Текст книги "Животные рядом с нами"

Автор книги: Бернхард Гржимек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Если бы не охотники, то лисам был бы у нас рай земной – ведь мы постарались истребить всех их естественных врагов, и прежде всего беркутов и орланов-белохвостов. О том, как страдали лисы от нападений пернатых хищников, говорит, например, такой факт: в гнезде одного орла как-то нашли пятнадцать лисьих черепов.

Фенек – карликовая лиса африканских пустынь, сородич наших лис.

Многие лисы, как и их сородичи собаки, терпеть не могут кошек. Некоторые же из них стремятся очистить охотничий участок, нападая на каждую бродячую кошку. Бросаясь сверху на кошку, дугой изогнувшую спину, они норовят схватить ее за загривок. С другой стороны, подобно другим хищникам, лисы заботятся о том, чтобы в их доме царил мир. Нередко в норах, которые чуть не семьдесят лет подряд занимают многие поколения лис, с лисьими семьями вполне уживаются дикие и одичавшие кошки, барсуки, а также кролики. Рейнеке Лис сохраняет преданность своему дому и родным местам. Однажды с целью эксперимента половину всего лисьего помета данной местности отметили номерами. Позднее 50 % их были добыты в радиусе пяти километров от оконтуренной территории, треть – в радиусе двадцати километров, а самое большое расстояние составило семьдесят километров.

Как и многие другие дикие животные, лисы предпочитают прокладывать постоянные тропы в местах своего передвижения. Часто такие дорожки встречаются в хлебах, кустарнике или на болоте. По ним удобнее бегать на водопой или за дичью, а при необходимости и спасаться от врагов. Особенно заметны такие тропы на снегу у опушки леса. Охотники знают, что лисьей тропой, проложенной по молодому льду или через топь, можно идти без опаски: «Держит лису – выдержит и охотника». На этих же тропах чаще всего находят лисы и свою гибель – так на одной из них за шесть лет застрелили 23 лисы.

Есть у лисы удивительный орган, служащий ей своеобразной «визитной карточкой». А между тем далеко не каждый даже из охотников знает о нем. Он находится под кожей на верхней стороне хвоста в трех пальцах от его корня. Местонахождение железы, а это именно железа, обозначается треугольником волнистой черноватой шерсти. Это так называемая виола, то есть «фиалка». В одной очень старой книге, вышедшей еще в 1603 году, утверждается, что секрет этой железы благоухает, подобно «мартовской фиалке». Отсюда и название. Опытные звероводы утверждают, что они могут по оттенкам запаха секрета определить, какая лиса обитает в вольере – рыжая или чернобурая. Как-то я даже слышал рассказ, что раненая лиса, стремясь унять боль, покусывает свою виолу.

Лисы – превосходные прыгуны. Известен случай, когда пойманная лиса спрыгнула с балкона, находящегося на десятиметровой высоте, не причинив себе серьезных увечий. А в базельском зоопарке другая лиса перемахнула стену вольеры высотой 2,8 метра, а затем снова вернулась в свое жилище. Лис находили даже на ветвях деревьев, крона которых располагалась на высоте десяти метров от земли.

Весной часто приносят лисят с просьбой оставить их в зоопарке. Размещать их трудно, и вот в базельском зоопарке надумали держать их в просторном вольере вместе с обезьянами. Сначала все шло прекрасно. Животные ладили друг с другом, играли; со временем лисы стали прямо-таки членами обезьяньей стаи. Но вот однажды нескольких обезьян неожиданно парализовало. При вскрытии выяснилось, что в их спинном мозгу закапсулировались финны лисьих ленточных цепней. Лис пришлось немедленно отселить.

Как люди ни преследуют лис, желая отнять у них рыжие шубки, все же бывают ситуации, когда умница лиса-патрикеевна прекрасно понимает, что на сей раз ей встретился человек, не желающий зла. Именно такой случай рассказал мне мой знакомый – господин Ганс Буб. Однажды во время начинавшегося прилива он заметил лису, замешкавшуюся в ваттах. Когда уровень воды заметно поднялся, лиса, спохватившись, поплыла к сваям, вбитым в илистый грунт, чтобы попытаться спастись на них. Перерезав лисе дорогу, господин Буб приблизился к ней и, увязая по бедра, пошел рядом с ней. Он даже погладил ее по спине, что, казалось, лису совсем не обеспокоило. Лишь когда он слегка потянул ее за кончик хвоста назад, животное обернулось и несколько раз тявкнуло. Добравшись наконец до свай, она присела на них и стала отдыхать. Господин Буб примостился рядом с ней. Оба очень устали, в особенности лиса. Отдых затягивался, а так как шел конец ноября, то господин Буб начал основательно промерзать. Лиса же, по-видимому, намеревалась посидеть еще. Тогда господин Буб слегка хлопнул свою соседку по заду, и та, с явной неохотой войдя в воду, не спеша поплыла к берегу…

Такое доводится увидеть лишь счастливцам, да и то лишь в редчайших случаях и при условии, что они любят странствовать в одиночестве по самым глухим уголкам обширной земли.

