Текст книги "Автобиография духовно неправильного мистика"

Автор книги: Бхагаван Шри Раджниш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Профессор: 1957-1966

Студенческая жизнь мне очень нравилась. Как бы ко мне ни относились – любили или ненавидели, были «за» или «против», либо вообще не питали никаких чувств, – все это было чудесно. Все это очень пригодилось, когда я сам стал преподавателем. Благодаря этому я научился замечать точку зрения студентов, когда представлял им свою.

Мои занятия превращались в дискуссионные клубы. Всем разрешалось сомневаться и спорить. Время от времени кто-то начинал беспокоиться об уровне изучения предмета, потому что любой вопрос становился предметом бурных дебатов. «Не бойтесь, – говорил я. – Я добиваюсь одного: я хочу отточить ваш разум. Предмет изучения не так важен. Все книги на эту тему можно перечитать за одну ночь. Но если разум отточен, вы сможете ответить на любой вопрос, даже не читая учебников. Если же разум спит, никакие книги не помогут, вы не сможете найти там ответа. В книге на полтысячи страниц ответ может прятаться в одном-единственном параграфе».

Мои занятия были совершенно особыми. Все можно было обсуждать, все подлежало анализу – глубочайшему рассмотрению под всеми мыслимыми углами, со всех вообразимых точек зрения. Ответ принимался только в том случае, если он целиком и полностью удовлетворял интеллект. Иначе мы не довольствовались ответом, и спор переносился на следующий урок.

Меня вот что поражало: если обсудил какую-то тему, выявил ее логическую структуру, ощутил всю ткань проблемы, тебе уже не нужно ничего зубрить. Это твое собственное открытие, и оно запоминается навсегда. Этого уже не забыть.

Не сомневаюсь, что студенты меня любили, потому что никто другой не предоставлял им большей свободы и не относился к ним с большим уважением. Никто не окутывал их такой любовью, никто не помогал оттачивать разум.

Обычных преподавателей больше всего заботила зарплата, но лично я никогда за ней не ходил. Чаще всего я просто поручал это кому-то из студентов. Я говорил: «В первых числах месяца забери, пожалуйста, мою зарплату и принеси сюда. Можешь взять оттуда, сколько тебе понадобится».

За все годы моей работы в университете я ни разу не получал зарплату лично. Однажды ко мне пришел наш бухгалтер. Он сказал: «Я ни разу не видел вас у кассы. Мне уже просто интересно было, но потом я понял, что у меня вы вряд ли когда-то появитесь. Простите, что заявился в ваш дом без приглашения, но мне просто хочется узнать, что вы за человек. В первый день месяца преподаватели с самого раннего утра очередь в кассу занимают, но вас среди них никогда нет. Прибегает какой-то студент с доверенностью, но я хочу убедиться, что вы действительно получаете эти деньги».

«Не волнуйтесь, – ответил я, – деньги мне приносят в целости и сохранности». Когда кому-то доверяешь, он вряд ли тебя обманет.

За все те годы ни один студент, ни разу не взял ни гроша, хотя я так и говорил: «Берите, если нужно. Если нужны деньги, можете взять, я разрешаю. Возвращать не придется, я в долг не даю, мне просто лень запоминать, кто и сколько мне должен. Я отдаю деньги просто так». Но ни один студент, ни разу не взял ни гроша.

Всех преподавателей интересовала только зарплата – и, разумеется, повышение в должности. Я ни разу не замечал у них интереса к студентам, к будущему этих студентов и, в частности, к их духовному росту.

И когда я понял это, я открыл небольшую школу медитации. Один из моих приятелей отвел для этой цели принадлежавшее ему чудесное бунгало в саду. Он соорудил там мраморный храм для медитаций. Места хватало. Там одновременно могло поместиться полсотни человек. И туда приходили не только студенты, но и преподаватели, даже наш заместитель ректора. Они приходили, чтобы понять, что такое медитация.

