Текст книги "Киммерийский закат"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

25

Прервав трапезу, Курбанов едва слышно приблизился к лестнице, ведущей на второй этаж, и прислушался. Телевизор не работал, и вообще из зала на втором этаже не доносилось ни звука. Майора так и подмывало подняться наверх и попытаться убедить Лилиан, что выбор его окончательно склонился в пользу… женщины. Однако, представив себе, насколько решительно и жестко может пресечь все его попытки этот «латышский стрелок в юбке», предпочел трусливо ретироваться в столовую.

Когда Лилиан вновь появилась, Курбанов мельком взглянул на часы и криво улыбнулся: прошло ровно пятнадцать минут.

– Рядовой необученный Курбанов прием пищи закончил! – гвардейским баском доложил он, становясь навытяжку.

– Слишком дурашливо, – презрительно процедила ржановолосая, проходя мимо него и быстро собирая посуду в узорчатый пластмассовый короб, в котором доставила ему еду. – …Что для настоящего офицера непозволительно.

– Признаю. Какой-то странный у нас получается разговор.

– А почему вы решили, что он у нас… «по-луча-ется»? – аккуратно протерла Лилиан клеенчатое покрытие стола.

– В таком случае странно, что он почему-то не получается. Ведь причин для конфликта не существует.

– Вот в этом как раз ничего странного.

– Я могу задать несколько неслужебных вопросов?

– Категорически нет.

– А сугубо служебных?

– У нас с вами не может возникать «сугубо служебных» вопросов. Мало того, я думаю, что ко мне у вас вообще не должно возникать каких-либо вопросов.

– Вы хотя бы имеете представление о том, кто я?

– Если это угроза, то она смешит меня, – невозмутимо поставила его в известность Лилиан.

– Ну, какая может быть угроза? Очевидно, я неточно выразился. Не с того начал, маз-зурка при свечах.

– Не «с того». Это уж точно. В этом, майор, можете не сомневаться.

– То есть я так понимаю – вы знаете, кто я, откуда прибыл и как оказался в Крыму.

– Меня это попросту не интересует. Даже те сведения относительно вас, которыми я вынуждена обладать, никакого интереса у меня не вызывают.

Курбанов попытался язвительно улыбнуться, но и язвительности у него тоже не получилось. Да, на лице появилась некая ухмылка, но уж слишком жалкая.

– Хорошо, в таком случае ставлю вопрос прямо: это вам поручено поддерживать связь со мной? Или же вы не более чем официантка?

– Я не принадлежу к женщинам, которые могут быть «не более чем официантками». Как, впрочем, и кухарками – тоже. Ко мне подобные мерки попросту неприменимы. Для этого существуют другие. Из другой касты.

– Не смею сомневаться, сеньора. Извините, что принял вас за «человека на связи».

Несколько секунд Лилиан гипнотизировала его голубым безумием своих глаз, затем медленно отвела взгляд куда-то в сторону и вверх, под потолок, и только тогда Курбанов уловил на ее губах нечто похожее на едва заметную ухмылку.

– О наших с вами связях, господин Курбанов, поговорим чуть позже. Когда придет для этого срок.

– Считаете, что он все еще не пришел? – попытался съязвить Виктор, следуя за ржановолосой до самой входной двери.

– Вы ведь сами чувствуете, что не пришел. Иначе не вели бы себя так по-идиотски. Или, наоборот, вели бы себя еще более странно…

она вышла за калитку и, словно бы не замечая, что Курбанов пытается провожать, закрыла её у майора перед носом. Причем проделала это со сладострастием тюремщика.

«Записка, – только сейчас вспомнил Курбанов о повелительном женском почерке, предписывающем, что, когда и как ему следует делать в этом монастыре. – Так и забыл спросить, она ли сочиняет эти “романтические” послания. Тогда все сразу же прояснилось бы. Но если не она, – попытался успокоить себя Курбанов, – значит, на связи появится мужик. Возможно, кто-то из сотрудников госбезопасности или даже из бывших цековских работников. И тогда все прояснится само собой, как прояснялось уже не раз.