Думающие и считающие? Голуби и галки

Как знать, что за мыслительная работа происходит в голове этой мохнатой молоденькой таксы?

Несколько лет назад один из моих сыновей, придя из школы, сообщил, что учитель биологии сказал, будто животные не могут думать, потому что они не владеют речью. В ответ на это мальчики спросили, не полагает ли он, что в таком случае и глухонемые лишены возможности мыслить? Учитель не сумел ответить на такой вопрос. А мне в свою очередь хотелось бы спросить, как относятся матери к мыслительным способностям своих еще не научившихся говорить детишек? Что касается нашего опыта, то могу смело сказать: наши сыновья и в младенческом возрасте безошибочно определяли, когда стоит и когда не стоит плакать.

Я рассеянно иду по мостовой, вдруг взвизгивают тормоза, возникает ужасная неразбериха, и, сам не зная как, я в несколько прыжков ухожу от опасности. Теперь, когда она уже позади, меня охватывает острый, заставляющий цепенеть страх. Все длилось какую-то долю секунды, но, чтобы описать пережитое словами, потребовалось бы не менее десяти минут. Разумеется, и в этот острый момент я думал, и даже очень напряженно, но словесный облик мои мысли обрели позднее. На забитых машинами улицах то же самое может испытать и собака, которая будет действовать точно так же, как и я, но в отличие от меня ей никогда не удастся выразить все это словами. Тут-то мы и сталкиваемся с огромным различием между человеком и животным: думают и животные, но рассказывать о своих думах могут только люди, хотя мышление не обязательно сопровождается речью, и каждый человек временами думает без слов.

Существует, разумеется, и язык животных. Сойка издает сигнал тревоги, предупреждая тем самым и других зверей о появлении охотника, а дикие гуси двумя различными криками сообщают гусятам о приближении врага по воздуху или по земле. Один из криков петуха служит боевым кличем, а другой выражает любовный призыв. Но это врожденные средства общения, и любой птенец понимает их, даже если он появился на свет в инкубаторе. Эти средства общения выражают лишь состояния, а не мысли. Тем не менее такие инстинктивно подаваемые сигналы порой поразительно точны. Если возвращающаяся в улей пчела где-то нашла нектароносные цветы, она начинает танцевать на вертикально расположенном соте, а другие рабочие пчелы подражают ей. Маленькая танцовщица, виляя брюшком, описывает восьмерки, и в зависимости от того, располагается ли восьмерка строго по вертикали или под углом к ней, пчелы летят в направлении, находящемся под тем же углом к солнцу, что и восьмерка к вертикали улья. А если возвращающаяся в улей пчела станцевала в минуту восемь одинаковых фигур, то после окончания танца пчелы летят по прямой за три километра от улья. Если же за минуту она выполнила фигуру тридцать шесть раз, то ее товаркам лететь всего лишь сто метров: чем ближе медоносные цветы, тем быстрее танцует пчела. А о том, какие именно цветы она нашла, пчелы узнают по сопровождающему ее аромату. Один лишь этот язык пчел вызывает почтительное удивление и внушает глубокое уважение. И все-таки это инстинктивное явление, и сравнивать его с человеческим языком нельзя.

Если грудному младенцу всякий раз, как только он видит мать, говорят «ма-ма», то через некоторое время он станет произносить это и сам. Даже попугая можно научить говорить в подходящей ситуации, например, когда кто-нибудь входит, определенные слова, скажем «Добрый день». Младенец же привыкает говорить «нет-нет», если кто-нибудь уходит. Но первый проблеск человеческого разума проявится у него лишь в тот момент, когда он произнесет «Ма-ма нет-нет», говоря тем самым, что его мама ушла. Образовать из двух понятий новое предложение, хотя бы и самое простейшее, не способно, по моим наблюдениям, ни одно животное[7]7
  Новейшие наблюдения за шимпанзе, и в частности успешные попытки обучения детенышей этих человекообразных обезьян активной речи (язык глухонемых), заставляют по-новому взглянуть на эту проблему. – Прим. ред.


[Закрыть]. Это в состоянии сделать только человек.