В Индии мусульмане ходят в одном наряде, а индуисты – в другом. Пенджабцы носят одно, бенгальцы – другое, а уроженцы Южной Индии – третье. Например, в Южной Индии носят набедренные повязки – дхоти, обычные полоски ткани, которые оборачивают вокруг бедер, а потом подбирают к поясу так, что ткань поднимается выше колен. Так принято даже в университетах, где преподаватели нередко читают в таком наряде лекции.

Я любил набедренные повязки, потому что это самая простая одежда, проще не придумаешь. Не нужно ничего шить и кроить. Такую повязку можно сделать из любого отреза ткани. Но я был не в Южной Индии, а в Центральной, где набедренные повязки носят только бродяга, попрошайки и прочие подозрительные типы. Это знак того, что человеку плевать на мнение общества и все равно, что о нем подумают.

Когда я впервые заявился в университет в набедренной повязке, студенты и преподаватели высыпали из аудиторий и просто остолбенели. Иду я себе по коридору, а все вокруг замерли и пялятся на меня. Я просто машу им рукой. Всеобщее внимание всегда приятно!

Выходит заместитель ректора. «В чем дело? – спрашивает он. – Что тут за столпотворение? Почему занятия прервались?..» – и тут он видит меня. Я жестом приветствую его, а он растерялся и даже не машет рукой в ответ.

«Могли бы и поздороваться, – говорю я. – Понимаете, всем интересно стало посмотреть на мою набедренную повязку». Кстати, я думаю, что она действительно всем понравилась, потому что преподаватели у нас ходили в очень дорогих, роскошных костюмах. Зайдешь к ним в гости и поражаешься – всюду одна только одежда, весь дом ею завален. Хозяин, слуга – и горы костюмов.

«Видите, как здорово? Даже если вы в коридоре появитесь, никто не станет выскакивать из аудиторий, – говорю я. – А бедняга в набедренной повязке – вы ведь знаете, их только нищие носят, – мигом заставил их забыть об уроках. Пожалуй, отныне я все время буду носить только дхоти».

«Пошутили – и хватит, – заявляет он. – Не стоит заходить слишком далеко».

«Понимаете, – говорю я, – если уж я что-то решил, то непременно довожу дело до конца».

«Что вы имеете в виду? – спрашивает он. – Вы действительно намерены являться в университет в набедренной повязке?»

«Именно так, – киваю я. – А если мне попытаются помешать, я сниму и это. Поверьте на слово! Если хоть кто-то попробует запретить мне, так одеваться, если кто-то начнет говорить, что преподавателю это не к лицу... Мне-то что? В общем, если никто не возражает, я буду ходить в дхоти. Если кому-то это не нравится, я ее тут же сниму. Представляете, что тогда начнется?»

Сцена была замечательная! Студенты слышали наш разговор и захлопали в ладоши, а заместитель ректора был так смущен, что молча вернулся в свой кабинет. Больше он ни слова не произнес о моей набедренной повязке. Я его даже спрашивал: «Так что насчет моей дхоти? Собираетесь принимать какие-то меры?»

«Оставьте меня в покое, – отвечал он. – И делайте, что хотите. Я лучше промолчу, вам ведь что ни скажешь, все может оказаться ошибкой. Кто знает, что вам в голову взбредет? К тому же я ведь не предлагал вам снять повязку, я просто советовал одеваться так, как вы прежде одевались».

«Мой прежний наряд вышел из моды, – пояснил я. – А я не привык оглядываться на прошлое. Теперь я хочу носить набедренную повязку».

Сперва я наряжался в набедренную повязку и длинную накидку. Потом я перестал носить накидку и довольствовался длинным шарфом. Это вновь чуть не привело к скандалу, но заместитель ректора сумел сохранить самообладание. Все опять выскочили в коридор, но он не появился – боялся, наверное, что я все-таки снял дхоти! Он попросту не вышел из кабинета. Тогда я сам к нему постучал.

«Вы таки сделали это?» – поинтересовался он.

«Еще нет, так что выходите, не бойтесь», – ответил я.