Впрочем, при любом раскладе, рассчитывать на флирт, на постельную близость с этим Латышским Стрелком, не приходится, – рассуждал майор. – Так что впредь относись к ней, как и следует относиться к… официантке».

Территория «Лазурного берега» напоминала небольшой ботанический сад в миниатюре: три вида сосны, серебристая ель, склонившаяся над микроскопическим прудом, над которым зависал декоративный арочный мостик; ивы, кусты какого-то хвойника… Побродив по этим «дебрям», Курбанов отправился в свой «персональный» тир, где, не поскупились на запас пневматических и малокалиберных патронов, и около часа провел там, отстреливая движущиеся мишени.

«Неделю в таком режиме я, может, и продержусь, – пришел он к мрачному выводу, возвращаясь в свою комфортабельную тюрьму, – но не более. Того и гляди, от тоски начну отстреливать обитателей “Лазурного берега”. Я им такое сафари устрою, что придется вызывать эскадрилью вертолетов, чтобы нейтрализовать меня».

Другое дело, что и в тире, и во дворе мысли Курбанова, в общем-то, были заняты одним желанием – как можно скорее дождаться очередного явления Лилиан. Причем нетерпение его объяснялось несколькими мотивами. Все-таки хотелось выяснить, кто же будет по-настоящему опекать его; и хоть что-нибудь выведать относительно цели этой странной консервации. К тому же он не прочь был прибегнуть к еще одной попытке флирта. Увы – майор понимал это – не более чем к попытке…

В то, что Латышский Стрелок, как решил называть ее про себя Виктор, вообще не имеет никакого отношения к операции, он не верил. Таких женщин попросту так, по штатному расписанию пансионата, к фартукам официанток не допускают. А вот о том, чтобы попытаться затащить ржановолосую бестию в постель, он уже даже не мечтал: все равно, что мечтать о любовных играх с не вовремя разбуженной медведицей.

Включая телевизор, Виктор втайне надеялся, что разгадка его ухода в полуподполье может скрываться в последних новостях. Однако на экране воспроизводились события, уже принадлежавшие истории. Основываясь на архивных видеоматериалах, какой-то журналист пытался воспроизвести «хронику ползучего развала Союза»:

«…Только что состоялся III Внеочередной съезд народных депутатов России, на котором, по существу, планировалось свержение спикера.

…Шахтеры требуют отставки Президента и союзного правительства. На июнь назначены выборы первого Президента России.

…Некий полковник напористо подсказывал коммунистам и всем “союзнонастроенным” советским гражданам, что пора создавать “Комитет по спасению СССР”. Он же подталкивал армейских генералов к тому, что настало время брать власть в свои руки, действуя совместно с генералами милиции и госбезопасности. Причем начинать следует со введения чрезвычайного положения…»

Увлекшись этой телепередачей, Курбанов неожиданно поймал себя на мысли, что она почти не вызывает в нем никакой тоски по почившему в бозе Союзу. Возможно, потому и не вызывает, что он, майор спецназа, прекрасно знал, как близко находилась вся эта агонизирующая империя от грани, за которой в подобных ситуациях обычно разгоралась неуемная гражданская война.

26

Полковник отсутствовал минут двадцать. И все это время генсек-президент с нетерпением ждал его возвращения. Только теперь Русаков осознал, что, пока этот офицер рядом, он может чувствовать себя если не уверенно, то по крайней мере в относительной безопасности. Он вспомнил рассказ одного старого генерала, который на фронте, еще будучи офицером, трижды попадал со своими солдатами в окружение. Так вот, всякий раз он выживал и удачно выходил из кольца только потому, что в самые трудные минуты всегда держался рядом с полковыми разведчиками. Вместе с ними он дважды выползал из окружения через минные поля, болота и вражеские окопы; вместе с ними форсировал речушки, отрываясь от противника при отступлении; вместе дрался врукопашную, когда немцы ворвались в расположение штаба полка.

