Текст книги "Запоздалое признание"

Автор книги: Болеслав Лесьмян

Смерти

 
Смерти проходят в солнечном звоне,
Дружно проходят, ладонь в ладони.
 
 
– Выбери в нашей несметной силе,
Кто же тебя поведет к могиле.
 
 
Выбрал не ту, что в охре спесивой:
После могила пойдет крапивой.
 
 
Выбрал не ту, что в парчовом платье:
Хлопотно будет эдак сверкать ей.
 
 
Выбрал он третью, пускай бобылиха,
Но зато – тиха, зато – без пыха.
 
 
Оттого я тебя предпочел им,
Что, боговитая, ходишь долом.
 
 
Жаль мне, жаль улетающей птицы,
Я умру, чтобы следом пуститься.
 
 
А бледна ты, как лучик предзимний, —
Ты откуда и кто ты, скажи мне.
 
 
Обочь мира живу я, далеко,
Ну а имени нет, кроме ока.
 
 
Ничего-то в нем нет, кроме ночи, —
Знала, какие ты любишь очи.
 
 
Гибель ты выбрал, какая впору,
Только не сам погибнешь от мору.
 
 
Гибель выбрал еще не себе ты,
Но ты запомнишь мои приметы.
 
 
Я иду к твоей маме, что в хате
С улыбкой ждет своего дитяти.
 

Безлюдная баллада

 
Недоступна, неходима, вчуже к миру человечью,
Луговина изумрудом расцветала к бесконечью;
Ручеек по новым травам, что ни год, искрился снова,
А за травами гвоздики перекрапились вишнево.
Там сверчок, росой раздутый, гнал слюну из темной пасти,
Заусенились на солнце одуванчиковы снасти;
А дыханье луговины – прямо в солнце жаром пышет,
И никто там не нашелся, кто увидит, кто услышит.
 
 
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
 
 
И когда забожествело в закуте под беленою,
Полудымка-полудева поплыла тогда по зною;
Было слышно, как терзалась, чтоб себя явить безлюдью —
Косами прозолотиться, пробелеться юной грудью;
Как в борьбе одолевала мука сдышанного лона;
Сил навеки не хватило – и почила неявленно!
Только место, где была бы, продолжалось и шумело —
И пустоты звали душу, ароматы звали тело.
 
 
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
 
 
И на шорох незнакомый насекомые да зелья
По следам сбежались к месту небывалого веселья;
И ловящий тени теней, там паук раскинул сетью,
Буки радостно трубили нас исполнившейся нетью,
Жук дудел ей погребально, пел сверчок ей величально,
А цветы венком сплетались, но печально, ах, печально!
На полуденное действо и живых, и мертвых тянет —
Кроме той, что стать могла бы, но не стала и не станет!
 
 
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
 

Ухажер

 
Он лежит на возке, приторочен супоней,
Как недвижный цветок на подвижной ладони;
Омерзенье прохожих, голота в голоте,
Он прилежный невольник у собственной плоти;
Он вращает рычаг – и из слякоти-сыри
Прямо к небу взывает на грохотной лире.
Колесит над канавой, вонючей канавой,
Где размылились контуры тучи слюнявой, —
Колесит в подворотню к той девке-присухе,
Перед коей из рвани он вырвется в духе —
И приветит царевну своих упований,
И когтистые клешни протянет из рвани.
«Как люблю бахрому этой мызганой юбки,
И дыханье твое, и снежистые зубки!
Меня возит тоска, эта старая лошадь.
Не строптива она, чтоб тебя исполошить;
И я знаю, что горем та лошадь жереба,
Но тебе поклоняться я буду до гроба!
Обними же покрепче – урода в коляске!
И прими мои страсти, прими мои ласки!
Подселяйся бесстыже к чужому бездомью,
Оскоромь свои губки безногой скоромью!»
 
 
Молодица отпрянет,
А калечище тянет:
«Если стался уродец – люби поневоле:
Для тебя – наболевшие эти мозоли,
Для тебя – этот жар в прогорелом кострище,
Для тебя – недожевок прикинулся пищей!
Отыщи красоту в этой поползи рачьей,
Будь незряча, как мертвый, мертва, как незрячий!
Я обрубком вихнусь непотребно и грязно,
Меньше тела в калеке, да больше – соблазна!
Будет ласка моя всех других многогрешней,
Будут губы черешневей сладкой черешни!»
 