Он приоткрыл дверь, высунул голову, окинул меня взглядом и сказал: «Но кое-что все же изменилось. Вы сняли накидку».

«Верно подметили, – согласился я. – Хотите что-то сказать по этому поводу?»

"Нет, – коротко бросил он. – Когда дело касается вас, я даже в разговоре с другими молчу. Мне уже звонят всякие репортеры, они спрашивают: «Как вы допускаете такое в своем университете?» Вы создали прецедент, теперь некоторые студенты и даже преподаватели тоже являются на занятия в дхоти. А я сказал журналистам: «Пусть хоть все начнут так одеваться – мне плевать. Я не стану связываться с этим парнем. Он пригрозил, что, если ему запретят так одеваться, он начнет ходить вообще голышом. Еще он говорит, что в Индии нагота издавна считается признаком духовного пути. Махавира ходил голым, все двадцать четыре тиртханкары джайнизма ходили голыми, тысячи монахов и в наши дни ходят голыми. Если даже тиртханкара ходил нагишом, то почему университетский профессор не может? В Индии нагота никогда не считалась чем-то неприличным».

А потом он добавил: «Вот что я им отвечал. Если ему так уж хочется создавать вокруг хаос... К тому же у него уже есть последователи. Многие студенты готовы выполнять любые его указания. Лучше оставить его в покое».

Знаете, что я замечал на протяжении всей жизни? Если ты готов хоть немного пожертвовать нормами приличия, перед тобой тут же открываются все пути. Общество сыграло с нами злую шутку. Оно внушило нам огромное почтение к правилам приличия и оградило ими все, чего не хочет видеть со стороны людей. Если делаешь то, что ему не нравится, ты тут же теряешь респектабельность. Но стоит тебе заявить: «А мне плевать на приличия», как общество уже ничего не в силах поделать, ему нечего тебе противопоставить.

Став университетским преподавателем, я вот что прежде всего сделал... Я вошел в класс и увидел, что девушки сидят по одну сторону, а юноши – по другую. К тому же первые пять-шесть рядов аудитории были совершенно пусты. «Кого я буду учить? – спросил я. – Пустые столы и стулья? Что это такое? Кто вам велел так рассаживаться? Давайте-ка, садитесь поближе ко мне, причем вперемешку!»

Студенты заколебались. Преподаватели никогда не настаивали на том, чтобы юноши и девушки сидели вместе. «Живенько! – потребовал я. – Иначе я извещу декана о том, что тут происходит кое-что совершенно неестественное и противоречащее здравому смыслу».

Они пересаживались долго, неохотно... «О чем тут думать? – спросил я. – Просто сядьте на другой стул! На моих занятиях вы не будете сидеть отдельно. Кстати, я не буду возражать, если мальчик коснется девочки, а девочка дернет его за рубашку. Все, что естественно, я только приветствую. Мне не нужно, чтобы вы сидели тут как замороженные. Мои занятия будут особыми. Я хочу, чтобы вы радовались. Я знаю, что вы все равно перебрасываетесь записочками. Теперь в этом не будет нужды. Просто сядьте рядом, вручите девушке записку или скажите ей, что хотите сказать. Может быть, для вас это новость, но вы уже половозрелые. Вам уже пора действовать. А вы сидите и только философией занимаетесь! Это же безумие! Разве в вашем возрасте философией нужно заниматься? Нужно шататься по улицам и влюбляться! Философия – это для стариков, которые ни на что иное уже не способны. Вот состаритесь, тогда и будете ее изучать».

Студенты жутко перепугались. Раскованность возникала медленно, и тогда другие группы начали завидовать моей. Их преподаватели докладывали декану, что я опасен, что я подталкиваю юношей и девушек к самому запретному. Вместо того чтобы мешать их общению, я им помогаю! Я им так и говорил: «Кто не умеет писать любовные записки, подходите ко мне, я научу. Философия – дело второстепенное, да и программа у нас не такая уж насыщенная. Мы можем за полгода пройти двухгодичный курс. А оставшиеся полтора года будем веселиться, петь и танцевать! Кто против?»

