Текст книги "Фельдмаршал должен умереть"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

21

– И как прикажете воспринимать ваше присутствие в унтер-офицерской школе? – с едва уловимой язвительностью поинтересовался фон Шмидт. – Рассчитывать на то, что вы гарантируете мою неприкосновенность? Или я что-то не так понял из всего, что здесь происходит?

– До сих пор мое присутствие где бы то ни было свидетельствовало, что никто никакой гарантии неприкосновенности иметь там уже не вправе, – спокойно объяснил полковник Курбатов.

– У диверсантов – и шутки диверсионные. Но как бы мы сейчас с вами ни мудрили, эта школа, в которой меня пытались упрятать, как в сумасшедшем доме, всего лишь казарменно-окопное дерь-рьмо!

Унтерштурмфюрер Гельке уже отбыл в Берлин, капитан Сольнис не решился вторгаться в их компанию, поэтому Курбатов и Шмидт остались вдвоем. Теперь они сидели за столиком в углу небольшого офицерского бара, в котором в это предвечернее время наслаждалась пивом лишь стайка фельдфебелей, предпочитавших в присутствии полковника и оберштурмбаннфюрера вести себя довольно смирно, не мешая двум высшим офицерам ни молчаливо сосредотачиваться, ни сосредоточенно молчать. Да и общаться – тоже.

– Да-а, пытались упрятать, – как бы между прочим подтвердил Курбатов. – Но, очевидно, у них не было другого выхода. – Сказанное Курбатовым сразу же насторожило фон Шмидта.

– Вам что-либо известно об этом? Почему меня содержат под домашним арестом, почему именно здесь, в восточно-альпийской части Австрии, а не в Германии?

– Мне не все понятно из того, что здесь у вас происходит, барон. Однако совершенно ясно, что Скорцени пытается спасти вас. Не убить, заметьте, а спасти. Что сразу же предоставляет вам определенный шанс.

– От кого же он пытается спасти меня?

– Смею полагать, барон, от тех, кто, наоборот, пытается вас убить.

И кто же пытается убить меня? – застыл оберштурмбаннфюрер с кружкой горьковатого, отдававшего прелостью пива у рта.

– Те, кому не хочется, чтобы сокровища фельдмаршала Роммеля достались после войны Скорцени, а следовательно, Гиммлеру. Только не вздумайте уточнять, кто именно пытался убить вас. Достаточно знать, что такие люди и такие силы существуют.

Так и не отхлебнув из кружки, Шмидт нервно забарабанил ее донышком по столу.

– Но ведь бессмысленно же убивать человека, знающего тайну огромных сокровищ, человека, способного хоть как-то помочь в их поисках. Это же чистейшее безумие. Всякий, кто соприкасается с тайной клада Роммеля, прежде всего должен был бы позаботиться о моей безопасности, чтобы со временем использовать в поисках, а уж потом… – Фон Шмидт умолк и вопросительно уставился на Курбатова.

Ему трудно было разговаривать с этим русским диверсантом уже хотя бы потому, что тот оставался совершенно равнодушным ко всему, что происходило с ним, бароном, в этом Центре, что вообще творится сейчас в Германии… Но в то же время именно этому русскому было поручено заниматься его безопасностью. Почему именно Курбатову, почему русскому – этого фон Шмидт понять был не в состоянии.

В баре появился ефрейтор-аккордеонист. После контузии на Восточном фронте этот парень потерял зрение и заметно тянул йогу. Однако, испугавшись голодного инвалидского существования, сумел упросить военное начальство оставить его в армии. Памятуя, что у этого артиллериста пять боевых наград и три нашивки за ранение, его определили сюда, в унтер-офицерскую артиллерийскую школу, причем в непонятно каком статусе. Днем он трудился на кухне, по вечерам развлекал офицеров и курсантов игрой на аккордеоне, а по торжественным случаям надевал – по приказу коменданта – все свои награды, чтобы служить для Курсантов примером мужественности воина, даже после тяжелейшего ранения не пожелавшего отречься от своего солдатского ранца.