 
Молодица отпрянет,
А калечище тянет:
«Полетит за тобою любовь полулюдка,
Как летит за горбатым издевка-баутка!
Или этому жару, и муке, и дрожам
Не заполнить пустот, что зовутся безножьем?
Если б раз на веку в этой жизни короткой
Мне ударить во прах молодецкой подметкой,
Угнести этот прах молодецким угнетом!
Но спешу к бесконечью! Спешу я к темнотам!
Ибо – лишь темноте мои рубища любы,
Ибо – где-то есть руки, и где-то есть губы —
И отыщут меня, как бесценный запряток,
Обцелуют от лба до несбывшихся пяток.
Докачусь я туда на возке разудалом,
Где я нужен червям и потребен шакалам!»
 
 
Молодица отпрянет,
Красотою изранит —
И калеке обрыдло, что было посладку,
И калека завертит свою рукоятку,
И отъедет куда-то, в темноты, в пустоты —
Ради новой потехи и новой работы:
Всех на свете шумнее и всех бестолковей —
В бесконечные поиски вечных любовей!
 

Сапожничек

 
Луна нежнится через хмарь,
Крючком цепляя дымоходы;
Привстал на цыпочки фонарь
И загляделся в огороды.
Шкандыба, полторы ноги,
Блажной сапожник беззаплатный,
Тачает Богу сапоги,
Тому, чье имя – Необъятный.
 
 
Да будет лад и прок
          Явившему воочью
Такой большой сапог
          Такой чудесной ночью!
 
 
В обитель синюю Твою,
Ты, сущий в тучах, сущий в росах,
Подарок щедрый отдаю,
Тебе для ног твоих для босых!
Пускай известье разнесут
По неба радостной светлице,
Что где сапожничек родится,
Там Бог на славу приобут!
 
 
Да будет лад и прок
          Явившему воочью
Такой большой сапог
          Такой чудесной ночью!
 
 
Ты знал – дороженька долга —
И дал житья на всю дорогу.
Прости, что кроме сапога
Мне нечего оставить Богу.
В моем шитье – одно шитье,
И шью, покуда станет силы!
В моем житье – одно житье,
Так доживем же до могилы!
 
 
Да будет лад и прок
          Явившему воочью
Такой большой сапог
          Такой чудесной ночью!
 

Горбач

 
Горбач помирает не втуне,
Предосенье горем калеча.
И жизнь у него – из горбуний,
И смерть у него – горбоплеча.
 
 
В дороге, где хмарей заплеты,
Он понял чудную примету:
Всего-то и вышло работы —
С горбиной таскаться по свету.
 
 
Горбом и плясал он, и клянчил,
И думал над старью и новью,
Его на спине своей нянчил
И собственной выпоил кровью.
 
 
Покорная тянется шея
Ко смерти под самую руку…
Лишь горб, нагорбев и болышея,
Живет, набирается туку.
 
 
На время упитанной туши
Верблюда он пережил в мире;
Тому – все темнее и глуше,
Другому – небесные шири.
 
 
И горб на останки верблюда
Грозится своею колодой:
«Вставай, долежишься до худа,
С моею поспорив породой!
 
 
Иль доброй те надобно порки?
Иль в дреме затерпнули ноги?
Иль брал ты меня на закорки,
Чтоб сбиться на полудороге?
 
 
Чего ж утыкаешься в тени?
Спины твоей тесны тесноты.
Спросил бы тебя, телепеня,
Куда меня двинешь еще ты!»
 

Рука

 
Искорежась от мук пересохшей мочагой,
Это тело мое побиралось под дверью,
А рука между тем сумасшедшею тягой
Вширь и вверх безобразилась, прямо к безмерью.
Покривясь от жары, без гроша на ладони,
Все росла и суставы мозжила, как пробку,
И дышала весельем, подобно подгребку,
Что мечтает о море в убогом затоне.
 
 
Руку, бескрайнюю руку
Надо сложить бы в щепоть!
Муку, бескрайнюю муку
Надо молитвой сбороть!
 
 
Мы, с безмерной ладонью, укрывшей от худа,
Непонятно чьи облики застящей зренью, —
Из какого ж далекого мы ниоткуда,
Если тень ее падает пальмовой тенью!
И бежит ее дрема, и девичьи груди
Никогда не спокоятся в этом затире;
Увидав ее, жмутся прохожие люди,
Ибо сколько ни кинешь – ладонь эта шире!
 