Наконец, декан вызвал меня и заявил: «До меня доходят разные слухи... Что вы можете об этом сказать?»

«Вы ведь были когда-то студентом?» – поинтересовался я.

«Да, конечно. Разумеется, у меня высшее образование», – ответил он.

«Тогда вспомните молодость, – предложил я. – Вспомните девушек, которые сидели в противоположном углу аудитории. О чем вы тогда думали?»

«Странный вы человек... – сказал декан. – Я ведь вызвал вас, чтобы получить ответы на конкретные вопросы».

«Успеется, – сказал я. – Ответьте сначала на мой вопрос. Только, чур, откровенно, иначе я завтра же задам его на общем собрании университета, перед всеми профессорами и студентами. Если желаете, вопрос можно обсудить открыто, даже проголосовать».

«Не кипятитесь, – предложил он. – Возможно, вы правы. Я помню молодость. Сейчас я уже стар, но – надеюсь, вы этого никому не скажете, – в юности я думал только о девушках. Учителей я почти не слушал. Впрочем, мало кто их слушал. Мы перебрасывались записочками, шептались...»

«Значит, я могу идти?» – спросил я.

«Идите, – махнул он рукой. – Идите и делайте, что хотите. Я не собираюсь вступать с вами в споры на общих собраниях. Тем более что вы правы. Но меня вы тоже должны понять – эта должность мне дорога, а если я начну допускать подобные вещи, государство мигом лишит меня места».

«Ваша должность меня не интересует, – заявил я. – Хочется вам быть деканом – будьте, но меня лучше к себе не вызывайте. Пусть жалуются, сколько угодно, но вы ведь понимаете, что я прав».

«Понимаю», – признался он.

А потом другие студенты, которые у меня не учились, начали проситься на мои лекции. «Можно, мы тоже будем ходить?» – спрашивали они.

«Где еще вы сможете так весело изучать философию? – говорил я. – Конечно, приходите! Пусть приходят все, кому захочется. Я не проверяю посещаемость, а ежемесячные сводки заполняю наугад – отсутствовал, присутствовал, отсутствовал, присутствовал... Главное, чтобы у каждого студента было не меньше семидесяти пяти процентов посещаемости, иначе к экзаменам не допустят. Остальное меня не волнует. Так что приходите».

На моих занятиях в аудитории яблоку негде было упасть. Студенты сидели даже на подоконниках, хотя в это время должны были быть на других лекциях.

Опять пошли жалобы, а декан сказал: «Не приходите ко мне с жалобами на этого парня. Если студенты не желают посещать ваши лекции, это ваши проблемы. Что я могу поделать? Подумайте, почему они предпочитают ходить к нему? У них в программе философии нет, но они не хотят ходить к вам на историю, экономику и политику. И что я могу поделать? К тому же этот парень мне уже сказал: „Не связывайтесь со мной, иначе устрою публичный диспут“».

Но жалоб было так много, что ему все-таки пришлось появиться в моей аудитории. Он понимал, что лучше не вызывать меня к себе, и потому сам пришел на мое занятие. И он не мог поверить своим глазам.

Дело в том, что на занятия философией мало кто записывается. Философия не приносит особого дохода. Но аудитория была переполнена, декан едва протиснулся внутрь. Я просто увидел, что он стоит в самых дверях, в толпе студентов. И я сказал: «Ребятки, пропустите своего декана. Пусть он получает удовольствие вместе со всеми».

Но он глазам поверить не мог: юноши и девушки сидели вперемешку и внимательно слушали мою лекцию. Никакого шума – я это в корне пресекал. К тому же теперь парни сидели рядом с девушками, им не нужно было записочками перебрасываться и головой вертеть.

Декан сказал: «Не могу поверить, что при таком столпотворении в классе царит полная тишина!»