Порой Шмидт откровенно завидовал этому ефрейтору. Бывали минуты, когда оберштурмбаннфюреру хотелось вот так же взять аккордеон, – кстати, он тоже неплохо играл – и, забыв о войне, сокровищах Роммеля и тянущемся за ним шлейфе убийств, до конца войны зарабатывать таким образом солдатский хлеб.

– Но ведь как раз по этой схеме Скорцени и действует. Почему вы до сих пор не заметили этого?

– Я имел в виду тех, кто организовал нападение.

Курбатов вызывающе рассмеялся, давая понять, что и он тоже имел в виду тех, кто его организовал.

– Так, значит, это были парни Скорцени?

– Странный вы человек, барон. Отнеситесь ко всему, что с вами произошло, как к учебной тревоге. Но при этом помните: вам ясно дали понять, что ваше существование в подлунном мире возможно лишь до тех лор, пока вы будете молчать и твердо помнить, от кого зависит: жить вам или умереть. От вас требуют верности и молчания. Верности и молчания, и ничего больше. Только верностью и молчанием вы привлекательны для тех, в чьих руках ваша судьба.

– Именно поэтому по ночам меня нагло расстреливают?

– Именно поэтому.

– И что же дальше?

– Завтра же отбываем отсюда.

– В Германию?

– В Италию. Поближе к Корсике. Укроем в уже известной вам разведшколе «Гладиатор». Подальше от рейха, от всякого, кто мог бы заинтересоваться вами еще до того, как действительно придет время вами интересоваться. В Берлине чувствуют приближение краха, и уже начинается борьба за сокровища Роммеля. Но по-настоящему рассчитывать на наследство фельдмаршала сможет только тот, кто располагает вами. Так что основные события еще впереди.

Шмидт поднял кружку, чтобы допить пиво, но лишь брезгливо поморщился и вновь поставил ее на стол. Только что Курбатов вновь, в довольно откровенной форме, напомнил ему, что он всего лишь жертвенный баран, которого придерживают к подходящему случаю, чтобы потом выпотрошить под ликование сильных мира сего. А Шмидт не любил, когда ему напоминали об этом.

– И вы уверены, что победителем станет Скорцени, а не кто-либо другой?

– Я не пророк Исайя. Но знаю, что у Скорцени куда больше шансов уцелеть, нежели у тех, кто захотел бы перехватить у него столь неудачно припрятанный клад. Некоторые претенденты уже начинают понимать это и тоже стараются ставить на первого диверсанта рейха.

– Как и вы.

– Как и я. С поправкой на то, что лично меня клад фельдмаршала не интригует. Но совершенно очевидно, что после войны в руках Скорцени окажется огромная агентурная сеть, всевозможные каналы связи с бывшими врагами и союзниками, масса фальшивых денег и десяток-другой парней, готовых на все, умеющих идти напролом.

Грузно навалившись на стол, Шмидт какое-то время молча всматривался в донышко пивной кружки, как в волшебное зеркало предсказаний. При этом он несколько раз астматически всхлипнул, и Курбатову даже показалось, что барон с трудом сдерживает рыдание.

– Вы аристократ, господин полковник, – ограничился фон Шмидт всего лишь словесным стоном. – Я верю вам, как никому. В последнее время я становлюсь все более фанатичным поклонником аристократического устройства Европы. Не монархического, заметьте, ибо дело не только в возрождении в каждой из европейских стран монархии, а именно аристократического. Вернуть былое уважение к древним аристократическим родам, заново освятить ритуал возведения в аристократическое достоинство, вновь обратиться к лучшим традициям аристократического этикета, нравственного рыцарского кодекса… Создать специальные учебные заведения для аристократов.

Курбатов не поддержал, но и не осмеял его идею. Сидя в германском тылу, можно было бы, конечно, помечтать и об аристократическом устройстве послевоенной Европы. Да только полковник прекрасно понимал, что после всего, что с Европой уже произошло и что еще произойдет с ней при агонии Третьего рейха, европейцам еще долго будет не до аристократизма. Куда больше им придется заботиться о том, как бы элементарно выжить.