 
Руку, бескрайнюю руку
Надо сложить бы в щепоть!
Муку, бескрайнюю муку
Надо молитвой сбороть!
 
 
Наболевших костей перепрыгнув границы,
Превзошла мою душу, и совесть, и ложе,
И боюсь, что лицом я смогу в ней укрыться
И, укрывшись, на свет не выглядывать Божий!
Но и перекреститься – крещусь я со страхом,
Ибо так же безмерны крестовные знаки:
На меня стебельковым налягут размахом,
А ужасный остаток – мятется во мраке!
 
 
Руку, бескрайнюю руку
Надо сложить бы в щепоть!
Муку, бескрайнюю муку
Надо молитвой сбороть!
 

Солдат

 
Вернулся служивый, да только без славы —
Не слишком-то бравый и очень костлявый.
 
 
К ядру приласкался ногою и боком —
И нынче вышагивал только поскоком.
 
 
Стал горя шутом, попрыгушкой недоли
И тем потешал, что кривился от боли.
 
 
Смешил своих жалоб затопом-захлопом
И мучинских мук неожиданным встрепом.
 
 
Причухал домой он – и слышит с порога:
«Пахать или сеять – зачем колченога?»
 
 
Дотрюхал до кума, что в церкви звонарил,
Но тот не признал и дубиной ошпарил.
 
 
Явился к милаше – а та употела,
Когда греготала с ядреного тела!
 
 
«Ты, знать, свой умишко на войнах повыжег.
Тебя – четвертина, а три – передрыжек!
 
 
Так мне ли поспеть за твоим недоплясом?
И мне ли прижаться полуночным часом?
 
 
Уж больно прыглив ты прямохонько к небу!
Ступай, и не лайся, и ласок не требуй!»
 
 
Пошел к изваянью у самой дороги:
«О Боже сосновый, о Господи строгий!
 
 
Кто высек тебя, того имя забвенно, —
Но он пожалел красоты и полена.
 
 
С увечным коленом, с твоим кривоножьем,
Тебе не ходить, а скакать бездорожьем.
 
 
Такой ты бестелый, такой худобокий,
Что будешь мне пара в моем перескоке».
 
 
И долу ниспрянуло тело Христово;
Кто вытесал Бога – тесал безголово!
 
 
Ладони – две левых, а ноги – две правых;
Когда зашагал, продырявилось в травах.
 
 
«Не буду сосниной от века до века,
Пойду через вечность, пускай и калека.
 
 
Пойдем неразлучно – одна нам дорога —
Чуток человека и крошечка Бога.
 
 
Поделимся мукой – поделимся в муке! —
Обоих людские скостлявили руки.
 
 
Мы братски разделим по малости смеха,
Кто первым зальется – тому и потеха.
 
 
Опрусь я на тело, а ты на соснину,
Меня ты не минешь, тебя я не мину!»
 
 
С ладонью в ладони, пустились в дорогу,
Суча перепрыжливо ногу об ногу.
 
 
И вечных времен проходили толику,
Какой не измерить ни таку, ни тику.
 
 
Минуло все то, что бывает минучим, —
С беспольем, бескровьем, безлесьем, беззвучьем.
 
 
И буря настала, и тьма без оконца,
И страшная явь истребленного солнца.
 
 
И кто это бродит среди снеговея,
Вовсю человечась, вовсю божествея?
 
 
Два Божьих шкандыбы, счекрыженных брата,
Культяпают как-то, совсем не куда-то!
 
 
Один без заботы, второй без испуга —
Волочатся двое влюбленных друг в друга.
 
 
Своей хромоты было каждому мало:
Никто не дознается, что там хромало.
 
 
Скакали поскоком на всяку потребу —
Покуда в конце не допрыгали к небу!
 

Три розы

 
Залязгало ржавью в соседнем колодце.
Уснула жара на цветах среди сада,
Из зелени ветхо сереет ограда,
И яркого блеска сучкам достается;
Плеснулось об воду в соседнем колодце.
 
 
Посмотрим, как плавает облако в небе,
Как ветки лучами захвачены в скобы;
Пускай наши души смыкаются, чтобы
Тела обретали возжажданный жребий.
Посмотрим, как плавает облако в небе.
 
 
Там розы, там птицы, две жарких души там,
И два этих тела, укрытых, весенних,
И собранность солнца в разбросанных тенях,
С покоем внезапным, тревогой прошитым.
Там розы, там птицы, две жарких души там.
 