В мозгу животных создаются определенные понятия, хотя некоторые и пытаются это оспаривать. Возьмем такой пример: мышь пустили в лабиринт, и она в нем длительное время блуждает. Но, несколько раз найдя из него выход, мышь научится избегать тупиков и кратчайшим путем достигать цели, где ее ждет корм и надежное теплое убежище. При этом она отнюдь не запоминает, сколько шагов до ближайшего поворота. Ориентируясь не по свету или звуку, мышь правильно решит задачу и в том случае, если мы вдруг увеличим путь лабиринта в три раза, расположим все его ходы относительно сторон света иначе, чем раньше, или вместо прямых углов устроим на повороте скошенные. Вероятно, образ верного пути, представление о нем, запечатлевается в ее мозгу, и поэтому, даже ослепнув, она выйдет из лабиринта. Точно так же слепой человек может верно нарисовать на листке бумаги пройденный им путь по городу, хотя он и не видел его. И человек, и мышь способны на это, даже будучи лишенными зрения, но, если у них окажется поврежденным зрительный центр мозга, они будут беспомощны. По-видимому, именно в этой зоне мозга и возникает представление о правильном пути. Такие понятия тоже лежат в сфере безъязыкового мышления.

Много лет назад некий любитель животных написал мне о лошади, которая всегда оборачивалась и смотрела, сколько мешков с углем грузят на телегу. Если их было больше двадцати, лошадь отказывалась везти телегу. Значит, поспешно заключил писавший, лошади могут считать. Вряд ли, однако, он был прав, достаточно предположить, что лошадь просто чувствовала по избыточному весу, когда поклажа становилась слишком тяжела.

И все-таки на вопрос, могут ли считать животные, ответить нелегко. Профессор Отто Кёлер с группой сотрудников проработал над этой темой двадцать семь лет. Было отснято много километров пленки, запечатлевшей подопытных животных. Полученные ими результаты помогают продвинуться в решении этой задачи и в то же время слегка приоткрывают завесу над тайной становления человеческой речи.

Первый эксперимент был очень простым. Перед голубем ставились две коробки, накрытые картонными крышками. На одной из них была изображена точка, на другой две точки. Если голубь ударом клюва пытался сбросить крышку с одной точкой и съесть пищу, находящуюся в этой коробке, в него «выстреливала» струя сжатого воздуха. После сотен удачных и неудачных попыток подопытный голубь усвоил, что есть можно лишь из коробки, на крышке которой изображены именно две точки, а не три или одна. Важно заметить, что он руководствовался именно количеством точек, а не выражением лица или вздохами экспериментатора, ибо тот сидел за толстой стеной и мог взглянуть на голубя лишь в крошечный глазок с оптическим устройством. Всякая возможность подачи знака звуками или жестами исключалась. Это было необходимо, чтобы избежать ошибки, как в опытах со знаменитой лошадью по кличке Умный Ганс или с собакой, якобы обсуждавшей с помощью лая политические вопросы. В конце концов голубь научился отличать две точки от трех и три от четырех, а затем и четыре точки от пяти. Дальше этого дело не пошло.

Волнистые попугайчики и галки за время опытов, длившихся неделями и месяцами, научились отличать пять точек от шести, а вороны, сороки и белки – шесть от семи. И, пожалуйста, не говорите, что это весьма скромные результаты в сравнении с нашим искусством счета, с помощью которого мы можем даже определить расстояние от Солнца до Земли и вычислить орбиты галактик. Когда нас просят не сосчитать, а лишь определить, какая из двух групп точек больше, а какая меньше, то и мы сумеем сделать это лишь в том случае, если количество точек не превышает шести или семи. Кёлер доказал это в экспериментах со студентами. Он проецировал на экран изображение двух групп точек. Изображение сохранялось одну секунду, поэтому студенты могли лишь прикинуть, какая группа больше, но не успевали сосчитать точки. Оказалось, что в большинстве случаев студентам не удавалось справиться с заданием, если им предъявляли группы в шесть или семь точек. Часть из них правильно определяла группы, содержавшие пять или шесть точек, а для некоторых приходилось упрощать задачу до групп из четырех и пяти точек. Сравнивая большее количество точек, нам приходится, хотя и про себя, пересчитывать их.