22

Выйдя из бара, князь остановился и задумчиво осмотрел видневшиеся невдалеке темно-синие бусины горных вершин. Он четко представил себя на склоне одной из них в поисках пещеры или любого иного более-менее подходящего для ночлега укрытия.

В последнее время у него все яростнее проявлялась ностальгия по «жизни военного пилигрима», по лесу, горам, всему тому зазеркалью цивилизации, которое способно было предоставлять ему исключительную, библейско-первозданную свободу. Он хоть сейчас готов был уйти в горы, и совершенно не важно, чьи они, какому народу принадлежат, какой армией контролируются. После маньчжурского рейда он чувствовал себя способным выживать в любой ситуации, при любых условиях; а сам процесс выживания уже давно приобрел для него высший смысл земного существования.

– Когда вы всматриваетесь в горы, полковник, в вашем взгляде, в выражении лица, в тоске, с которой тянетесь туда, в первозданность леса, проявляется что-то матерое, волчье, – осмелился Шмидт нарушить его молчание тогда, когда оно и в самом деле начало приобретать тягостно-ностальгический характер.

– Кому из нас не хочется взвыть от предначертанной нам жизни?

– Взвыть – да, готовы многие. Но лишь потому, что тоскуют по роскошной жизни здесь, по эту сторону мира. Вы же тянетесь туда, в мрачное безлюдье, в волчность одиночества.

– «Волчность одиночества»… Прекрасно сказано, барон, – признал «маньчжурский легионер».

– Чего не хватает, какого толчка: приказа, ситуации, надежных парней?

– Очевидно, приказа… прежде всего, – согласился Курбатов. – Да еще, может быть, безысходности.

– Безысходности?

– Весь этот дикий горно-лесной мир приемлет только одну форму миропонимания: озлобленное одиночество. Только озлобленное одиночество. А оно, как лава из кратера вулкана, извергается безысходностью, которая, впрочем, – неожиданно завершил свою мысль Курбатов, – в свою очередь, порождается одиночеством.

– Не отчаивайтесь, полковник, они последуют: и приказ, и безысходность. Неминуемо последуют – в этом как раз и кроется наша безысходность. Честно признаюсь: я бы с вами не ушел. Не смог бы. Как не смогли бы и многие другие. Узнав о вашем рейде, я несколько вечеров провел за картой коммунистического рейха. Я смутно представляю себе этустрану, тем не менее, сам маршрут, рельеф, расстояние, диверсионные операции в стране, превращенной в огромный концлагерь… Все это потрясло мое воображение. И тогда мне тоже думалось, что человек, прошедший через все это, с трудом будет осваиваться потом в прихожей европейской цивилизации.

– Вы правы, барон, там, – кивнул Курбатов в сторону лесистых гор, – особый мир, порождающий особое мировосприятие, совершенно меняющее человеческую сущность.

Приумолкнувший было аккордеон, вновь возрождал одну из своих монотонных, как зов одинокой, затерявшейся в горных долинах шотландской волынки, мелодий. Звуки ее как нельзя лучше накладывались на внутреннюю отрешенность Курбатова от привычного человеческого мира, сочетаясь с волчьим зовом его угрюмой диверсантской судьбы.

– И последний вопрос, князь… Чтобы уже не возвращаться к этой теме… Почему именно вы прибыли ко мне? Почему Скорцени избрал вас, русского?

– Очевидно, решил, что я – единственный из всех ныне носящих мундир вермахта, кто не ринется встревать в эту вашу корсиканскую авантюру, и кто никак не замешан в интригах рейхсканцелярии и всего прочего фюрерского двора.

– Но он, конечно, ошибся? Вы как раз и есть тот человек, который хоть сегодня готов сколотить группу и отправиться в прибрежные горы Корсики, чтобы уже оттуда…

Курбатов поначалу взглянул на него с ироничной презрительностью, но затем решил, что огорчать этого и так до бесконечности огорченного жизнью человека уже не стоит.

– В конце концов, я ведь русский диверсант, а не фридеитальский недоучка, постреливающий по ночам в окрестностях зенитно-артиллерийской школы, а уж тем более – не казарменно-окопное дерь-рьмо.

