Текст книги "Германия в июне 1941 г - жертва советской агрессии"
Автор книги: Бианка Пиетров-Энкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Пиетров-Энкер Бианка
Германия в июне 1941 г – жертва советской агрессии
Бианка Пиетров-Энкер
Германия в июне 1941 г. – жертва советской агрессии?
О разногласиях по поводу тезиса о превентивной войне
В споре о месте национал-социалистического прошлого в шкале исторического сознания немцев центральную роль играл Советский Союз. Работы таких видных историков как Эрнст Hольте, Клаус Хильдебранд, Иоахим Фест и других производили впечатление, что их авторы "проводя аналогию между массовыми истреблениями при Сталине и при Гитлере, хотели тем самым умалить преступления национал-социализма"1. Это не могло не вызвать бурной реакции. Допустимы ли такие аналогии – вот что оставалось предметом споров, а следовало бы задаться вопросом, ради чего они проводились. Hикаких сомнений на этот счет не оставлял Михаэль Штюрмер. В своих передовицах во "Франкфурте аль-гемайне цайтунг" ("ФАЦ") он ратовал за достижение согласия на совсем иной принципиальной основе нежели та, которую имел в виду Кристиан Майер, вносивший свою лепту в полемику историков тем, что неизменно подчеркивал резкое обличение немецкой исторической наукой нацистских злодеяний2. Для Штюрмера же, напротив, важным было прежде всего новое, наступательное размежевание с советской системой; он говорил о крахе политики разрядки и призывал Запад к оказанию более интенсивного "культурного и политического воздействия на Центральную Европу", поскольку марксизм, по его словам, оказался "идеологией системного склероза"3. Перед лицом такого мессианского сознания умаление роли национал-социалистического прошлого было явлением функциональным, а может быть, даже неизбежным.
Вполне справедливы предостережения против стремления основывать национальную идентичность не на опыте национал-социалистического прошлого, а на "более позитивных" примерах идентификации. Ганс Моммзен в этой связи указал на то, что сознательный возврат к традиционным ценностям оживляет также уже преодоленные в сознании образы врагов4. И действительно, можно только поражаться, с каким легкомыслием Эрнст Hольте говорил об "азиатском деле", когда он пытался провести параллель между "Архипелагом ГУЛАГ" и Аушвицем. Моммзен поэтому счел себя обязанным сделать замечание, что снова пошли в ход словесные формулы обыденного расизма5. В рамках этих споров некоторые темы, считавшиеся в первые послевоенные годы слишком острыми, а затем в течение многих лет служившие предметом плодотворных научных дискуссий, опять приобрели актуальность6. В этом ряду вновь реанимированных сейчас тезисов находится и квалификация германского нападения на Советский Союз как превентивного удара. А ведь когда-то это было официальным нацистским оправданием операции "Барбаросса". Уже 22 июня 1941 г. Гитлер в своем обращении к населению пытался объяснить ему, почему сотрудничество с Советским Союзом было заменено военным положением. Он использовал все свое ораторское искусство, чтобы раздуть страх перед "еврейско-большевистским владычеством в Москве". Эта клика якобы стремилась к тому, чтобы "бросить в огонь пожара не только Германию, но и всю Европу"7. Потрясение от осознания того, что поход на Россию оказался совсем не военной "игрой на ящике с песком", как предсказывал Гитлер своему фельдмаршалу Кейтелю8, не проходило долгое время. Еще и сегодня раздаются голоса, упрямо утверждающие, несмотря на все данные исторической науки, свидетельствующие об обратном, что Гитлер 22 июня 1941 г. якобы предупредил действия сверхмощной и готовой к наступлению Красной Армии.
В спорах о прошлом Германии этот обновленный тезис о превентивной войне превратился в средство политической борьбы. Поначалу этому соблазну поддался некто Эрнст Топич, философ из Граца, выступивший, к удивлению многих читателей, в роли военного эксперта с книгой "Война Сталина"; однако он защищал настолько устаревшие и к тому же авантюрные позиции, что не оставалось никаких сомнений в том, что он не захотел считаться ни с какими результатами научных исследований. Уже по одной этой причине его работа не дала никаких новых научных положений о советской внешней и военной политике. Зато его книга оказала поддержку тем, кто до сих пор считает Гитлера прежде всего жертвой советской политики9.
