Текст книги "Сципион Африканский. Победитель Ганнибала"

Автор книги: Бэзил Лиддел Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Стиснутая в долине и атакуемая опытными в рукопашной бойцами, глубокий строй которых давал им преимущество в чередовании ударов, испанская пехота была разрезана на части. Затем испанская конница – окруженная, страдающая под давлением беглецов, прямой атаки римской пехоты с фронта и римской кавалерии с тыла, неспособная использовать свою мобильность и принужденная к битве не сходя с места – после мужественного, но безнадежного сопротивления была перебита до последнего человека. О ярости битвы и качестве испанского сопротивления, когда всякая надежда была потеряна, свидетельствуют римские потери: тысяча двести убитых и почти три тысячи раненых. Из испанцев уцелела только треть их сил – легковооруженная пехота, которая стояла на холме, оставаясь беспомощным зрителем трагедии в долине. Эти, со своими вождями, удрали вовремя.

Этот решающий триумф был достойным завершением испанских кампаний Сципиона – кампаний, которые, несмотря на долгое пренебрежение со стороны военной науки, обнаруживают глубокое понимание стратегии (во времена, когда стратегия еще едва родилась) и ее интимной связи с политикой. Но прежде всего они заслуживают бессмертия за богатство тактических достижений. Военная история едва ли содержит другую такую серию изобретательных и вдохновенных боевых маневров, превосходящую даже подвиги Ганнибала в Италии. Если Сципион и почерпнул многое из невольного учебного курса, преподанного Ганнибалом на полях битв в Италии, то ученик превзошел учителя. Уроки Ганнибала не принижают величия Сципиона, ибо владение высшими достижениями военного искусства является врожденной, а не благоприобретенной способностью, – иначе почему позднейшие военные вожди, древние и современные, так мало почерпнули из уроков Сципиона? Как ни удивительно творческое планирование Ганнибала, подвиги Сципиона свидетельствуют о еще большем разнообразии, еще более сложных расчетах и, в трех отношениях, о его решительном превосходстве. Атака на крепости признается слабым местом Ганнибала – у Сципиона наоборот, ибо Новый Карфаген – это веха в истории. Преследование после Илипы открывает новую страницу в военном искусстве – как и широкое скрытое круговое движение в последней битве против Андобала, явно далеко превосходящее узкие фланговые маневры, которые до этого считались верхом тактического мастерства.

Похоже, что военным девизом Сципиона было «каждый раз новая стратегма». Был ли когда-либо среди полководцев столь плодовитый художник войны? Рядом с ним большинство знаменитых военных вождей в истории кажутся простыми любителями в военном искусстве, показавшими за всю свою карьеру по одному-два отклонения от ортодоксальной практики. И не будем забывать, что за одним исключением все триумфы Сципиона были достигнуты над первоклассными противниками; не над азиатскими ордами, как у Александра, не над племенами, как у Цезаря, не над придворными генералами и дряхлыми педантами атрофированной военной системы, как у Фридриха и Наполеона.

Победа над Андобалом и Мандонием оказалась завершением не только его военных подвигов в Испании, но и политического завоевания страны. Она была настолько решительной, что Андобал понял тщетность дальнейшего сопротивления и послал своего брата Мандония умолять о мире без всяких условий. Надо думать, Мандоний должен был чувствовать некоторый пессимизм как касательно приема, так и продолжительности собственной жизни. Было бы только естественно подвергнуть этих дважды мятежников ужасному мщению. Но Сципион знал человеческую природу, включая испанскую. Никакая месть не могла улучшить его военную и политическую позицию, теперь неуязвимую и неоспоримую, – в то время как, с другой стороны, месть могла посеять семена будущих неприятностей, обратить уцелевших в ожесточенных врагов, считающих дни до нового восстания.