Шмидт не удержался, похлопал Курбатова по плечу, и оба рассмеялись. Шмидт не мог знать, как сложатся отношения с этим человеком дальше. Но сейчас он чувствовал, что готов отправиться с Курбатовым хоть в Италию, хоть в Россию.

* * *

Скорцени свое слово сдержал: только что начальнику разведывательно-диверсионной школы «Гладиатор» Зонбаху позвонили из Главного управления службы безопасности и сообщили, что ему присвоен чин штурмбаннфюрера. [12]12
  Майор в войсках СС.


[Закрыть]

– Невероятные вещи происходят в этом мире, – расчувствовался по этому поводу Зонбах. – Иногда и нас, воинов, заброшенных в глубины Италии, настигает высшая справедливость.

– Если учесть, что чин этот присвоен вам по ходатайству первого диверсанта рейха, – согласился разговаривавший с ним сотрудник отдела диверсий PCXА штурмбаннфюрер Штубер, – то вы правы. Тем более, что сам обер-диверсант рейха все еще пребывает в том же скромном чине штурмбаннфюрера. – Последние слова Штубер произнес в таком обвинительном тоне, что Зонбах должен был бы проникнуться чувством стыда за нелепость своего поведения.

– А вот это – уже свидетельство того, что даже в недрах Берлина все еще пылают костры несправедливости.

– Вот видите, как вредно долго засиживаться в тылу, – подытожил их разговор штурмбаннфюрер-берлинец, имя которого Зонбах слышал впервые. – Чем основательнее мы теряем боевой дух, тем больше предаемся философствованиям. Кстати, Скорцени интересуется, как там у вас обосновались два наших пилигрима: князь Курбатов и оберштурмбаннфюрер барон фон Шмидт?

– Да, эти господа прибыли к нам, – сообщил Зонбах. – Правда, миссия их в школе не совсем ясна, но если уж им приказано…

– Вот именно, им приказано, – поспешно подтвердил Штубер, дабы избежать подробных объяснений цели визита. – При этом не забывайте, что полковник Курбатов является личным агентом Скорцени.

– Вот оно что?! Звучит как личный агент фюрера.

– Разве что убедительнее, поскольку речь все же идет о Скорцени. Согласны со мной, штурмбаннфюрер? И запомните: отныне этот чин – штурмбаннфюрер – будет самым высоким в иерархии СС. Все остальные попросту упразднят.

Зонбах благодарно рассмеялся. Он помнил, что острота сия принадлежит первому диверсанту рейха. Штубер всего лишь повторяет ее.

– Кстати, о том, что не мешало бы похлопотать о вашем личном повышении в чине, – напомнил шефу все тот же Курбатов, заметив, что капитану, пусть даже войск СС, трудновато будет командовать полковниками.

– Я давно понял, что князь – мужественный человек. Послезавтра, в субботу, по этому случаю в моем институте девственниц-кармелиток…

– Отныне так именуется ваша школа?

– Она давно так именуется… Будет устроен бал в честь новопосвященного штурмбаннфюрера. Скорцени и вы уже можете видеть себя среди самых важных приглашенных.

– Представляю себе помпезность этого казарменного пьянства, – мечтательно протянул Штубер. – Но, увы, у меня намечаются иные радости.

23

…Так, полуобнявшись, Бургдорф и «Двухнедельная Генеральша» и встретили второй телефонный звонок адъютанта рейхсфюрера СС.

– Здесь полковник Брандт, – услышал генерал непозволительно высокий для адъютанта командующего войсками СС голос. – Выяснить интересующий вас вопрос оказалось значительно труднее, чем я предполагал.

«По всей видимости, Гиммлер решил на всякий случай заручиться мнением фюрера» – предположил Бургдорф, однако вслух откровенно подыграл полковнику:

– Что совершенно оправданно его исключительной важностью. Но кое-что вы всё же выяснили… – с надеждой произнёс он.

– Ясность в этом вопросе заключается в том, что известный вам господин ни при каких обстоятельствах в Берлине появиться не должен. Ни при каких, господин генерал, вы слышите: ни при каких!