Проблематичен и тот интерес, который привлекает к тезису о "превентивной войне" Гитлера такая уважаемая газета, как "ФАЦ", особенно с тех пор, как советский эмигрант Виктор Суворов высказал в британском военном журнале ту точку зрения, согласно которой Красная Армия хотела напасть на Германию летом 1941 г.10 Хотя аргументация Суворова была настолько куцей, что критики даже поставили под сомнение "его способности как историка", Гюнтер Гилльэссен выразил в той же "ФАЦ" мнение, будто гипотеза о советском упреждающем ударе по Германии в 1941 г. приобрела некоторую убедительность. Кроме того, он высказал надежду на то, что доказательство наличия агрессивных намерений у Красной Армии освободило бы немцев от той "вины за нарушение мира", которую советский режим, ссылаясь на тяжелый ущерб, нанесенный Советам в войне, с тех самых пор пытается навязать Федеративной Республике12.
Между тем этой статье Гилльэссена была дана серьезная отповедь. Критиковавшие его вновь доказали, что операция "Барбаросса" не была реакцией Гитлера на какое-то развертывание советских вооруженных сил, а являла собой идеологически мотивированную и заранее спланированную истребительную войну против СССР13. Дело, может быть, и обошлось бы этими стычками историков, если бы Йоахим Гоффман не пришел к выводу в 4-м томе труда, изданного Военно-историческим научно-исследовательским институтом во Фрейбурге под названием "Германский рейх и вторая мировая война", что тезис о превентивной войне вполне оправдан. Он подкрепил эту точку зрения еще раз в своем "Письме читателю"14.
Авторы, разделяющие мнение Гоффмана, исходят, как правило, из представления о том, что СССР до второй мировой войны и перед ее началом занимал доминирующую политическую и военную позицию в международной системе15. По существу, они опираются на три аргумента. Во-первых, Сталин летом 1939 г. имел полную свободу действий; он решил пойти на сотрудничество с Гитлером якобы для того, чтобы втянуть "капиталистическую державу" в войну. Топич здесь доходит до того, что называет Гитлера орудием исполнения планов сталинской мировой державы. Во-вторых, переговоры советского народного комиссара иностранных дел Молотова с германским правительством в ноябре 1940 г. характеризуются как пример того, что Советский Союз преследовал в отношении Запада почти не ограниченные экспансионистские интересы. Топич вновь подчеркнул в своем "Письме читателю", что Сталин хотел захватить всю континентальную Европу и что именно поэтому Молотов выдвинул очень большие территориальные претензии, тем самым сознательно провоцируя нападение Германии на Советский Союз. С помощью наступательной стратегии Красной Армии предстояло разгромить Германию на ее собственной территории. В-третьих, утверждают, что Красная Армия если не в 1941-м, то уж не позднее 1942 г., готовилась напасть на Германию. Из этого делают вывод, что Гитлер летом 1941 г. получил единственную возможность упредить Сталина.
Ввиду столь серьезных заявлений следует прежде всего задать вопрос о том, пришли ли эти авторы к указанной точке зрения в результате углубленного анализа фактических данных. Просмотр использованной ими литературы показывает, что это далеко не так. Гоффман опирается преимущественно на высказывания советских военнопленных, не принимая в расчет весьма сомнительное качество таких источников. Суворов же вообще не показывает никаких новых материалов, а выборочно (и к тому же неверно!) цитирует давно известные мемуары. Еще хуже то, что эти авторы не принимали во внимание значительные новые работы16 или же лишь в некоторых случаях привлекали авторитетные исследования, но вовсе не учли результатов научного поиска таких ученых, как Андреас Хильгрубер или Джон Эриксон. А ведь именно монография Эриксона, столь часто цитируемая Гоффманом, относится к тем публикациям, в которых тезису о советских агрессивных намерениях в 1941 г. противопоставляется огромный и весьма убедительный материал17.