Как ни мало он рассчитывал на их верность, единственным средством обеспечить ее было великодушие. Поэтому, осыпав упреками Мандония, а через него Андобала, вколотив им в головы осознание беспомощности их положения и справедливости заслуженной казни, он заключил мир – настолько великодушный, насколько было дипломатически возможно. Чтобы показать, как мало он их боялся, он не потребовал даже сдачи оружия и всего имущества, как это было в обычае; он даже не потребовал заложников, заявив, что, «если они восстанут, он не станет мстить ни в чем не повинным заложникам, но им самим, налагая наказания не на безоружных, а на вооруженных врагов» (Ливий). Мудрость этой политики нашла оправдание в том факте, что с этого критического момента Испания исчезает из истории Пунических войн и как база для рекрутирования и снабжения карфагенских армий, и как препятствие для сосредоточения Сципиона на его новой цели – самом Карфагене. Правда, восстания порой происходили – сперва, по всеобщему признанию, из презрения испанцев к военачальникам, заместившим Сципиона, – и повторялись столетиями. Но то были изолированные спазматические вспышки среди горных племен, у которых драчливость была в крови, вроде малярийной лихорадки.

Миссия Сципиона в Испании была Завершена. Только Гадес держался, как последний оплот карфагенской власти, и, будучи тогда островной крепостью, был неуязвим, если не считать возможности измены его защитников. По мнению некоторых историков, бегство Магона из Гадеса оставляет пятно на военной репутации Сципиона; однако из сравнения авторитетных источников кажется вероятным, что Магон отбыл, повинуясь приказам из Карфагена, в то время как Сципион был занят гораздо более опасными проблемами солдатского мятежа и восстания Андобала. Магон также не был таким уж устрашающим персонажем, чтобы его отбытие с горсткой солдат к другим полям сражений стало само по себе угрозой общему положению, – даже если ему можно было помешать, что с военной точки зрения было неосуществимо. Кстати, в путешествии из Гадеса он попробовал, в отсутствие Сципиона, предпринять внезапную атаку на Новый Карфаген и был так легко отогнан и так сильно контратакован, что его корабли обрубили якорные канаты, пытаясь избежать абордажа и оставив многих разбитых солдат тонуть и гибнуть под мечами оборонявшихся. Вынужденный вернуться в Гадес за новыми солдатами, он получил от жителей города, которые вскоре покорились римлянам, отказ открыть ворота и должен был вернуться к острову Питиуса (современная Ивиса), самому западному из Балеарских островов, населенному карфагенянами. Получив рекрутов и припасы, он попытался высадиться на Майорике (совр. Мальорка), но был отогнан туземцами, знаменитыми как пращники, и должен был избрать для зимних квартир менее удобный остров Минорику (совр. Менорка), где он и вытащил корабли на берег.

В том, что касается хронологии этой последней фазы испанской войны, в рассказе Ливия за подавлением восстания Андобала следует история встречи Сципиона и Масиниссы, а затем подробности отбытия Магона из Гадеса, из чего может показаться, что Сципион в то время еще находился в Испании. Но в том, что касается исторической последовательности событий, Ливий является менее надежным источником, чем Полибий, а в рассказе последнего определенно говорится, что сразу после разгрома Андобала Сципион вернулся в Тарракон, а затем, «опасаясь опоздать в Рим к консульским выборам», отплыл в Рим, оставив армию Силану и Марцию и устроив управление провинцией.

Встречу с Масиниссой, когда бы она ни произошла, стоит отметить, ибо здесь великодушное обращение Сципиона с племянником последнего несколько лет назад принесло плоды в виде обмена залогами будущего союза, который должен был стать одним из главных инструментов Сципиона в деле подрыва карфагенской мощи в пределах ее базы – в Африке.

Глава 7
ИСТИННАЯ ЦЕЛЬ

По прибытии в Рим Сципион был встречен сенатом за чертой города, в храме Беллоны, и дал сенаторам официальный отчет о своих кампаниях. «За эти услуги он не стал упрямо добиваться триумфа, но скорее попытался выяснить его возможность» – ибо эта честь предоставлялась только тем, кто оказывал услуги, будучи облечен официальной магистратурой. Проявить такт было мудрым шагом, ибо удивительные успехи юноши уже вдохновляли зависть среди старших по возрасту. Сенат не пожелал создавать прецедент, и Сципион вступил в город обычным образом. Свою награду, однако, он получил немедленно. На собрании, посвященном выборам консулов, он был избран всеми центуриями. Популярность этого выбора видна не только из энтузиазма, с которым его приветствовали, но и из того, что на выборы собралось большее число избирателей, чем когда-либо в течение Пунической войны; толпы людей собирались вокруг его дома и на Капитолии, любопытствуя увидеть героя испанских войн.

