Разве можно бить парня за то, что ему не повезло? Бывают такие люди! У одних и шило бреет, а у других и нож неймет!

Следует, однако, признать, что честный Ендрусь слишком часто брился шилом.

Так вот, в упомянутый день – хозяев уже несколько часов не было дома, не ходили и заказчики – честный Ендрусь обратился к Ясю:

– Принес бы ты какую-нибудь книжку почитать, а то тут с тоски сдохнешь.

Услышав такое пожелание из уст заядлого бездельника, Ясь удивился, но все-таки пошел на чердак. Пробыл он там минут десять, а вернувшись, заметил, что честный Ендрусь чем-то чрезвычайно взволнован, даже руки у него дрожат. Не задумавшись, однако, почему бы это, Ясь раскрыл книжку и тотчас погрузился в чтение.

В тот же самый вечер пани Дурская, выдвинув ящик конторки, спросила у мужа:

– Ты брал деньги, растяпа?..

– Нет… а что?

– А то, что здесь не хватает десятки с лишним, понимаешь, пьянчуга!.. – возмущенно воскликнула жена.

– Иисус! Мария!.. – крикнул моментально протрезвившийся Дурский. – Наверно, нас обокрали!

– Конечно, обокрали, а я даже не знаю, сегодня это или вчера!..

За шкафами раздался шорох; супруги, однако, не обратили на это внимания. Подумав немного, мастер заявил:

– Знаешь, ты никому не говори… Завтра, когда ребята будут в мастерской, я обыщу их сундучки. Ты помнишь, какие были деньги?

– Одна десятирублевая бумажка… опять же склеенная трехрублевка, я бы ее сразу узнала. Еще две серебряные монеты, одна в пять злотых и одна в два злотых…

– Найдутся! – сказал мастер. – Только – тихо. Еще слава богу, что до больших денег не добрались!..

Дверь, которая вела во двор, тихонько приоткрылась, и из-за шкафа осторожно выскользнула какая-то тень, съежившаяся и дрожащая. Но супруги и этого не заметили.

Около полуночи, на чердаке, когда все мальчики были погружены в глубокий сон, та же тень подползла к постели Яся, прислушалась к его ровному дыханию и, наконец, прошептала голосом, напоминающим шипенье змеи:

– Ясь!.. Ясь!..

Шепот этот не разбудил сироту, но внушил ему сновидение. Приснилось Ясю, будто он находится в незнакомой темной комнате, а кто-то притаившийся в соседней каморке, старается выманить его к себе и шепчет:

– Ясь!.. Ясь!..

Голос был словно и знаком мальчику и в то же время пугал его. Почему-то ему казалось, что этот кто-то, притаившийся за дверью, непременно одет не в свое, старое, затасканное женское платье – и он страшный. Непонятно как, но он видел этот призрак – высокого роста, с отвратительными чертами лица и лицемерной улыбкой, и чувствовал, что от страха волосы у него встают дыбом. Теперь его уже пугало не только таинственное, зловещее существо, но и эти пустые комнаты, и царящий в них мрак… Он хотел бежать, но ноги не слушались его… Между тем полуоткрытая дверь слегка скрипнула, и в щель, образовавшуюся между нею и косяком, он явственно различил старое, затасканное платье, лицемерную улыбку и мертвые глаза призрака…

Ясь со стоном вскочил с постели и, как наяву, увидел человеческую фигуру, которая быстро захлопнула его сундучок и крадучись поползла к постели Ендрека. Ясь, однако, посчитал все это сном и снова упал на жесткую подушку.

Утром, когда Ясь отправился в город за покупками, честный Ендрусь спустился в лавку, а остальные ученики засели за работу, пан Каласантий, в присутствии одного из подмастерьев, обыскал все сундучки на чердаке, чтобы найти следы вчерашнего преступления. Поиски продолжались почти час, но зато, без сомнения, увенчались успехом, ибо пан мастер, издавая возгласы удивления и ругаясь на чем свет стоит, поспешно спустился в магазин, чтобы сделать доклад жене.

Здесь он застал Яся, только что вернувшегося из города. Увидев его, Дурский, не помня себя от гнева, схватил мальчика за руку и загремел:

– А, вот ты, ворюга!.. Я тебя учил, я с тобой нянчился, как с сыном родным, а ты вместо благодарности обокрал меня… Погоди же!..