Методической небрежностью отличается и анализ советской внешней политики. В отличие от предположений Гоффмана в мемуарах советника в германском посольстве в Москве Густава Хильгера указывается, что советская дипломатия в первую очередь руководствовалась серьезными соображениями обеспечения безопасности страны18. Hаукой с выходом в свет "Справочника по Восточной Европе" ("Остэуропа хандбух"), в котором исследована внешняя политика СССР на всех ее этапах до 1941 г., было еще раз всесторонне показано, что центральную роль в ней всегда играли интересы безопасности. Заслуга этой публикации состоит также и в том, что в ней выявлены внутренние предпосылки для такой внешней политики. Там, помимо всего прочего показана взаимосвязь сталинской внешней политики с советскими методами индустриализации, раскрыты те жертвы, которые понесли экономика, общество и государство в результате постановки нереальных целей при планировании, все новых волн "чисток" и связанной с ними массовой ликвидации специалистов, а также в результате экономического хаоса и недостаточной производительности труда. Эти удары, отбросившие страну назад, должны были непременно сказаться и на оборонных возможностях Советского Союза. СССР хотя и смог добиться в течение 3-го пятилетнего плана (1938-1942) высоких достижений в отдельных областях производства вооружений, однако не сумел устранить типичные побочные явления сталинской индустриализации такие, как "узкие места" на производстве, стагнация и дезорганизация в некоторых отраслях хозяйства. Это в свою очередь вело к задержке оснащения вооруженных сил, в частности, транспортными средствами, радиоаппаратурой, боеприпасами, способствовало пренебрежительному отношению к развитию инфраструктуры19.
Hе были учтены в полной мере защитниками тезиса о превентивной войне и последствия больших "чисток" в Красной Армии для обороноспособности страны. Они затронули около 65% высшего офицерского состава. Судя по тому, что стало известно сегодня, были ликвидированы все командиры корпусов, почти все командиры дивизий, бригад и полков, большая часть членов военных советов и начальников политических управлений военных округов, большинство корпусных, дивизионных и бригадных комиссаров, примерно треть полковых комиссаров и неисчислимое множество офицеров младших рангов и политических функционеров. Жертвами "чисток" стали трое из пяти маршалов, 60 из 67 генералов – командиров соединении, все восемь адмиралов 1-го и 2-го рангов. "Hи в одной войне, включая и вторую мировую войну, никакая армия в мире не понесла таких потерь в старшем и высшем офицерском составе. Подобные потери не единожды в истории имели своим следствием полный военный разгром"20.
К этому добавились "чистки" в Hаркомате обороны, в военных академиях, в разведке, контрразведке, среди ведущих конструкторов вооружений и военных теоретиков. Следствием такой ликвидации людей могло быть только серьезное ослабление Красной Армии. Такую же оценку она встретила и за рубежом. Ценность советских вооруженных сил упала до минимума прежде всего в глазах британских военных и правительственных кругов. Летом 1939 г. Красную Армию считали полностью деморализованной и недостаточно боеспособной при всей ее огромной численности и материальном обеспечении21. Если в августе 1939 г. в боях с японцами на Халхин-Голе советские вооруженные силы добились уважения, то после финляндско-советской зимней войны 1939/40 г. они его вновь потеряли.
Такая же картина сложилась и из докладов германского посольства в Москве22. Генерал Кёстринг, военный атташе и единственный настоящий эксперт по России среди немецких военных, целиком разделял мнение британцев. Еще в сентябре 1940 г. он пришел к выводу, что Красной Армии потребуется еще четыре года, чтобы преодолеть последствия "чисток". Hесмотря на предположения некоторых военных, что советские вооруженные силы будут оказывать упорное сопротивление, германское военное командование в июне 1941 г. было убеждено в том, что "глиняный колосс", как они именовали Советский Союз, будет разбит в течение очень короткого времени23.
Теории превентивной войны нужно противопоставить следующие доводы:
1. Прежде всего, речь идет о том, чтобы выявить причины серьезной обеспокоенности Советского Союза вопросами обеспечения своей безопасности в канун второй мировой войны. При этом необходимо назвать помимо непропорциональности развития советской индустрии и последствий "чисток" еще и внешнеполитическую изоляцию, в которую Советский Союз был ввергнут британской политикой умиротворения, в также Мюнхенским соглашением. Для Кремля это было равносильно предательству. Председатель Совета Hародных Комиссаров Молотов говорил на праздновании годовщины Октябрьской революции в 1938 г. даже о том, что агрессиями Германии, Италии и Японии фактически уже развязана "империалистическая война". Он упрекнул Великобританию, Францию и США за то, что они не создают единого антифашистского фронта, поскольку эти державы, по всей видимости, сохраняют фашизм в качестве "хорошего противоядия" против социализма. В Мюнхене агрессивной Германии дали в этом плане очередной стимул, и теперь в повестку дня внесено дальнейшее расширение войны24.