Но на следующий день после этого личного триумфа – компенсации за официальный триумф, в котором было отказано узколобым сенатом, – появились первые ростки того твердолобого консерватизма, подкрепленного завистью, которые погубили личные плоды его трудов, хотя, к счастью, не раньше, чем он ссыпал в римские житницы свой первый урожай – свержение Ганнибала.

Прежде, в Испании, он имел свободу рук, не связанных ревнивыми политиканами и половинчатыми советами, характерными для коллегиального управления. Если он мог рассчитывать только на собственные местные ресурсы, то он был, по крайней мере, слишком далеко, чтобы важнейшую для него свободу действий мог контролировать многоголовый опекун национальной политики. Но с этого момента ему, как Мальборо и Веллингтону две тысячи лет спустя, пришлось страдать от фракционной борьбы и зависти – и, в конце концов, как Мальборо, окончить свои дни в горечи отставки. Прошел слух, что он заявил, что назначен консулом не просто для того, чтобы вести войну, но чтобы ее окончить; что для этой цели ему нужно двинуть свою армию в Африку и что, если сенат будет противодействовать этому плану, он проведет его при поддержке народа, через голову сената. Возможно, друзья проявили нескромность; возможно, сам Сципион – человек в других отношениях зрелый не по годам – позволил юношеской самоуверенности взять верх над рассудительностью; возможно – и наиболее вероятно, – что он сознавал присущую сенату узость взгляда и выражал мнение народа.

В результате, когда вопрос был поставлен в сенате, консервативную точку зрения высказал Фабий Кунктатор. Человек, достойно завоевавший себе имя бездействием, с прирожденной осторожностью, подкрепленной старческой ревностью, он умно, хоть и язвительно раскритиковал план молодого человека, угрожавшего затмить его славу. Во-первых, он указал, что сенат не постановлял и народ не приказывал, чтобы Африка составляла на данный год консульскую провинцию, – намекая, что, если консул пришел к ним, уже имея в виду готовый план, такое поведение было оскорблением сената и народа. Далее, Фабий стремится парировать любой намек на зависть, расписывая собственные достижения в прошлом так, как будто они были слишком возвышенными для сравнения с любыми возможными успехами Сципиона. Как характерно для старости такое замечание: «Какое соперничество может существовать между мною и человеком, который моложе годами даже моего сына?» Он настаивает, что долг Сципиона – атаковать Ганнибала в Италии. «Почему ты не займешься этим и не перенесешь войну прямо к месту, где находится Ганнибал, вместо того чтобы следовать обходному курсу, от которого ты ожидаешь, что, когда ты очутишься в Африке, Ганнибал последует за тобой туда?» Как живо это напоминает споры войны 1914–1918 годов! «Что, если Ганнибал пойдет на Рим?» Как знаком ушам современников этот аргумент, выдвигаемый против любого еретика, усомнившегося в доктрине Клаузевица, гласящей, что главные силы врага есть первичная цель войны!

Затем Фабий намекает, что Сципиону вскружили голову успехи в Испании. Фабий говорит о них с легкой похвалой и скрытым глумлением – глумлением, которое Моммзен и другие современные историки, кажется, приняли за буквальную истину, забывая, как решительно все аргументы Фабия опровергаются действиями Сципиона. Насколько иной будет обстановка, напоминает Фабий, с которой придется столкнуться Сципиону, если он переправится в Африку. Ни открытой гавани, ни даже безопасного плацдарма, ни союзников. Как может Сципион доверять своей власти над Масиниссой, когда он не может доверять даже собственным солдатам? – намек на мятеж на Сукроне. Высадившись в Африке, он объединит против себя всю страну, все внутренние споры будут забыты перед лицом внешнего врага. Даже в маловероятном случае вынужденного возвращения Ганнибала – насколько хуже будет иметь его близ Карфагена, поддержанного всей Африкой, чем с остатком войск в Южной Италии! «На что похожа твоя политика – ты предпочитаешь драться там, где твои силы будут уменьшены наполовину, а вражеские сильно возрастут?»