Ясь остолбенел, а изумленная пани Дурская сердито закричала на мужа:

– Да ты ошалел, старый?.. Что ты несешь?

Мастер взял на тон ниже.

– Я говорю понятно – он нас обокрал. Вот смотри, что я нашел в его сундучке!..

И он показал жене подклеенную трехрублевку и две серебряные монеты в пять и в два злотых.

Пани Дурская хлопнулась на стул.

– Боже милостивый! – пробормотала она. – Какие теперь люди пошли двуличные!..

Мастер снова повернулся к Ясю и повысив голос закричал:

– Говори!.. Когда украл?.. Куда девал десять рублей?

Ясь схватил мастера за руку и, глядя на него с отчаянием, заливаясь слезами, дрожа и рыдая при этом так, что мог бы смягчить даже каменное сердце, повторял:

– Пан!.. Пан!.. Что вы говорите?.. Да неужели я взял бы у вас деньги?.. Я?!

– Где десять рублей?.. – рявкнул неумолимый мастер, ударив его по лицу. – Признавайся, или отправлю в полицию!..

Захлебываясь от плача, Ясь душераздирающим голосом крикнул:

– Я не брал… честное слово!..

И заломил руки.

На толстом лице пани Дурской можно было прочесть сомнение и жалость, но ее неистовый супруг не имел привычки поддаваться подобным слабостям и, видя, что ни крики, ни побои не действуют, вдруг понизил голос на целую октаву и с нарочитым спокойствием сказал:

– Ендрек!.. Позови городового.

Честный парень не спеша удалился за дверь, а Ясь пришел в себя. Только теперь он осмыслил свое положение: его подозревают в краже!.. Промелькнули в памяти наставления матери, из глубины души поднялось отвращение к преступлению, и внезапно перед глазами встала картина, виденная несколько лет тому назад: солдаты ведут людей, закованных в цепи. Это были преступники, и таким-то теперь считают его самого!..

У мальчика потемнело в глазах, зашумело в ушах… Ему послышался лязг кандалов и крик уличной толпы… Он бросился к дверям и выбежал на улицу…

– Держи! – закричали ему вслед.

Ясь шмыгнул в проходной двор, оттуда – на другую улицу и исчез в толпе прохожих.

К полудню в магазине мастера Дурского собралось много народу. Были там ученики, подмастерья, соседи, и пан Каласантий двадцать раз подряд каждому рассказывал о том, как Ясь его обокрал, как утаил десять рублей и как, наконец, убежал из дому неведомо куда.

В эту минуту вошел отсутствовавший до сих пор Паневка, видимо соскучившийся по работе, а может быть, и по Ясю.

– Ага!.. Как поживаешь, пан Игнаций?.. Ну и хорошо же себя показал твой учитель!.. – вскричал мастер и снова со всеми подробностями рассказал ему о краже, об обыске, о недостающих десяти рублях и о бегстве Яся.

Паневка слушал его, окаменев. Вдруг, обведя взглядом присутствовавших, он подался вперед. Глаза его приобрели зеленовато-желтый оттенок, а из-под бледных губ ощерились редкие, кривые зубы.

Удивленный мастер прервал рассказ, по комнате пронесся смутный гул – и в ту же минуту Паневка кинулся на честного Ендруся и схватил его за горло.

Славный парень посинел, повалился на колени и сдавленным голосом (хотя его и не спрашивали) прохрипел:

– Я!.. Я!..

Среди воцарившейся тишины отчетливо были слышны два шепота:

– Когда ты подсунул деньги Ясю?.. – спрашивал подмастерье.

– Сегодня ночью!.. – отвечал славный Ендрусь.

– Как ты залез в кассу?..

– Открыл отмычкой…

– Где остальные деньги?..

– У меня в жилете…

Это был невиданно спокойный допрос и неслыханно быстрое признание. При последних словах Ендруся Паневка рванул его за жилет и выхватил из-за подкладки смятую десятирублевую бумажку.

– Твои?.. – спросил он у мастера, бросая кредитку на прилавок.

– Они, они самые! – ответил не на шутку испуганный Дурский.

– Пусть же вас бог накажет… за ваше подозрение… вас и детей ваших!.. – крикнул Паневка.

Потом, ни на кого не глядя, он вышел из магазина, а вслед за ним, разделяя его негодование, незаметно разошлись и остальные.