«Так и должно быть, потому что никто на них не давит, – пояснил я. – Я им сразу сказал, что они могут уходить в любой момент, не спрашивая разрешения. Любой может просто встать и выйти. Любой может войти и сесть. Мне все равно, сколько их тут. Мне нравится преподавать, и я буду это делать. И если студент хочет слушать, пусть слушает или катится на все четыре стороны. Но, честно говоря, мало кто уходит во время лекции».

Декан сказал: «Эх, если бы на всех занятиях так было!.. Но я не такой смелый, как вы. Я просто не могу заявить государству, что такой подход лучше».

Однажды меня вызвали на семинар, где собрались деканы и ректоры из множества университетов. Их тревожил низкий уровень дисциплины в школах, колледжах и университетах. Их волновало то, что молодое поколение не питает должного почтения к преподавателям.

Я послушал, что они говорят, и заявил: «На мой взгляд, вы упускаете из виду самое главное. Учитель – это тот, кого уважают. Он просто не может требовать уважения. Если его не уважают, он попросту не настоящий учитель. Он ошибся в выборе профессии, это не его призвание. По определению, учитель – это тот, кого уважают. Это естественное уважение, его нельзя требовать. Разве почтение может быть искренним, если навязывается силой? Если ученик обязан уважать учителя... Теряется весь смысл, это поддельное уважение. Когда уважение есть, оно воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Оно просто есть. Настоящего учителя и так уважают».

И я спросил собравшихся: «Вместо того чтобы требовать от учеников почтения к учителям, вы бы лучше подумали – может, вы плохих учителей нанимаете? Может, они и не учителя вовсе?»

Учителя – как поэты, ими рождаются. Это великое искусство. Учителем может быть далеко не каждый, но в условиях всеобщего просвещения стране нужны миллионы учителей. Представьте, что в какой-то стране решили, что все поголовно должны изучать поэтику, а преподавать ее могут только настоящие поэты. Для этого потребуются миллионы поэтов! Конечно, тогда непременно учредят какие-нибудь курсы и колледжи для подготовки поэтов, но такие «обученные» поэты будут фальшивыми. И они начнут требовать: «Аплодируйте! Мы ведь поэты! Почему вы нас не уважаете?» Так случилось с учителями.

В прошлом учителей было очень мало. Человеку нередко приходилось искать учителя за тысячи миль. К таким учителям относились с невероятным почтением, но его причиной были только душевные качества самого учителя. Никто не требовал почтения от учеников и студентов. Уважение возникало само собой.

На пути

Знаете, как я жил? Я годами скитался по всей Индии, а в меня бросали камни, старые ботинки и ножи. Вы даже не представляете, что такое индийские железные дорога и залы ожидания. Вы не представляете, как живут в Индии. Грязь, уродство, убожество, но все к этому привыкли. Все эти годы я страдал не меньше, чем Иисус на кресте. Может, даже больше, потому что он висел на кресте несколько часов. И если в тебя просто стреляют, все кончается очень быстро. Но быть бродячим Учителем в Индии – настоящие муки.

Наш мир невероятно преобразился. Каких-то триста лет назад он был очень большим. Если бы Гаутама Будда и пожелал обратиться ко всему человечеству, у него ничего бы не вышло. Тогда просто не было таких средств массовой информации. Люди жили в разных мирах, почти изолированных друг от друга. И в этом была особая простота.

Иисус был евреем и потому обращался к своим сородичам, а не ко всему миру. На своем осле он просто не смог бы объехать весь мир. Даже маленькую Иудею обойти – это уже был подвиг. Человеческие познания были очень узкими. Многие народы даже не подозревали о существовании друг друга.

Гаутама Будда в Индии, Лао-цзы в Китае, Сократ в Афинах – они были современниками, но не слышали друг о друге.

До научной революции в области транспорта и связи было множество миров «в себе». В одном мире не задумывались о других, не имели представления об их существовании. Но по мере того, как люди все больше узнавали друг о друге, мир уменьшался. С нынешним миром не справился бы ни Будда, ни Иисус, ни Моисей, ни Конфуций. Их взгляды были слишком привязаны к местности, их культура была слишком узкой.