«Это особая каста, – убеждал себя и Русакова фронтовой генерал. – Рядом с ними стыдно страшиться. В самые трудные минуты я говорил себе: “Если у тебя и есть шанс прорваться, выйти, переплыть, спастись – то только с разведчиками”. Так вот, сейчас он, Верховный главнокомандующий, мысленно готовил себя к тому, что, возможно, придется создавать группу надежных, преданных офицеров и вместе с ними вырываться из резиденции. Благо его «полковой разведчик» объявился как-то сам собой. И напрасно он поначалу так набросился на Бурова со своими подозрениями.

– Нет, как оказалось, они все еще не ушли, товарищ Президент, – не ведал полковник о его терзаниях и раскаяниях. – Совещаются, просчитывают варианты, все еще на что-то надеются…

– Мне с самого начала стало понятно, что уезжать из Дороса ни с чем эта «группа товарищей» не решится, – со спокойствием обреченного проговорил Президент. – Потому и не торопятся.

Русаков, еще несколько минут назад намеревавшийся спуститься вниз, вдруг в нерешительности остановился и метнул взгляд на тонированную стеклянную стенку смотровой площадки. Чтобы убедиться в правдивости слов полковника, много времени не понадобилось.

– Теперь и сам вижу, что путчисты все еще не ушли. Причем неизвестно, каковым будет их уход на самом деле.

– Именно поэтому я и вернулся в резиденцию, – объяснил Буров, тоже, хотя и весьма несмело, подступая к тонированной стенке. – Подстраховывая вас, возьму под охрану комнату, из которой лестница ведет на эту смотровую площадку.

– Вот это правильное решение, – уже совершенно спокойным, хотя и нетвердым голосом похвалил Президент, давая понять, что о предшествующем разговоре забыто. Он почему-то оглянулся на Бурова, и полковник обратил внимание, насколько усталым и бледным выглядит его лицо. А еще эти белесые, подернутые красноватой паутиной глаза, отрешенный и обреченный взгляд которых напоминал взгляд загнанного в убойный цех мясокомбината быка. – Слишком уж наши гости суетятся.

– Если бы вы приказали арестовать их…

– Что-что?!

– Я мог бы сформировать группу офицеров, – не отреагировал полковник на предостерегающий окрик генсек-президента. – Впрочем, двоих, хорошо вооруженных, оказалось бы вполне достаточно.

– Какое еще «арестовать»?! – буквально захлебнулся Русаков порывами благородного гнева. – О чем это вы?!

– Простите, очевидно, я неверно выразился… Имел в виду – задержать.

Президент не ответил. Однако полковнику показалось, что в эти минуты он не прорабатывает сценарий задержания «группы товарищей», а попросту отмалчивается. Полковник уже знал об этой особенности генсек-президента: в нужный, иногда самый неподходящий для подчиненных, момент он вдруг просто умолкал, отстранялся, выключался из разговора, из создавшейся ситуации. Еще какое-то время собеседники пребывали в растерянности, но в конце концов так и оставшись в полном неведении относительно решения Русаков, вынуждены были откланиваться. В то время как Президент оставлял за собой право и этическую возможность истолковать потом свое молчание так, как ему угодно и выгодно.

Вот и полковник Буров, выждав несколько секунд президентского молчания, решил нарушить его.

– Разрешите идти, товарищ Президент?

– Идите, – нервно пожал плечами Русаков, как бы напоминая ретивому полковнику, что не вызывал его, а следовательно, не собирается задерживать.

И лишь когда Буров четко, по-армейски повернулся и почти неслышно начал спускаться по устланной ковром лестнице, генсек-президент вновь вспомнил: само присутствие в резиденции этого офицера, его психологическая поддержка и твердость выбора – как раз и стали теми факторами, не считаться с которыми «группа товарищей», в том числе и кагэбисты, не могли.

Буров подчинялся начальнику Главного разведуправления Генштаба, то есть он был из другой, откровенно конкурирующей с госбезопасностью, «конторы», и уже сам этот факт явно сдерживал Цеханова и Ротмистрова, да, очевидно, и самого главкома Сухопутных войск.