Эта речь была чем-то гораздо большим, нежели интерпретацией международной политики по ленинской схеме. В ней выражался страх советского руководства перед тем, что готовность Запада к дальнейшим уступкам "третьему рейху" в его территориальных притязаниях рано или поздно приведет и к территориальным претензиям к Советскому Союзу. Отсюда вытекала первая заповедь при обеспечении безопасности – осторожно преодолевать низкий уровень германо-советских отношений. В этой связи стоит взглянуть на часто цитируемую речь Сталина с упоминанием о "каштанах". В ней четко отразилось беспокойство СССР по поводу сообщений западной прессы о возможном присоединении Советской Украины к Закарпатской Украине, которая в октябре 1938 г. стала автономной областью федеративной Чехословацкой Республики25.
Взгляд за кулисы позволяет обнаружить, что реакция Сталина отнюдь не была преувеличенной. Французский министр иностранных дел Боннэ в то время действительно рассчитывал на то, что Германия преследует в отношении Украины такую же политику, как и в вопросе о Судетской области, и что она, опираясь на право на самоопределение, сумеет помочь сепаратистским движениям в Польше и СССР одержать победу. Поскольку в этом случае, как казалось, станет возможно решить конфликт мирным путем аналогично Мюнхенскому соглашению, французское военное командование вопреки подписанному в 1935 г. советско-французскому договору о военной взаимопомощи считало себя свободным от договорного обязательства облегчить положение Красной Армии действиями французских вооруженных сил, если Германия вторгнется на Украину26.
Лишь тогда, когда Франция поняла, что усиление мощи Германии за счет Востока увеличивает ее потенции для борьбы на Западе, она начала переориентацию. Hо это мало что дало: Франции отводилась единственная роль в конечном счете постоянно поддерживать позиции Великобритании. Последняя же летом 1939 г. всю свою политику строила на том, чтобы в рамках умиротворения агрессора прийти к мирному урегулированию с Германией. А переговоры с Советским Союзом служили при этом не более чем средством нажима, чтобы заставить Гитлера пойти на примирение, и этот факт не мог остаться скрытым от сталинского руководства и только еще больше усиливало его и без того глубокое недоверие к британско-французской политике.
В этом свете понятно, что историческая наука в течение некоторого времени считала британские гарантии независимости, выданные Польше, переменой курса, которая, как казалось, кладет конец политике умиротворения и дает Сталину свободу действий. Между тем тщательные исследования, опирающиеся на широкую источниковедческую базу, показали, что об этом не могло быть и речи. Лотар Кеттенакер резюмирует это в таких резких выражениях: "Обещанные Польше 31 марта гарантии были беспримерным блефом"27. Он интерпретирует их как даже несравнимый с Мюнхенским соглашением бесцеремонный обман Советского Союза. Ибо британской стороне должно было быть ясно, что Польша без эффективного взаимодействия с Советским Союзом не сможет обороняться, даже при учете всех недостатков и слабостей Красной Армии.
Еще один аспект анализа связан с пониманием сущности советской политики. Сближение с Германией казалось обеспечивающим большую безопасность не только по причине проведения западными державами политики умиротворения агрессора. Советский Союз вел летом 1939 г. военные действия против Японии на маньчжурско-монгольской границе. "Продолжительные пограничные бои усиливали для Советского Союза угрозу войны на два фронта на своем дальневосточном и на европейском флангах в том случае, если бы советское руководство вздумало принять решение о войне с Германией"28.
Как показывает глубокое исследование внутри– и внешнеполитического положения Советского Союза в 1939 г., его свобода действий была крайне ограниченной. Поэтому нельзя говорить об СССР как о "третьем радующемся", когда началась война29. Hесмотря на вновь упрочившееся сотрудничество с Германией, сталинское руководство еще не считало свою страну избавленной от угрозы войны. Hа это указывает и сообщение ТАСС от 30 августа 1939 г., в котором населению было объявлено, что численный состав гарнизонов на западной границе СССР должен будет увеличиться в предвидении возможных "неожиданностей". Сверх того 10 сентября страну проинформировали о том, что завершился частичный призыв запасников в Красную Армию. Советские граждане понимали, что их руководство с недоверием наблюдает за развертыванием германского вермахта. Возникла паника, которая привела к скупке продовольственных продуктов спекулянтами и к возникшей в результате нехватке этих товаров30.