 
А если еще, не душа и не тело,
Отыщется в садике роза и третья,
Чей пурпур прордеется через столетья,
То значит, еще одна роза нас грела —
Та роза, что нам не душа и не тело!
 

Година безбытья

 
Наступает година безбытья, бесцветья,
И как бабочки осенью, вымрут девчонки,
И сама я бледнею, прижавшись к сторонке,
И все меньше меня, и должна умереть я!
 
 
Полюби мою гибель и роскошь распада,
Эту морось, что шепчет моими устами,
Верь в мое торжество, в неоторванность взгляда —
Даже если ослепнет в засыпанной яме.
 
 
И склонялся к ладошкам, потраченным гнилью,
И к зеницам ее, изнебывшим во хлуде,
Всей душой природнился к ее замогилью
И искал в замогилье горячие груди.
 
 
Для чего же мой жар – и уста для чего же?
Иль не душны тебе мимобытья захлесты?
Перейми мою страсть, перейми мои дрожи,
О воспрянь же ко мне из могильной коросты!
 
 
Я любви предаюсь! Я покорствую чуду,
Я навстречу объятьям объятья раскину!
И чем жарче твой жар, тем быстрей изнебуду,
И чем ближе уста, тем бесследней загину.
 

Вечером

 
Не в пору было, не в пору:
Потемки крались по бору.
          Дневной испарился жар,
          Роса родилась из хмари,
          И мраком дымились яр,
                    Калина – в яре.
 
 
Не с юга пришла, не с юга
Та темень – проклятье луга.
          А холод нагнал тоску
          На снулые ароматы —
          Ладонь к моему виску
                    Погреть несла ты.
 
 
Кто дорог, лишь тот, кто дорог,
Поможет глядеть на морок.
          Затерянных где-то нив
          Не соединит заклятье,
          Ни ужас, ни боль, ни срыв,
                    Но лишь – объятье!
 

«В душу мне снежи, снежи…»

 
В душу мне снежи, снежи,
Грудь, целованная мною!
Доснежись до той межи,
Где почин – дневному зною!
 
 
Ты гори во мне, гори,
Рук ласкающих поглажка —
Чтоб до самой до зари
Было счастливо и тяжко!
 
 
Ты теки, свеча, теки,
Озаряя на постели
Эти белые виски,
Что у ног моих блестели!
 

Запоздалая встреча

 
Пойдем вослед и шелестам, и теням,
Пойдем дорожкой, от росы текучей,
Где под ветвей крыжовенных сплетеньем —
Кротовые распаренные кучи.
 
 
Висит листва, скукоженная хладом,
На ней росинки от вчерашних ливней;
И жаворонки над увядшим садом
Все жалобней кричат, все безотзывней.
 
 
Вот яблоня, а с нею рядом сосны,
И в бледно-синем выкупана хвоя.
Как торопко промелькивают весны,
И что живет – от страха неживое.
 
 
В запахнутой укутанная шали,
Ты словно зверь, что схоронился в нору.
Теперь пусты, теперь уже не впору
Все те слова, которых не сказали!
 
 
Мы не сплели увертливых ладоней,
Мы не ослепли в помыслах о Боге.
Теперь глаза – открыты для бездоний,
Теперь губа – замрет на полдороге!
 

«Пожар сердечный, огонь содвижий…»

 
Пожар сердечный, огонь содвижий,
Ночей бессонных, сонливых раней!
Благословенною и бесстыжей
Улягся та, кто всего желанней!
 
 
Не слышит ласки тот сон дремучий,
И только вздроги – в уснувшем теле…
Потешь меня – и меня помучай,
Что надремалось в ее постели!
 

«Стал я за дверями – за дверьми из клена…»

 
Стал я за дверями – за дверьми из клена,
И молчу устами – и молчу влюбленно.
А за мной потемки крались по дороге,
Ничего не вижу – не хочу подмоги!
 
 
Радостно погибнуть – и остаться живу!
Распахну я двери – распахну я срыву,
И бросаюсь в спальню, сумрак будоража.
У твоей кровати вытянусь, как стража.
 
 
Больше не отженишь никакой отженью,
Даже рук на стенах всполошенной тенью.
Даже если молвишь заклятное слово —
Некуда мне выйти – выйти из алькова!
 

«Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый…»

 
Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый,
По ту сторону света, и вихря, и вьюги?
Обмирает в тоске меж оснеженных статуй,
По-над краем ныряющей в темень яруги.
 