Как бы там ни было, а каждый из «группы товарищей» сразу же отметил про себя, что на переговорах присутствует вооруженный и прекрасно обученный офицер спецназа, который, в случае необходимости, может вступиться за генсек-президента, поднять тревогу, вызвать подкрепление…

О том, что такое в действительности это самое ГРУ, компартийный вождь узнал из повести Виктора Суворова «Аквариум» – то есть из произведения предателя родины, перебежчика, бывшего офицера армейской разведки. «О ГРУ можно говорить только в ГРУ, – уверял его этот писучий перебежчик. – Говорить можно только так, чтобы твой голос не услышали за прозрачными стенами величественного здания на Ходынке. Каждый, кто попал в ГРУ, свято придерживается закона “Аквариума”: “Все, о чем мы говорим внутри, пусть внутри и остается. Пусть ни одно наше слово не выйдет за прозрачные стены”».

Да только «слово» самого Суворова за «прозрачные стены» все-таки вышло. И Русаков прекрасно знал, сколько крови по этому поводу было выпито из руководства разведки; кто именно и как поплатился за предательство профессионального разведчика.

Русаков прочел эту повесть одним из первых в стране. Запрещенную повесть запрещенного, заочно приговоренного к смертной казни предателя и диссидента. А значит, по законам своей страны, сам он, таким образом, тоже превратился в диссидента и почти предателя.

– Прямо из Англии переправили, – похвастался генерал внешней разведки, который доставил Русакову ксерокопию верстки. – Кстати, еще только готовится к публикации.

– Так уж «еще только…»

– Офицер, из нелегалов, – интригующе ухмыльнулся курьер, – добывший эту рукопись, сказал, что сумел снять ее копию еще до того, как автор написал ее.

– Почему же тогда не «сняли самого автора», как приговоренного предателя? Причем действительно еще до того, как он написал эту книженцию?

– Политическая ситуация изменилась. Политически такая акция сейчас нецелесообразна. Слишком много шума.

– Но и приказа «на нейтрализацию» этого мемуариста тоже никто не отменял. Впрочем, понятно, что теперь не время, – тотчас же спохватился Русаков.

Он всегда слыл человеком осторожным, памятуя, как Сталин «прокололся» на деле о партийных перегибах на местах; а Хрущев, поддавшись на провокационное подстрекательство кое-кого из своего окружения «Да врежьте вы, Никита Сергеевич, эту гнилую интеллигенцию… Сколько можно терпеть?!» – на преследованиях литераторов и художников. Русаков многое познал из опыта своих предшественников и теперь старался быть особенно осторожным.

Однако, одернул себя Президент, все это – из отвлеченных воспоминаний. А тут вот страна оказалась на грани путча, на грани свержения конституционной власти.

– Подождите, полковник!

Шаги на ступеньках затихли, затем возобновились, и из-за плавного винтового изгиба вновь появилась голова Бурова.

27

Почти час, проведенный у телевизора, с его предельно политизированными каналами и телестудиями, буквально поверг майора в некое сумеречное состояние. События недавнего прошлого вновь демонстрировали всю ту необратимость, с которой общество шло и продолжает идти к перевороту, к развалу Союза, к гражданской войне.

Курбанов никогда не принадлежал ни к правоверным коммунистам, ни к ревнителям их нерушимой империи. Но все же Союз оставался его Родиной, которой он присягал, которой служил. Он соглашался на любые перестроечные реформы, он готов был поддерживать перемены… Но допустить, чтобы такая империя в одночасье рухнула… такого он и представить себе не мог.

Выключив телевизор, Курбанов взял недопитую бутылку вина и, усевшись за журнальный столик, наполнил большой, работы богемских мастеров, бокал. Медленно смакуя напиток, он пытался разобраться в своих чувствах и политических приверженностях, но вскоре обнаружил, что и в мыслях, и в «политических» чувствах его царит такой сумбур, как и в остывающей коробке телевизора.

В душе он терпеть не мог генсек-президента, с подвластными ему «прорабами перестройки», но костьми готов лечь, чтобы Союз был восстановлен. Вот только, как его восстановить теперь, без этого самого, похоже, отрекающегося от всех и вся «конституционного прораба»?

Точно так же Курбанову глубоко наплевать было и на нынешнего главу российских федералов – с его политическим проституированием на трибунах съездов и парламентов, и хроническим непохмельем в дипломатии. Но при этом он прекрасно понимал: если уж Союз разрушен безвозвратно, – а к этому все шло, – то кто-то же должен подумать о спасении Федерации, спасении самой этнической России. А кто способен на это, если с подмостков убрать Елагина с его командой?