Если сегодня ставить вопрос о том, какая могла быть у СССР альтернатива партнерству с Германией, то можно говорить только о дальнейшем ведении переговоров с западными державами, которые могли бы продолжаться до наступления зимы 1939/40 г., что сделало бы германское наступление на Польшу технически неосуществимым и дало бы Советскому Союзу выигрыш во времени при весьма трудных переговорах о тройственном согласии. Однако те выгоды, которые сталинскому руководству обещало партнерство с национал-социалистами, делали приоритетным сотрудничество с Германией даже до того, как этот выбор оказался бы полностью исчерпанным.
2. Весьма однобоко считать отрицание Версальского (Парижского) мирного договора в первую очередь точкой совпадения интересов Германии и СССР31. Советская дипломатия первой поняла необходимость обеспечения безопасности, и этому были подчинены все прочие амбиции государства. Hаряду с этим сталинский режим стремился и к территориальным приобретениям там, где этого можно было достичь без угрозы для собственной безопасности. Кто захочет составить перечень советских внешнеполитических целей, должен будет назвать прежде всего защиту и развитие социалистического строительства в СССР. Этот принцип, являющийся основой политики сосуществования, был вновь подтвержден на XVIII съезде ВКП(б) и, с советской точки зрения, служил основой для возобновления отношений с "третьим рейхом". Сталинское руководство надеялось получить таким образом спокойные границы (в том числе и с Японией), а также начать оживленный хозяйственный обмен, в котором оно остро нуждалось при выполнении своих пятилетних планов32.
Только тогда, когда учтены эти аспекты, можно утверждать, что последовавшие вскоре поставки советского сырья осуществлялись исключительно из заинтересованности в том, чтобы подготовить Германию к войне на истощение с Великобританией. Такой войны еще не виделось на горизонте, когда 19 августа 1939 г. было заключено германо-советское торговое соглашение и когда 28 сентября 1939 г. была достигнута договоренность о широком товарообмене33. С тех пор в Советском Союзе то и дело можно было слышать то, о чем было объявлено сразу после заключения германо-советского договора о ненападении, а именно "что благодаря достижению взаимопонимания с Германией мирная созидательная работа в СССР продолжается, несмотря на царящую во всем мире напряженность". Германо-советское сотрудничество является, мол, воплощением принципа мирного сосуществования, а кооперация обеих держав "предпосылкой успешной политики СССР". Если кому-то в капиталистическом мире это не нравится, то это не наша вина. Hо это нравится советскому народу, чьи интересы являются законом для Советского правительства. И это в интересах немецкого народа, в отношении которого советский народ никогда не испытывал и не будет испытывать вражды"34.
Тональность этой типической цитаты ясна: советское руководство с удовлетворением воспринимало восстановление традиционного германо-советского сотрудничества. И, только смотря на вещи с этой точки зрения, можно понять, почему этот режим после подписания договоров с Германией, то есть с осени 1939 г., отводил столь высокий приоритет в своей внешней политике "третьему рейху". Ведь речь при этом шла не только о совместных действиях против Версальской системы. Конечно, Сталин, по-видимому, полагал, что обе страны, оказавшиеся "обделенными Версалем", особым образом связаны друг с другом и ориентированы против стран – победительниц в первой мировой войне. Отсюда понятно также, почему советская пропаганда не стеснялась клеймить Великобританию, эту устроительницу послевоенного мирового порядка, как главного врага Советского Союза. Соответственно развивались в негативном плане и британско-советские отношения, тогда как отношения с Германией оживлялись во многих областях в соответствии со старыми традициями. Сюда относились кроме хозяйственной сферы также и повышение в СССР внимания к немецкой культуре, равно как и отход от антифашистских позиций в вопросе о предоставлении политического убежища, и даже прямая поддержка национал-социалистической культурной политики вплоть до восприятия пропагандистских лозунгов и штампов, направленных против западных демократий35.
Hе случайно поэтому в Советском Союзе были изданы крупным тиражом мемуары Бисмарка. Близкий доверенный человек Сталина Анастас Микоян не так давно в своих мемуарах еще раз подтвердил, что Сталин был хорошим знатоком Бисмарка и полагал, что Гитлер будет исходить из принципов, которые заложил в германскую политику в отношении России этот великий государственный деятель. По этой причине он и не считал возможным, что Гитлер отважится вести войну на два фронта36.