Фабий заканчивает уничтожающим сравнением Сципиона с его отцом, который, направляясь в Испанию, вернулся в Италию, чтобы встретить Ганнибала, «в то время, как ты собираешься покинуть Италию, когда Ганнибал здесь, и не потому, что ты считаешь такой курс благодетельным для государства, но потому, что ты думаешь, что это принесет тебе славу и почести… армии собирают для защиты Рима и Италии, а не для того, чтобы консулы, как цари, вели их куда пожелают, руководясь тщеславием».

Эта речь произвела сильное впечатление на сенаторов, «особенно на тех, кто был в пожилых годах». Когда Сципион поднялся для ответа, большинство явно было настроено против него. Начал он с мастерской контратаки: «Даже сам Квинт Фабий заметил… что в его мнении можно заподозрить зависть. И хотя я не смею обвинить столь великого человека в таком чувстве, однако, либо из-за неудачных выражений, либо из-за самого факта, подозрение не может быть устранено. Ибо, чтобы избавиться от подозрения в зависти, он так возвеличил свои собственные заслуги и славу своих подвигов, что со мной может, кажется, соперничать любой безвестный человек, но не он сам, настолько он возвышается над всеми остальными… (…) Он представил себя стариком, заслужившим все существующие почести, а меня юношей, моложе его сына, – как будто, по его мнению, желание славы не превышает продолжительность жизни и как будто главная ее часть лежит не в памяти и не в грядущих веках».

Затем Сципион с мягким сарказмом переходит к беспокойству Фабия о его, Сципиона, безопасности – не только о безопасности армии и государства, – если он отправится в Африку. Откуда внезапно появилась такая озабоченность? Когда его отец и дядя пали в бою, когда Испания лежала под пятой четырех победоносных карфагенских армий, когда никто, кроме него самого, не предложил себя для такого отчаянного предприятия, «почему в тот момент никто ничего не говорил о моей молодости, о мощи врага, о трудностях, о недавней судьбе моего отца и дяди? (…) Разве армии в Африке сейчас больше, а полководцы лучше, чем были тогда в Испании? Или возраст мой тогда был более зрелым для руководства войной, чем теперь?.. (…) После искоренения четырех карфагенских армий… после восстановления нашей власти над всей Испанией, так, что ни следа не осталось от войны, легко умалять вес моих услуг; так же легко будет, когда я вернусь из Африки, умалять тяжесть тех самых условий, которая теперь преувеличивается ради того, чтобы задержать меня здесь».

Затем, опровергнув исторические примеры, приведенные Фабием как предупреждение, Сципион обращает призыв к истории против самого Фабия, приведя в поддержку своего плана пример Ганнибала. «Тот, кто навязывает опасность другому, имеет больше боевого духа, чем тот, кто отражает ее. Добавьте к этому, что ужас, возбуждаемый неожиданным, увеличивается в таких обстоятельствах. Когда вы вступаете на территорию врага, вы видите его сильные и слабые пункты вблизи». Указав в Африке морально слабые места, Сципион продолжает: «При условии, что здесь не будут чинить препятствий, вы услышите сразу же, что я высадился, что Африка охвачена войной и что Ганнибал готовится покинуть нашу страну. (…) Проявятся многие вещи, которые теперь не видны на расстоянии, и задача полководца – не теряться, когда возникает возможность, и заставлять события следовать его планам. Я буду, Квинт Фабий, иметь противника, которого ты мне назначил, – Ганнибала, но я предпочитаю увлечь его за собой, чем позволить ему держать меня здесь». Что до опасности движения Ганнибала на Рим, то предполагать, что Красc, второй консул, не сможет сдержать ослабленное и расстроенное войско Ганнибала, при том что Фабий сделал это, когда Ганнибал был в полной силе и окрылен успехом, значит слишком плохо думать о Крассе. Мастерский, неоспоримый аргумент! Подчеркнув далее, что именно теперь настал момент поменяться местами с Карфагеном, обрушить на Африку то, что Ганнибал обрушил на Италию, Сципион заканчивает речь на характерной ноте, вместе и сдержанной, и возвышенной: «Хотя Фабий не ставит ни во что мои услуги в Испании, я не буду пытаться осмеивать его славу и возвеличивать свою собственную. Будучи молодым человеком, я покажу свое превосходство над этим стариком если не в чем другом, то хотя бы в скромности и сдержанности моих речей.