 
Оттого, что к безбытью недомкнуты двери,
Оттого, что и памятью я неухватчив,
Так мы верим друг в друга, друг в друга не веря,
Словно пробыли в мире, ни йоты не значив.
 
 
Нам бы встретиться снова в тот вечер мозглявый,
Нам бы снова влюбиться – и жаждать того же:
Той повторной любовью, не ждущей избавы,
Той последней тоской, обрывающей вожжи.
 
 
Отказаться бы сердца кровавым отказом
От того, что мы в тайности сердца хранили,
И молить наши смерти о том, чтобы разом
Обе смерти исполнились в общей могиле.
 
 
Искромсалась метели шумливая грива,
Обдираясь об леса зубристые недра.
У подраненной жизни все меньше порыва,
Только страха пред жизнью отпущено щедро!
 
 
Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый,
По ту сторону света, и вихря, и вьюги?
Обмирает в тоске меж оснеженных статуй,
По-над краем ныряющей в темень яруги.
 

Возвращение

 
Звезда упавшая, снись мне, снись!
Дорожный посох двери коснись:
          Лесные дали
          Мне имя дали,
          Отнимет – близь!
 
 
К тебе – вернулся! Так вей мне, вей,
Трепаный ветер вешних полей! —
          Чтобы, как тело,
          Душа хотела
          Любви твоей.
 
 
В огне, подруга, жги меня, жги!
Радость и скорбь – друзья, не враги:
          Хоть на соломе,
          В твоем ли доме —
          Не видно зги!
 
 
Два тела в ночи! Скажи мне – да!
Ведь заедино летим туда:
          Кто в мир сей вхожи —
          Тех манит ложе
          На дне пруда!
 

Двачеловешка

 
Звенится мне песня – захлипа, испуга, —
Как два человешка любили друг друга:
 
 
Шептали признанья, и брались за руку,
И первый же шепот накликал разлуку.
 
 
Развел их надолго неведомый кто-то,
А время уплыло – и без поворота.
 
 
А встретясь – и руки сплетая в привете,
Болели так страшно, как страшно на свете!
 
 
Под явором – тени, под явором – ложа,
Где сникла надежда, сердец не тревожа.
 
 
И умерли оба без ласки, без блуда,
Единого смеха, единого чуда.
 
 
И траур бескровил в своем фиолете
Им губы так страшно – как страшно на свете!
 
 
Они миловаться хотели в могиле,
Но нежность погибла, ее пропустили.
 
 
Бежали к недоле и, став у порога,
Хотели молиться – но не было Бога.
 
 
Хотели, домучась до мая, до лета,
Воскреснуть – но не было Божьего света.
 

Душа в небесах

 
Докарачась до неба, до Божьей чужбины,
Не глядела на звезды, бессмертья первины.
 
 
Не хотела веселья, ни нового тела,
Вспоминать не хотела, забыть не хотела.
 
 
И подумала, глядя в небесные своды,
Что в немилых объятьях разгублены годы.
 
 
Что покорно и верно, припрятавши раны,
Целовала те очи, что ей нежеланны.
 
 
И для них расцветала без чувства и воли,
Называла их долей, покорная доле.
 
 
Не любила так нежно, так ясно и чутко,
Что от светлой улыбки не делалось жутко.
 
 
А теперь поняла, что от Божьего взгляда
Уже нечего прятать и прятать не надо.
 
 
Через гибель открылось, что было таенным, —
Правда блещет очами и светится лоном!
 
 
И душа ужаснулась, что, может, и ныне
Он отыщет ее в безобманчивой сини.
 
 
И протянет ладони к лазорьям-голубьям —
И в глазах ее встретится с прежним безлюбьем.
 

Пурурава и Урваси

 
Пурурава увидел об утреннем часе
Нимфу тутошних вод – индианку Урваси.
 
 
Изнырнулась ладонь, изнырнулась нежданно —
А потом голова с половинкою стана.
 
 
А вокруг нее волны перстнями летели,
Теребила крупинки своих ожерелий.
 
 
И бессмертилась в ней колдовская примета —
Как легко ее тело на душу надето.
 
 
И тогда его сердце смозжилось любовью —
И покрался по-дремному и по-котовью.
 
 
И чарунью загреб в неразжимном притуле,
Чтобы вызнать – какую, проверить – свою ли?
 
 
И кричала по-божьи, кричала что мочи,
Вырывалась из рук аж до самой до ночи!
 