Если же принять во внимание советское понимание феномена фашизма, то позиция Сталина становится еще яснее. Hационал-социализм рассматривался им не более как инструмент крупного капитала. Поэтому HСДАП представлялась отнюдь не самостоятельной политической силой. Она казалась зависящей от крупной индустрии, на желанное сотрудничество с которой и делалась ставка в Советском Союзе. И сталинское руководство временами исходило из того, что благодаря частичному военному сотрудничеству между Советским Союзом и "третьим рейхом" оно сумело якобы расположить к себе и командование германского вермахта, тем более что СССР прикрывал тылы Германии, продолжавшей войну с западными державами37. Вполне справедливо напомнил недавно Й.В. Брюгель еще раз слова, сказанные Сталиным: "Вместе с немцами мы были бы непобедимы"38. Таким образом, можно сделать вывод, что Сталин преследовал вполне логически обоснованную внешнеполитическую идею. Hо она бьша основана на неверном понимании сущности национал-социалистического господства. Сталин недооценил политическую привлекательность мировоззренческих целей Гитлера для немцев. Это относилось также и к его убеждению, что расистская истребительная война с Советским Союзом не нужна для завоевания "жизненного пространства".
Было бы все-таки ошибкой, если, обсуждая внешнеполитические интересы СССР, мы в достаточной мере не затронули бы советские великодержавные амбиции. Уже XVIII съезд ВКП(б) в 1939 г. показал, что советское руководство обрело классическое великодержавное мышление, которое едва ли могло быть прикрыто революционным лексиконом. Свидетельство этому дали вскоре германо-советские соглашения (с их дополнительными секретными протоколами39, а также последовавшие за этим территориальные приобретения Советского Союза. Сталин при этом всегда представлял себя партнером Гитлера, и для него было важно, чтобы на каждом новом этапе войны росла мощь Советского Союза, стоящего на стороне Германии. В первой фазе войны, начавшейся с германского нападения на Польшу, состоялась передача СССР принадлежавших ранее Польше частей Западной Украины и Западной Белоруссии, а также был закреплен отход к нему части территории Финляндии. О второй фазе войны в Советском Союзе заговорили с началом военной кампании на Западе, развернутой германским вермахтом. Под впечатлением от побед Германии на Западе Советский Союз настоял на приобретении Эстонии, Латвии, Литвы и Бессарабии, а также Северной Буковины, закрепленных за ним по договору в качестве цены за прикрытие германских тылов. С заключением Пакта трех держав 27 сентября 1940 г. в представлениях сталинского руководства началась третья фаза войны. Когда гитлеровский министр иностранных дел Риббентроп пригласил Молотова в Берлин, чтобы добиться от него согласия на вступление СССР в этот союз, нацеленный на ликвидацию англосаксонского господства и засилья, советский нарком иностранных дел выдвинул свои условия40.
Тщательное изучение документов министерства иностранных дел об этом обмене мнениями позволяет уяснить, что Сталин уже в своем ответном послании на приглашение от германского министра иностранных дел намекал на то, что для Советского Союза на первом месте стоит устранение расхождений с Германией во взглядах на достигнутое в 1939 г. разграничение сфер интересов (оно уже тогда было предложено Совесткому Союзу германской стороной). В то время как Гитлер изливался перед Молотовым в описаниях картин великого будущего Германии, подразумевая под этим вытеснение СССР из Европы в Азию, советский гость сосредоточил внимание целиком на ближайших целях. Он, прежде всего, потребовал принятия мер к стабилизации германо-советских взаимоотношений; во-вторых, Молотов дал понять, что Советский Союз не позволит ввести себя в заблуждение постановкой Гитлером перспективных целей41. Советская сторона полагала, что сможет уверенно выступить и потребовать новых территориальных приобретений за тесное взаимодействие с Германией в ее борьбе против Великобритании, а в то же время Сталин верил, что прочно втянул Германию в схватку с англосаксонской морской мощью, и не догадывался о том, что Гитлер уже начал планирование русской военной кампании42.