Но нам повезло. Мир стал таким крошечным, что все уголки планеты тесно связаны. Сколько ни старайся, ты не можешь жить сугубо локальными проблемами. Поневоле приходится учитывать весь мир. Тебе приходится думать о Конфуции, приходится думать о Кришне, Сократе и Бертране Расселе. Если не воспринимаешь мир как одно целое, если не учитываешь вклад гениев со всех уголков земли, то не можешь считать себя современным человеком. Пропасть слишком велика... двадцать пять, двадцать веков... ее почти невозможно преодолеть.

Есть только один способ пересечь эту пропасть – понять, что ты не должен довольствоваться собственными познаниями, не можешь удовлетворяться повторением уже усвоенного. Нужно приложить невероятные усилия и все-таки научиться говорить на всех языках.

Этот труд – изучение всего разнообразия человеческого гения – очень тяжел, но в то же время восхитителен. Если в тебе есть хотя бы слабый огонек понимания, ты без особых затруднений сможешь создать синтез. И такой синтез должен охватывать не только религиозных мистиков – это лишь одна сторона дела. В такой синтез должны войти все художники – музыканты, поэты, танцоры и живописцы, – и все их прозрения. Нужно учесть всех, кто внес в нашу жизнь что-то новое, чем-то обогатил человечество. Но никто никогда не считал, что люди искусства делают огромный вклад в религиозность.

Однако важнее всего рост научный. В прошлом синтетический взгляд на душу и религию никогда не учитывал развитие науки. Начнем с того, что самой науки тогда не было, а ныне она преобразила всю нашу жизнь. Жизнь никогда уже не станет прежней.

На мой взгляд, это и есть главный треугольник: наука, религия и искусство. Измерения совершенно разные, эти области говорят на разных языках, часто противоречат друг другу. На первый взгляд, у них мало общего, но проникновение в существо каждого предмета покажет, что там, в глубине, они могут сливаться и стать единым целым.

И я пытался сделать почти невозможное.

Когда я учился в университете, преподавателей часто удивлял мой выбор предметов. Я изучал философию, но посещал лекции по физике, химии и биологии. И преподаватели удивлялись, они говорили: «Ты ведь учишься на философа. Зачем тебе химия?»

«Я не собираюсь заниматься химией, – отвечал я. – Я просто хочу понять, чего добились в этой науке, чего добились в физике. Подробности мне не нужны, но знать главное совершенно необходимо».

Впрочем, на лекции я редко ходил, чаще сидел в библиотеке. Преподаватели говорили: «Что ты целыми днями делаешь в библиотеке?» Дело в том, что сотрудники библиотеки жаловались на меня. По утрам я врывался туда первым, а вечером меня приходилось оттуда чуть ли не силой выпихивать. Я торчал там весь день напролет и читал книги не только по философии. Я рылся на всех полках, во всех секциях, читал книги на самые неожиданные темы.

И я говорил: «Трудно объяснить... В будущем я намерен создать некое синтетическое целое и учесть все, что несет в себе хотя бы капли истины. Я хочу охватить все, найти тот образ жизни, который основан не на спорах и противоречиях, а на глубоком проникновении в суть вещей, на лучших достижениях всех сфер человеческого знания и мудрости».

Меня считали тронутым, потому что такая невообразимая задача кого угодно доведет до безумия. Она просто необъятна и непосильна. Одного только эти люди не понимали: безумие мне не грозило, потому что я уже оставил разум далеко позади и стал просто наблюдателем.