– Тогда как я должен поступать, если фельдмаршал, простите?.. – спохватился Бургдорф, поняв, что проговорился. А ведь сам Брандт имени его жертвы предпочитает не называть. – Если он откажется последовать мудрому совету фюрера.

– Для того вас и посылают в его поместье, чтобы решение было принято вами прямо там, на месте, исходя из ситуации.

– Это ваше личное мнение, полковник?

– Мнение моё, – отрубил Брандт, – но слова рейхсфюрера СС. Такого заверения вам достаточно?

– Но не могу же я убить фельдмаршала прямо гам!.. – почти истерично заорал Бургдорф, понимая, что обрывается последняя нить связи с разработчиками операции «красивого ухода Роммеля», и что с этой минуты у него не будет никакой возможности прояснить свои полномочия ни у Гиммлера, ни уж тем более у фюрера.

– Почему вы решили, что не можете?

– Потому что на это нужен письменный приказ. А еще лучше – решение суда. Я ведь просил вас поговорить об этом с рейхсфюрером.

– Может, вы ещё заставите его обсуждать этот вопрос со своим адъютантом? – насмешливо поинтересовался полковник Брандт. – Всё, господин генерал, всё! – голос адъютанта рейхсфюрера стал ещё суше и официальнее. – Больше звонков не последует. Кстати, генерал Майзель только что был уведомлен. Советую позвонить ему и договориться об условиях поездки. Машина из штаба рейхсфюрера СС появится у вашего дома в семь утра. Время, как видите, поторапливает. Водитель проверен и исключительно надёжен.

– Проклятое время. Теперь оно всех нас поторапливает.

Повесив трубку, Бургдорф оглянулся и увидел, что Альбина стоит позади него, скрестив руки на пышной груди.

Генерал виновато взглянул на неё, упал в кресло и закрыл лицо растопыренной ладонью. «Будь проклята минута, когда в присутствии фюрера я заговорил о почётном уходе фельдмаршала! Ну почему, почему это выпало именно мне?! Никогда раньше ни одного из своих адъютантов фюрер таким образом не подставлял. В подобных случаях в его окружении всегда довольствовались каким-либо офицеришкой из гестапо или обычным штабистом».

– В который раз уже спрашиваю, наш генерал Бургдорф: кто этот избранник смерти? – молвила «Двухнедельная Генеральша». Она стояла, опершись правой рукой о крышку стола и призывно отставив левую, едва прикрытую легким халатиком ногу. Альбина знала, что генерал восхищается красотой её по-спортивному крепких, мускулистых ног и старалась демонстрировать их при всяком удобном случае.

– Это звонил один полковник СС. Остальное вас попросту не должно интересовать.

– Кажется, сегодня мы уже были достаточно откровенны, чтобы вы не отвечали таким вот образом.

– Каким именно? – раздражённо спросил генерал. – Чего вы добиваетесь?

– Догадываюсь, что только что вы беседовали с адъютантом Гиммлера.

– Особой тайной это не является, – помассажировал виски большим и указательным пальцами Вильгельм.

– К тому же я немного знакома не только с полковником Брандтом, но и с самим рейхсфюрером.

– Как много мы узнали сегодня друг о друге, – проворчал генерал-квартирант.

«До сегодняшнего дня ты замечал только коленки и грудки этой женщины, – упрекнул себя Бургдорф. – Оказывается, у неё есть и другие, достойные внимания части тела. Как, например, голова».

– Однако ампула предназначалась не для Гиммлера, потому что в таком случае обошлись бы без вашего вмешательства.

Генерал устало, как-то пьяно посмотрел на Альбину и, поняв, что она не оставит его в покое, пока не добьется своего, тягостно выдохнул.

– Роммель это. Речь идет о фельдмаршале Роммеле.

Крайдер всплеснула руками и обессиленно опустилась на диван.

– Роммель?! – вполголоса воскликнула она. – Что вы говорите, наш генерал Бургдорф?! Неужели теперь уже настала очередь Роммеля?!

– К тому всё идет.