Спору нет, в свое время и саму Россию, и российскую советскую империю, следовало спасать решительнее и радикальнее. Но лично ему, Курбанову, как и Елагину, весь этот коммунистический маразм старцев из Политбюро давным-давно осточертел. Жаль только, что, разгоняя кремлевских демагогов, по неосторожности «разогнали» и весь Союз – с его вконец разуверившимися в мощи и мудрости Москвы националами. Но, с другой стороны, если бы националы не активизировались, разогнать Политбюро и построить демократическую Россию не удалось бы; коммунисты со своим КГБ ударились бы в такой террор, что все рассказы об ужасах тридцать седьмого показались бы теперь сказками Венского леса.

– А ты хорошо устроился, парень, – забывшись, Виктор произнес это вслух, чокаясь с пустой бутылкой. – Оставаясь коммунистом, ты, однако, не жаловал коммунистов, вместе с их кагэбэ, как «передовым отрядом партии»; а, продолжая служить строю, который давно возненавидел, в то же время умудрялся…

«Впрочем, ненавидишь ты в основном коммунистов со Старой площади, – тут же вступился за самого себя. – А служишь той Родине, которой присягал, поскольку другой у тебя не было. Так что сейчас у тебя просматривается только один путь: до тех пор, пока ты являешься офицером армейской разведки, ты будешь выполнять приказы командования. Каковыми бы они ни были. Только приказы своего командования – и ничьи больше».

Виктор принялся за вторую бутылку, но, услышав, как слегка скрипнула входная дверь, поставил бокал на журнальный столик, даже не притронувшись к нему губами.

Это была Лилиан. Ржаная копна на ее голове взбита так, что напоминает потускневшую золотую корону. Халатик – когда в прихожей она сняла пальто – показался еще короче, чем тот, в котором Латышский Стрелок появлялась у него утром. К тому же он был расстегнут, и под ним виднелась еще более короткая синяя юбка в обтяжку, с изумительным разрезом на левой ляжке. Ноги, талия, грудь, лебяжья шея – все казалось высеченным из мрамора и отточенным до идеальных форм и пропорций.

– И все-таки вы – изумительная женщина.

– Еще бы… – скептически хмыкнула Лилиан, мельком пройдясь по сервировке его стола. – Правда, не совсем понятно, что значит это ваше загадочное «и все-таки».

– Считайте, что сорвалось. Но дело вовсе не в «подкожности» моей, а уж тем более – не в том, что успел немного выпить, – молвил Курбанов, пятясь в столовую, вместо того, чтобы вежливо пропустить женщину мимо себя. – Вы и в самом деле изумительная женщина.

– А кто способен усомниться в этом? – невозмутимо, без тени иронии или самолюбования, поинтересовалась Лилиан.

– Никто, – поспешно заверил Виктор. – Да в этом и невозможно усомниться.

– Но сегодня утром вы еще, очевидно, не надеялись на свой вкус, коль просветление нашло на вас только к вечеру. Или к ужину? Как будет точнее?

– Что, собственно, одно и то же.

– Вот видите: вы, то ли невнимательны, то ли не приучены мыслить логически, – быстрыми движениями накрывала стол ржановолосая. – Это не одно и то же. Если «к вечеру», то это всего лишь временное определение, а если «к ужину», то ваши восторги объясняются не столько моими прелестями, сколько вашим голодом.

«По крайней мере теперь она соизволяет хоть как-то общаться с тобой, – умерил свою гордыню Курбанов. – А ведь в обед не снисходила даже до такой малости».

– Тогда – «к вечеру». Причем это определение окончательное.

Майор пошел в зал и вскоре вновь появился с недопитым бокалом в руке.

– Если вы решитесь злоупотреблять спиртным, майор Курбанов, вынуждена буду изъять даже те скромные запасы, которые у вас все еще имеются.

– В таком случае мне придется пополнить их в местном гастрономчике, сеньора. Здесь ведь имеется некое подобие?..