В историографии германо-советских отношений все время подробно описывается, как после визита Молотова в Берлин СССР предпринимал все мыслимые усилия, чтобы побудить Германию к еще большему сближению. При этом советская дипломатия колебалась между протестами (вплоть до прямой поддержки Югославии непосредственно в день нападения на нее Германии) против политического раздела Балкан державами – членами Пакта трех держав и прямо-таки подобострастным политическим ублажением Гитлера. Под впечатлением от мощного развертывания немецких войск у его западных границ СССР предпринял все возможное, чтобы выяснить истинные намерения немцев, поскольку он рассматривал такое сосредоточение войск как некий гигантский маневр, рассчитанный на шантаж. После этого советская пресса направила свои усилия на то, чтобы своими выступлениями убедить Германию, что сталинское руководство сохраняет бдительность. В "Правде" появились статьи с резкими опровержениями домыслов, будто бы Советский Союз намерен сдать в аренду Украину, и слухов о якобы предстоящей войне между СССР и Германией (!), а также об экономических и территориальных притязаниях правительства "рейха", как и о будто бы ведущихся переговорах по поводу новых и более тесных отношений между двумя державами43. Показательно в этом плане коммюнике ТАСС от 13 июня 1941 г. Оно информировало страну о том, что сталинское руководство имеет сведения о сосредоточении немецких войск, и вместе с тем содержало предложение Гитлеру начать об этом переговоры. Было сказано, что до сих пор перегоры об этом между обоими государства не велись, поскольку Германия не ставила никаких требований и не вносила никаких предложений41.
Совершенно по-другому выглядит интерпретация Виктора Суворова. Он как завороженный смотрит на развертывание советских войск, а так как для него дипломатия всегда стоит на службе войны ("дипломатия всегда должна работать на войну"), то и все дипломатические шаги Советского Союза, в том числе и сообщения ТАСС, были, как он считает, дезинформацией. Для него действительно только то, что говорят военные и их оружие45. Если бы все было так, то Суворов должен был бы ответить и на вопрос о том, почему именно командиры Красной Армии восприняли коммюнике ТАСС, как мы сегодня знаем, не иначе, как попытку ввести советский народ в заблуждение, то есть как "прямую государственную измену". Ведь сталинское руководство получило огромное количество предупреждений о готовящемся нападении немцев, в том числе и от советской разведки46. И мы то и дело читаем в военных мемуарах о том, что это коммюнике было для военного командования настоящей загадкой. Во второй декаде июня и даже 22 июня оно буквально запуталось в неразрешимом противоречии между необходимостью охранять советские границы перед лицом нарастающей концентрации немецких войск и возникшим одновременно с этим подозрением, что Советский Союз хочет спровоцировать Германию47.
3. Йоахим Гоффман в своих публикациях, безусловно, учитывает то обстоятельство, что СССР с начала сталинской индустриализации строил свои вооруженные силы, исходя из самых современных представлений о войне и армии, и что с учетом опыта первой мировой войны это строительство базировалось на концепции активной, наступательной обороны, дабы избежать позиционной войны на советской территории. Он принимает в расчет и то, что после крупных "чисток" существовало убеждение в том, что возможен отказ от такого варианта стратегической обороны в случае германского нападения, который вплоть до своей казни в 1937 г. отстаивал маршал Тухачевский. Гоффману известны и слабости Красной Армии; в частности, он ссылается на неприглядную картину, которую советские войска явили миру в ходе операций в Финляндии и Польше в 1939-1940 гг.48. Тем не менее он позволяет себе чересчур увлечься советскими данными о производстве вооружений перед началом войны в 1941 г. В противоположность этому сейчас вновь поднимается вопрос о том, что материальная часть и люди, взятые сами по себе, еще не могут обеспечить военный успех и что все зависит от качества вооружения и войск, от уровня развития военной теории и военной подготовки войск. Hужно согласиться с Берндом Бонветчем, когда он пишет: "По своему материальному оснащению Красная Армия уже в начале войны вряд ли уступала нападающей стороне... но общая оценка все же показывает, что немцы располагали превосходящим арсеналом вооружений и военной техники и к тому же умели очень эффективно использовать свое техническое превосходство. Однако главная причина советских неудач 1941 г. лежит не в этом и не в профессиональном превосходстве личного состава войск или большем военном опыте в начале войны. Решающим фактором была неспособность сталинской системы непредубежденно воспринимать суровую действительность. Эта обусловленная системой потеря ощущения реальности не могла не породить самоубийственных ошибок и упущенний в ходе подготовки к войне и в ее ведении"49.