Жизнь моя и услуги, которые я оказал, таковы, что я могу молча удовольствоваться тем мнением, которое вы самостоятельно обо мне составили».

Сенат, однако, был больше озабочен сохранением собственных привилегий, чем военными аргументами, и пожелал узнать, предоставит ли Сципион решение сенаторам или, в случае отказа, обратится через их головы к народу. Они отказались выносить решение до тех пор, пока не получат заверений, что он ему подчинится. Посовещавшись со вторым консулом, Сципион уступил. Тогда сенат, в духе, характерном для всех комитетов, принял компромиссное решение: консул, которому по жребию выпадет Сицилия, может иметь позволение переправиться в Африку, если сочтет это выгодным для государства. Любопытно, что Сицилия выпала Сципиону.

Он взял с собой тридцать военных кораблей, которые со своей огромной энергией построил и спустил на воду всего за сорок пять дней из леса, срубленного в округе. На борт он погрузил семь тысяч добровольцев – поскольку сенат, боясь блокировать его, но твердо намеренный мешать, отказался дать ему позволение набирать наемников.

История того, как Сципион, осаждаемый трудностями и помехами со стороны тех самых людей, которых он намеревался спасти, превратил неорганизованную толпу добровольцев в ядро эффективных экспедиционных сил, имеет примечательную параллель в нашей британской истории. Сицилия была для Сципиона шорнклиффским лагерем, местом, где он выковал оружие, пронзившее сердце Карфагена. Но Сципиону, в отличие от сэра Джона Мура в наполеоновских войнах, суждено было самому разить врага оружием, которое создал его гений, и нанести смертельный удар мощи Ганнибала. Его взгляд проникал в отдаленное будущее – в этом он, быть может, превосходил всех других великих командиров – и позволил ему понять, что тактический ключ к победе состоял в обладании мощным подвижным ресурсом – кавалерией. Чтобы оценить ее роль, он должен был порвать оковы великой традиции, ибо военное величие Рима было построено на мощи его пехотных легионов, – и для этого тоже требовался гений. Долгие великолепные анналы римской истории – свидетельство эффективности такой армии, и только при кратком появлении Сципиона на сцене мы видим подлинный разрыв с традицией – баланс между двумя родами войск, в котором стабилизирующая сила одного и решающий маневр другого объединены в должной пропорции. Это предметный урок современным генеральным штабам, дрожащим на пороге механизации, боящимся прорыва, несмотря на доказанную неэффективность старых родов войск в их нынешней форме, – ибо ни одна военная традиция не имеет и малой доли той прочности и того блеска, что традиция легионов. Начиная с прибытия на Сицилию Сципион бросил свою энергию на дело создания превосходной кавалерии, и Зама, где решающее оружие Ганнибала было обернуто против него самого, есть оправдание действий Сципиона.

Какой недостижимой должна была казаться эта цель, когда он высадился на Сицилии с пестрой толпой из семи тысяч добровольцев! Однако первый прогресс был отмечен уже через несколько дней. Сразу же разбив своих добровольцев на когорты и центурии, Сципион оставил без назначения три сотни самых отборных. Можно себе представить, как удивились они, оказавшись без оружия и не у дел.

Далее он отобрал три сотни благороднорожденных сицилийских юношей, чтобы сопровождать его в Африку, и назначил день, в который они должны были явиться на смотр с конями и оружием. Честь участия в таком опасном предприятии пугала их самих и их родителей, и они явились на смотр с большой неохотой. Обратясь к ним, Сципион заметил, что он слышал сплетни об их отвращении к утомительной службе и, чем брать с собой нерадивых бойцов, он предпочел бы, чтобы они открыто высказали свои чувства. Один из сицилийцев сразу же ухватился за возможность улизнуть, и Сципион тут же освободил его от службы и обещал найти заместителя, если сицилиец передаст ему коня и оружие и научит с ними обращаться. Юноша с радостью принял предложение, а остальные, видя, что генерал не рассердился, быстро последовали его примеру. Таким способом Сципион создал ядро отборной римской кавалерии, и «это ни гроша не стоило государству».