Разум – это утонченная и очень сложная вычислительная машина. Человек создал чудесные счетные машины, но ни одна до сих пор не сравнится с человеческим умом. Наша память способна вместить содержимое всех библиотек мира. А книг на свете очень много, даже в одной-единственной библиотеке их может быть очень много. Если все книги библиотеки Британского Музея выстроить одну за одной, этот ряд трижды обойдет земной шар! И это только одна библиотека! В Москве и Гарварде есть библиотеки не меньше, а то и больше. Но любой человеческий разум способен вместить все, что говорится в этих книгах, он в состоянии все это запомнить. В мозге миллиарды клеток, и каждая из них способна сберегать миллионы единиц информации. Разумеется, от такого обилия сведений любой свихнется. Любой, кроме того, кто уже отстранился от собственного разума. Если ты не умеешь медитировать, безумие, считай, гарантировано. В этом мои преподаватели были правы, ошибались они в другом: они не знали, сколько усилий я трачу на медитации.

Я читал самые неожиданные книги. Я перечитал самые странные священные писания со всех уголков планеты. И все же я оставался наблюдателем, потому что уже нашел свою родину. Мне нечего было искать в этих книгах, нечему было там учиться. Читал я совсем в иных целях. Я хотел сделать свое провозвестие всеобщим, свободным от любых локальных ограничений. И я очень рад, что мне это удалось.

Люди полюбили меня и назвали «Учителем Учителей». Такое звание они дали мне от большой любви. Что касается меня самого, то я считаю себя обычным человеком, которому хватило упорства, чтобы оставаться независимым, бороться с любыми условностями, избегать тисков религии, политических партий и каких-либо группировок. Я не отношу себя ни к какой-то нации, ни к какой-то расе. Я всеми силами старался быть самим собой и ни от кого не зависеть. И эти усилия принесли мне невероятную целостность, уникальность и подлинность. Они вознаградили меня чудесным блаженством.

Но в то время мне необходимо было много чего узнать. Любой, кто попытается стать Учителем после меня, должен помнить, что ему тоже придется пройти все то, через что я прошел, иначе Учителем не стать. Иначе он останется выразителем чего-то локального – индуистским учителем, христианским миссионером или исламским проповедником, но не Учителем для всех людей без исключения. Да, после меня трудно будет стать Учителем!

Пробудившийся очень глубоко понимает людей. Он постиг себя и потому знает, в каком жалком состоянии пребывает каждый человек. Ему жалко людей, он полон сострадания. И он не расплачивается злом за зло – прежде всего потому, что не испытывает никакой обиды. Кроме того, он жалеет других и потому не испытывает к обидчикам никакой ненависти.

Вот что случилось со мной в Бароде, где я обращался к большому собранию людей. Кого-то из тех, кто сидел в первом ряду, мои слова так задели, что человек вышел из себя, полностью потерял контроль над собой и швырнул в меня туфлей. В тот миг я вспомнил, как студентом играл в волейбол. Я поймал туфлю в воздухе и попросил бросить мне вторую. И тот человек растерялся! Я сказал: «Бросай и другую! Что мне делать с одной? А вообще, если так уж хочешь мне что-то подарить на память...» Но он ждал, и я сказал: «Чего ждешь? Бросай другую! Не смогу же я ходить в одной туфле! А возвращать я не стану, потому что не расплачиваюсь дурным за дурное. Так что давай, бросай мне вторую туфлю!»

Он был потрясен, он не мог поверить в происходящее. Во-первых, он сам не понимал, как мог швырнуть в меня туфлей, – а это был очень приличный человек, известный ученый-санскритолог, пандит. Он сам не предполагал, что может такой номер выкинуть, но это все же случилось – вот она, власть подсознания! Если бы я сделал то, на что рассчитывало его подсознание, все было бы в порядке. Но я потребовал вторую туфлю – вот это его и доконало. Он был ошеломлен. И я сказал его соседу: «Помогите ему снять вторую туфлю. Я не отстану. Мне нужны обе. Я как раз собирался купить новую пару, но этот человек такой щедрый!» А туфли действительно были новенькие, с иголочки.

Вечером тот человек пришел ко мне, встал на колени и попросил прощения. «Конечно, я уже все забыл. Я не обижен, за что же мне вас прощать? Чтобы простить, нужно сперва рассердиться. А я не злился – наоборот, мне понравилось! Здорово получилось. Вам удалось разбудить тех, кто задремал на лекции. Вообще, я подумал, что это отличная мысль: в следующий раз я специально усажу в зал своих людей, чтобы они время от времени швыряли в меня обувью и будили спящих! Во всяком случае, это поможет слушателям быть хоть немного внимательнее. Так что я вам очень благодарен».