– Не придется, – холодно и жестко перебила его Лилиан, – поскольку вам тут же вежливо откажут, монсеньор. Считайте себя внесенным в список «отказников», которым продавать спиртное в нашем ведомственном «Продторге» категорически запрещено. Кроме того, мне придется доложить командованию о слабостях, которым вы столь усердно предаетесь.

– Это тоже входит в ваши обязанности – следить за моей непорочностью?

– Не входит. Но с удовольствием доложу обо всех ваших грехах и прегрешениях по собственной инициативе. Авось мне это зачтется.

Курбанов с сожалением взглянул на бокал, демонстративно опустошил его и вновь взглянул с тем же сожалением.

– Во всяком случае, откровенно, – признал он.

– А вы чего ждали? Что позволю спиваться от безделья?

– Но если никаких иных слабостей, которым я мог бы предаваться, здесь нет? Тогда как?

– Выражайтесь яснее, – озарила его Лилиан своим милозвучным латышским акцентом. – Что имеется в виду?

– Да мало ли что… маз-зурка при свечах! – замялся Курбанов.

– Самую примитивную мысль – и ту сформулировать не в состоянии, майор. Стыдно. Садитесь к столу и… приятного аппетита. Спущусь через пятнадцать минут.

– Но, коль уж вы тут, – присядьте. Немного вина?

Лазурные глаза Лилиан вдруг наполнились таким презрением, что Курбанов вздрогнул от ярости: «Да кто она такая, черт возьми?! Что она здесь корчит из себя?!»

– Вы так и не поняли меня, майор Курбанов. Я ведь сказала, что вина с вас достаточно.

– А почему вы решили, что имеете право определять: достаточно или недостаточно? – осклабился Виктор, садясь к столу и принимаясь за мясной салат.

– Если бы определяла я, – ответила Лилиан, уже из гостиной, откуда лестница уводила на второй этаж, – вы не обнаружили бы здесь ни одного грамма спиртного. – И добавила еще что-то по-латышски. Что-то презрительно-злое и до ярости оскорбительное. Типа «русской свиньи», или что-то в этом роде.

Однако, мгновенно погасив в себе вспышку ярости, Курбанов обратил внимание, что Лилиан – пусть и завуалированно – пытается объяснить ему: старшая здесь не она. Она всего лишь исполнитель. Тогда кто же командует этим парадом?

Выйдя, вслед за Латышским Стрелком из особняка, Виктор так прямо и спросил, кто здесь, черт возьми, старший?

– Это не важно, – обронила Лилиан, слегка оседая на крылечное перило.

– Для вас, может, и не важно. Зато важно для меня.

– В принципе – да, возможно. Однако на практике все выглядит иначе. Пока что персона «старшего» куда важнее для меня.

– Значит он – мужчина?

Лилиан оглянулась, и на лице ее вырисовалась некая гримаса, лишь отдаленно напоминающая обычную женскую улыбку.

– Почти. Такой ответ вас, монсеньор, устроит?

– В данном случае меня интересует только пол вашего шефа, а не его потенциальные возможности, – если вас смущает именно это.

– Придет время, и слово будет произнесено, – ответила Лилиан, вновь загадочно усмехнувшись.

«Что ты опять выпендриваешься?!» – прошипел вслед ей Курбанов. А вслух спокойно, примирительно предложил:

– Почему бы нам не поговорить нормально, умиротворенно, по-человечески, маз-зурка при свечах?

– Что значит это ваше «маз-зурка при свечах»? – резко оглянулась Лилиан уже с верхней ступени.

– Конечно же комплимент. Душераздирающий комплимент.

– Странноватый какой-то.

– Как и все, что связано со мной.

– Но если хоть раз этот ваш, извините, «комплимент» прозвучит оскорбительно, пеняйте на себя.

– А как звучит в ваших устах все то, что до сих пор приходилось выслушивать мне?

– Снисходительно, – не задумываясь, парировала наследница сомнительной славы латышских стрелков. – Всего лишь, всегда и только… – снисходительно.

«Поговорили, называется, – остался недовольным собой Курбанов. – А ведь именно с ней портить отношения не стоило».