– Я человек невоенный, и то понимаю, что фельдмаршал Роммель оставался последней надеждой рейха. Именно он. У Германии нет больше ни генерал-фельдмаршала, ни просто генерала, который бы сравнился с ним по силе полководческого таланта. Если кто-то и может предстать в эти дни перед германской нацией в роли спасителя, то только Роммель. Как когда-то Наполеон сумел предстать перед растерзанной войнами и революцией французской нацией.

– Роммель – в ипостаси спасителя нации? – задели слова женщины самолюбие генерала. – Кому удалось определить это?

– Если уж я в чём-то уверена, то уверена до конца.

– Так поведайте о появлении спасителя нации её фюреру, начальнику штаба Верховного главнокомандования вермахта, людям из окружения Гиммлера. Все они даже не догадываются о том, что рейх вот-вот должен лишиться последней своей надежды.

– Почему я, а не вы, генерал Бургдорф? И почему решаетесь говорить о Роммеле с такой иронией?

– Но вы хоть отдаёте себе отчёт, что речь идёт о предателе рейха? О личном враге фюрера? О фельдмаршале, изменившем присяге и принявшем самое непосредственное участие в заговоре против Гитлера, а следовательно, и против рейха?

– Вот как его теперь воспринимают в ставке фюрера?! – воскликнула «Двухнедельная Генеральша», забыв на время о подслушиваемом телефоне.

– Достаточно, фрау Крайдер, – примирительно вздохнул Бургдорф. – У вас ещё будет время попричитать над телом фельдмаршала.

– Считаете, что изменить уже ничего нельзя?

– Разве что взлелеять другого полководца, равного по силе таланта и удачи Лису Пустыни. И потом, вы ведь сами предупреждали, что любое моё высказывание будет записано специальным устройством.

– Эти ваши высказывания записаны не будут. Тем более что в нынешних телефонных разговорах решается не судьба фельдмаршала. В них, как я поняла, решается всего лишь ваше личное участие в его убийстве.

– Подмечено абсолютно точно. Мне попросту не верится, что отголоски июльского путча докатились и до Роммеля.

– Эхо покушения Штауффенберга будет разноситься по всем уголкам Германии и через сто лет. Что, собственно, связывает вас с Роммелем? Неужели муж служил под его командованием?

– Никогда. Хотя и говорил о нём много и восторженно.

– Вот видите… А я знаю Роммеля ещё по тем временам, когда оба мы служили в охране фюрера.

– Представляю, как непросто будет вам выполнять приказ фюрера.

– Но если ваш муж не был сослуживцем Роммеля, что же тогда связывает вас с этим Лисом Пустыни? Возможно, с его помощью ваш муж получил генеральский чин или предполагающую тот чин должность?

– Они вообще никогда и никак не соприкасались.

Бургдорф удивлённо уставился на Альбину. «Неужели вы числились в его любовницах?!» – вопрошал этот взгляд. И хотя вслух Вильгельм ничего не произнёс, решительно парировала:

– Никогда в жизни не видела Роммеля. Не довелось. Хотя мужчина он, говорят, статный, и ещё далеко не стар.

– Тогда вообще странно.

– Что вас так удивляет, наш генерал Бургдорф? Это же Роммель! Вспомните: Скорцени, Роммель, двое-трое асов из люфтваффе – и всё! Кого ещё породил Третий рейх из тех, кому суждено навечно остаться в его истории?

– Что неоспоримо, – поиграл желваками Бургдорф. – Я бы даже не удивился, если бы вдруг выяснилось, что в какое-то время вы оказались любовницей Роммеля. А что? Престижно: Роммель, как-никак!

– Вот видите, вы настолько пасуете перед фельдмаршалом, что не решаетесь даже ревновать к нему, – отомстила Альбина наиболее доступным ей способом. – Хотя согласна: то, что в списке любовниц героя нации Роммеля не будет блистать моё имя – действительно обидно.

«Даже женщины рейха станут мстить тебе после гибели фельдмаршала, – вновь морально истребил себя Бургдорф. – Одни – потому что умудрились числиться в любовницах Роммеля, другие потому, что уже никогда не смогут стать ими».