Потом он долгие годы писал мне письма: «Прошу вас, простите меня! Я буду писать, пока не получу прощение».

Но я отвечал ему: «Сначала меня нужно разозлить. Если я скажу, что прощаю вас, то тем самым признаюсь, будто я обижался. Как же я могу простить? Это вы меня простите за то, что не могу на вас обижаться и, следовательно, не могу простить. Вы меня простите!» Не знаю, простил он меня или нет, но письма прекратились.

Я очень не хочу, чтобы меня хоть как-то связывали с понятием религии. Причина лишь в том, что вся история религии – штука грязная. Это уродливая история, она отражает деградацию человека, его бесчеловечность, все дурное, на что он способен. И это относится не к какой-то одной религии! По всему миру постоянно разыгрывался один и тот же сценарий: эксплуатация человека во имя Бога. Поэтому мне становится очень неловко, когда меня тем или иным способом связывают с понятием религии. Впрочем, есть и другая проблема: в жизни человеку подчас приходится решать, что именно он ненавидит.

В моей юности я был известен в университете как атеист, как человек нерелигиозный и настроенный против всех моральных принципов. Да, я придерживался и продолжаю держаться этой позиции. В этом я не изменился ни на каплю. Мое отношение остается прежним. Но репутация человека неверующего и аморального создавала немало трудностей. Это осложняло общение с людьми, делало его почти невозможным. Эти характеристики – аморальность, безверие и все прочее – непроницаемой стеной отгораживали меня от людей. Я бы таким и оставался, для меня тут проблем не было, но я видел, что это не позволит мне поведать о своих переживаниях, поделиться с другими своим опытом.

Стоило людям узнать, что я не признаю ни религию, ни мораль, как они тут же замыкались в себе. Достаточно было услышать, что я не верю в Бога, в рай и ад, – и они тут же шарахались от меня, как от чумного. Это относилось и к людям образованным, ведь я был университетским профессором, а вокруг работали сотни преподавателей и ученых, людей разумных и толковых. Но они тоже избегали меня – им не хватало смелости отстаивать собственные убеждения, они не умели спорить.

А я спорил всегда и всюду – на улицах, в университете, в магазинах, повсюду, где можно было с кем-то поговорить. Я безжалостно критиковал религию и старался окончательно избавить людей от этой чуши. Но результат был прост: я остался один, как остров в безбрежном океане. Никто со мной не разговаривал, со мной не решались даже здороваться – кто его знает, что из этого получится? И тогда мне пришлось выбрать новую стратегию.

Как ни странно, я подумал вдруг, что те люди, которых занимает поиск истины, рано или поздно обращаются к религии. Меня они считали неверующим, и потому не хотели со мной разговаривать. Но ведь именно эти люди действительно хотели постичь истину! Это они пошли бы со мной в неизвестность! Однако у них уже была религия, своя секта, своя философия, а меня они считали неверующим. Нас разделял барьер. Но именно таких людей я искал!

Конечно, были те, кого религия не интересовала – но и истина тоже. Их занимала обыденность: как больше денег заработать, как стать великим политиком – президентом или премьер-министром. У них были будничные интересы. Такие люди не интересовали меня, а их не интересовало то, что я мог предложить. Если бы им предложили выбор между истиной и постом премьера, они без колебаний выбрали бы министерскую должность. А про истину они так сказали бы: «Спешить некуда. Впереди целая вечность, истина подождет, а вот такой возможности заполучить портфель министра больше, наверное, и не будет! Не каждому такое счастье выпадает! Истина повсюду, так что ее мы рано или поздно найдем. Давайте же сначала позаботимся о мимолетном, преходящем. Это похоже на прекрасный сон! Настоящая действительность никуда не денется, а чудесный сон краток».