Его дальнейшие меры показывают не только то, как каждый его шаг вел к конечной цели, но и то, как живо он осознавал важность предусмотрительности в обеспечении безопасности своих будущих действий. Он послал Лелия в передовую разведывательную экспедицию в Африку и, чтобы не трогать ресурсов, которые он создавал, отремонтировал для экспедиции старые корабли, вытащив на зиму новые на берег в Панорме (совр. Палермо), поскольку волей-неволей они были построены в спешке и из сырого леса. Далее, расквартировав свою армию по городам, он приказал сицилийским государствам снабжать войска зерном, экономя зерно, которое привез с собой из Италии, – сберегая силы даже в мелочах. Сципион знал, что стратегия зависит от снабжения, что без продовольствия самые ослепительные маневры не приведут ни к чему.

Далее, наступление – все равно, стратегическое или тактическое – должно развиваться с безопасной базы – одна из кардинальных аксиом войны. Лучше, может быть, употребить термин «базис», поскольку база понимается слишком узко, в то время как на деле она охватывает безопасность географической базы, внешнюю и внутреннюю, вместе с безопасностью снабжения и передвижений. Наполеон в 1814 г., германцы в 1918-м пострадали из-за расстройства их наступательных действий, вызванного небезопасностью внутренней базы. Интересно отметить, как подготовительные меры Сципиона обеспечивали безопасность. Он нашел Сицилию, в особенности Сиракузы, охваченную внутренними распрями и беспорядком, возникшими в результате войны. Собственность сиракузян была захвачена после знаменитой осады алчными римлянами и италиками и, несмотря на декреты сената о ее возмещении, так и не была возвращена владельцам. Сципион при первой же возможности отправился в Сиракузы и, «считая вопросом первейшей важности поддержание доверия к слову Рима», возвратил собственность гражданам, публично объявив об этом и даже предприняв прямые действия против тех, кто еще цеплялся за награбленное. Этот акт справедливости имел широкий отзвук на Сицилии и не только обеспечил внутреннее спокойствие в оперативной базе, но и активную поддержку сицилийцев в подготовке экспедиции.

Тем временем Лелий высадился у Гиппона Царского (современная Бона), на расстоянии около 150 миль от Карфагена. Согласно Ливию, новость повергла Карфаген в панику: граждане думали, что сам Сципион высадился со своей армией, и ждали немедленного марша на Карфаген. Отразить его казалось делом безнадежным, ибо граждане были не обучены военному делу, наемники были ненадежны, а среди африканских вождей Сифак держался в стороне после встречи со Сципионом, Масинисса же был открытым врагом. Паника улеглась, только когда пришла весть, что силами вторжения командует Лелий, а не Сципион, и что этих сил недостаточно для похода на Карфаген. Ливий говорит нам далее, что карфагеняне воспользовались передышкой, чтобы послать посольства к Сифаку и другим африканским вождям, пытаясь укрепить союзы, и направили послов к Ганнибалу и Магону с целью побудить их удержать Сципиона дома, играя на страхах римлян. Магон к тому времени высадился в Генуе, но был слишком слаб, чтобы действовать эффективно, и, чтобы побудить его двинуться к Риму и соединиться с Ганнибалом, карфагенский сенат послал ему семь тысяч солдат и деньги для найма вспомогательных сил.

Если эти факты истинны, они должны на первый взгляд указывать, что Сципион упустил возможность и напрасно встревожил карфагенян рейдом Лелия. Такое впечатление подкрепляется словами, которые приписывают Масиниссе. Ибо Ливий говорит, что Масинисса выехал с небольшим конным отрядом навстречу Лелию и жаловался, что «Сципион проявил медлительность, напрасно не перевез сразу свою армию в Африку, пока карфагеняне были в замешательстве, а Сифак занят войнами с соседями и раздумывал, чью сторону принять; что, если Сифаку дать время уладить свои дела, он не сдержит обещаний, данных римлянам». Масинисса умолял Лелия побудить Сципиона не медлить, обещая, что он, Масинисса, хоть и изгнанный из своего царства, присоединится с Сципиону с внушительными силами конницы и пехоты.