 
Под пригорком лесным поступил он по-ловку —
И уторкал в мешок – и заузлил веревку.
 
 
Как разбойник, покрался по ярам, по ярам —
И вернулся домой с верезгливым хабаром.
 
 
Знал, кого он зацапал, зачем он зацапал, —
И уставил мешок, и уставился на пол.
 
 
А сверчок соловьил, гайворонил в подстенке,
И мешок неожиданно стал на коленки.
 
 
«Отпусти, человек, в ручьевые кочевья.
Эта дрожь моя – божья, а вовсе не девья!»
 
 
«Ты не вышепчешь воли, моя недотрога…
Хоть разок на веку – а попестую бога!»
 
 
«Ни к чему тебе ласка – та ласка сверх силы,
Ни к чему тебе счастье у края могилы».
 
 
«Так пускай к запредельям – несется услада.
Если так я решил, – значит, так вот и надо!»
 
 
Из мешка ее вытряс, как будто из кожи.
«Только мы тут с тобою – да вольное ложе».
 
 
«Я всего тебе дам – и грудей внебовзбитых,
И что бело на шее, что красно – в ланитах.
 
 
Но закрой от меня свое бренное тело,
Чтоб на этот манок – божество не глядело!»
 
 
И в потемках гирлянды развесил над ложем —
И прильнула к нему всем своим богодрожьем.
 
 
Друга обволокла, распалила распалом —
Чтоб устами тянулся ко грудям-кораллам.
 
 
«Погляди на меня, как я пламенем пышу».
«Ах, довольно, дружок, что тебя я услышу».
 
 
«Отчего же не выйдешь на счастья дорогу?»
«Не приходят глаза – да любви на подмогу!»
 
 
«Во своих во глазах – да мой пламень затепли!»
«Чем глядеть на тебя – так пускай бы ослепли!»
 
 
И он чуял молчком, как богинино тело,
Вековеясь к нему, все истомой намлело.
 
 
И он сам намлевал так бессильно и сладко,
Что в безмирье вомлел – и исчез без остатка.
 
 
И не стало его ни в укромных аллеях,
Ни во чреслах его, ни левей, ни правей их!
 
 
Из любовного ложа востек половодьем
И своим наслаждался бестельем-безродьем.
 
 
И науку не быть он учил по наитью,
И проснулся при звездах – скиталец к небытью.
 
 
И увидел, как рядом богиня-девица
В хмуром ложе его – светлотою темнится.
 
 
«Ты мне в душу втемнись, ты рассудок затми мой,
Но останься бессмертной, бессмертно любимой!»
 
 
«Умирать от любви – в том немного провина.
А в жару моих чресел – рожу тебе сына».
 
 
Родила она в поле, о самом полудне,
Когда злак на свету золотится безлюдней.
 
 
«Богу в очи впечалятся эти пеленки,
А живу я житьем из загробной сторонки.
 
 
Я увижу в лесу папы-мамины лица,
Если их отразит ручьевая водица.
 
 
В колокольчиках зябко, и знойно – в тимьяне:
Все – для наших для тройственных существований!»
 
 
И пошли в тот лесок, в тот лесок-приснолеток,
Где меж временем – ветки, а время – меж веток.
 
 
И вошли в чабрецы, будто в знойные реки,
А потом в колокольчиках скрылись навеки.
 
 
Было двое людей, да единое – тело,
И невемо куда это все отлетело…
 

Бессонная ночь

 
Ясны воды полуночи,
Просквозился лунный свет, —
Все властительней и кротче,
Просквозился лунный свет.
Между тучами, в расколах,
Вижу – трое безвеселых:
Первый – морок, после – сполох,
И не знаю кто – вослед.
 
 
Я прислушался, не веря, —
Кто-то стукнул со двора:
Кто-то в двери, кто-то в двери
Постучался со двора.
«Кто колотится без чина?»
«Это Вихорь, да Кручина,
Это Темень из-под тына.
Отворяй – давно пора!»
 
 
Отворил я без опаски —
И вломились трое в дом!
Ходуном от свистопляски
Заходил немедля дом!
Завладев моей кроватью,
Где привычен горевать я,
Эта братья, эта братья
Прилегла себе рядком.
 
 
«А ложись-ка, добрый малый,
С нами вместе на кровать.
Сновиденье про кораллы
Передарит нам кровать». —
Бьется Вихорь на перине,
Стонет Темень из подтыний,
Да зевается Кручине —
Шире некуда зевать!