Однако когда мы оцениваем ситуацию с военной точки зрения, она видится в ином свете. Лелий высадился в порту, ближайшем к Нумидии, который не только отстоял на целых 150 миль от Карфагена, но и был отделен от него обширной гористой территорией. Когда высадился в Африке сам Сципион, его отделяло от Карфагена всего 25 миль. Поэтому экспедиция Лелия была направлена не против Карфагена; нетрудно вычислить, что цель разведки была выявить состояние и чувства африканских государств, среди которых Сципион надеялся найти союзников, и в частности – войти в соприкосновение с Масиниссой. Как мы показали, Сципион понимал, что превосходство в коннице есть ключ к победе над карфагенянами, и смотрел на нумидийского вождя как на ее главный источник. Высокая оценка блестящего кавалерийского мастерства последнего на полях битв в Испании и побудила его привлечь Масиниссу на свою сторону. Так, по всей вероятности, скрытой целью миссии Лелия было прежде всего убедиться в том, что Масинисса будет держаться союза с римлянами на африканской почве, и если так, то какие ресурсы он может вложить в дело. Если столь отдаленный рейд вызвал у карфагенян такую панику, это только подтвердило мнение Сципиона о моральном преимуществе, которое будет выиграно прямым ударом по Карфагену.

Что же до бдительности карфагенян, то она уже была разбужена речами Сципиона в сенате и его приготовлениями на Сицилии. В условиях, когда согласие на экспедицию пришлось вырывать у неуступчивого сената, когда силы и ресурсы для нее приходилось собирать без государственной помощи, стратегическая внезапность была исключена с самого начала. Здесь перед нами классический пример хронических недостатков конституционной системы при ведении войны. Одна из высших заслуг Сципиона в том, что он добился окончательных, решающих результатов, не имея громадного актива – политического контроля. Он, слуга республики, представляет собой единственное исключение из правила всей военной истории – из всех военных вождей наибольших успехов добились деспоты и автократы. Несчетные историки изливали сочувствие на Ганнибала, которому недоставало поддержки из дома, и складывали вину за все его неудачи у дверей карфагенского сената. Никто, кажется, не подчеркивал, что Сципион тоже не имел поддержки. При этом у Рима не было физических трудностей при посылке подкреплений, которыми мог оправдаться Карфаген. В этом отсутствии поддержки – нет, хуже, в активном противодействии со стороны римского сената—и заключается причина годичной задержки Сципиона на Сицилии при подготовке экспедиции. Лишенный помощи, он должен был найти собственные ресурсы на Сицилии и в Африке.

Насколько беспочвенна и неразумна была жалоба Масиниссы на задержку (если он ее высказывал), показывает тот факт, что, когда Сципион в 204 г. до н. э. высадился в Африке, «безземельный принц», как говорит Моммзен, «в первый момент не принес в помощь римлянам ничего, кроме своих личных способностей». Мало полководцев были так смелы, как Сципион, когда смелость была уместна, но он был слишком проникнут принципом безопасности, чтобы ударить прежде, чем выковал армию и закалил ее обучением. Удивительно не то, что Сципион задержался на год, а то, как быстро он двинулся вперед с силами, которые в численности, если не в подготовке, были еще жалкими по сравнению с масштабом задачи. Но кажущаяся отчаянная отвага была подкреплена его стратегией после высадки, и Зама стала ее оправданием.

Ироническим комментарием к ценности суждений историков является тот факт, что те же авторы, которые критикуют Сципиона за медлительность в 205 г., упрекают его за опрометчивость в отплытии со столь малыми силами в 204 г. до н. э.! Один из авторов, Додж, говоря о первом годе, замечает, что Сципион, «кажется, не слишком торопился приступить к делу. В этом он напоминал Маклеллана, как и в своей популярности». Позже, говоря о высадке Сципиона, Додж заявляет: «Некоторые генералы объявили бы его средства недостаточными, но Сципион обладал той уверенностью в себе, которая заменяет материальную силу даже в самых суровых испытаниях». Такая критика – бумеранг, бьющий по самому критику.