Животные не владеют речью, им незнакомы числительные. Поэтому они в состоянии производить оценку лишь по принципу «больше» или «меньше». А здесь предел возможностей и человека, и вороны одинаков. Поэтому и результаты совершенно одинаковы. Представление о «большем» или «меньшем» для человека и для животных не что иное, как самые настоящие понятия. Судите сами. Одна галка хорошо усвоила следующее задание. Из нескольких ящичков, на крышках которых было нанесено различное количество точек, ей можно было открыть лишь ящичек с четырьмя точками. И вот однажды зоологи-экспериментаторы коварно положили вместо крышки с нарисованными на ней точками пять мучных червей. Галка вышла и, увидев новую ситуацию, поначалу пришла в явное замешательство. Но потом, посмотрев на лакомых червячков, осторожно клюнула одного, другого. Наконец, склевав четырех червячков и не тронув пятого (!), она ушла. Не посвященному в таинства науки о поведении животных этот факт, возможно, покажется совсем не примечательным, но тот, кто давно работает с животными, может отказаться поверить в это и тогда, если даже ему покажут фильм, документально запечатлевший такое удивительное поведение птицы.

Вороны, которые, как известно, отличаются особым умом, научились большему. Однажды Кёлер распорядился поставить пять ящичков с различным количеством точек, нанесенных на их крышки. Выйдя из своей крошечной комнатки ожидания и, как всегда, направившись к ящикам, черноперый испытуемый вдруг обнаружил у себя под ногами пластинку с несколькими канцелярскими кнопками. А так как, проходя мимо нее, он склюнул кусочек яичного желтка, очень любимого им, то по-видимому, прекрасно запомнил количество кнопок. Во всяком случае, вскоре, если на пластинке лежали две кнопки, он стал открывать ящичек с двумя точками на крышке, а когда кнопок было семь, то ящичек с семью точками, и так далее. Следовательно, он обнаружил причинную связь между постоянно меняющимся числом кнопок и количеством точек на крышке искомого ящичка, причем для него не имело значения, были ли эти точки большими или маленькими, зубчатыми, круглыми или угловатыми.

Пытаясь истолковать столь выдающиеся результаты, кое-кто стал поговаривать о телепатии. Люди, которым трудно или недосуг вникнуть в столь кропотливые и трудоемкие исследования, склонны объяснять подобные феномены вмешательством сверхъестественных сил. Но Кёлер утверждает, что часто, глядя сквозь систему линз в глазок, он страстно желал, чтобы ворон правильно решил задачу, а он как нарочно все ошибался и ошибался. Да что ворон. Экзаменуя своих студентов, он также почти всегда напряженно и настойчиво думал о правильном ответе, который как бы висел у него на кончике языка, но ни разу ему не удалось мысленно передать его экзаменуемому, если тот не знал его и сам. Проводя эксперименты с воронами, Кёлер часто, поставив ящики, уходил в институт; через два часа, возвращаясь оттуда, он обнаруживал, что крышка нужного ящика была открыта, а другие оставались нетронутыми. Но ведь все это время Кёлер вообще не думал о птице и не мог, следовательно, подсказать ей ее поведение. Очевидно, животные думали сами.

Другие исследователи выдвинули предположение, что животные, вероятно, запечатлевали лишь ритм, с которым они склевывали зерна, сравнивая это с тем, как мы запоминаем ритм музыкального произведения. Тогда Кёлер стал выдавать горошины, выпуская из их трубки в специальную чашечку. Попав в нее, горошины некоторое время продолжали катиться, описывая круги. Поэтому подопытным голубям приходилось порой предпринимать до десяти попыток кряду, чтобы склевать горошину. К тому же вначале почти сразу одна за другой выскакивали две горошины, затем в течение целой минуты не было ни одной, а после с разными интервалами появлялось еще несколько горошин. И все же голубь склевывал лишь положенное число горошин: значит, ритм здесь не при чем. Но самых поразительных результатов добился ученик Кёлера Шиман, работавший с одной из галок. Эта поистине талантливая птица усвоила, что ей разрешается съесть пять кусочков пищи. И вот эти пять кусочков разместили в пяти коробочках. В первую положили один кусочек, во вторую – два, в третью и пятую по одному, а четвертую оставили пустой. Съев вначале только четыре кусочка, галка уже от третьего ящичка повернула назад. Шиман уже собрался было записать: «Неправильно. Съела одним кусочком меньше», как галка вернулась из своей «комнаты ожидания», чего она до того времени никогда не делала, снова прошлась вдоль ряда ящичков, из которых первые три были уже открыты и пусты. Проходя мимо первого, она наклонила голову один раз, мимо второго – два раза, а мимо третьего опять один раз: по стольку кусочков она прежде взяла из каждого ящичка. Затем галка открыла четвертый ящичек, в котором ничего не было и проследовала к пятому ящичку, достав из него последний кусочек. После этого она ушла совсем. Шиман смог с полным правом написать: «Совершенно правильно».

Ушедшей галке задним числом стало ясно, что дело не закончено. И, словно ребенок, который, запнувшись при декламации стихотворения, еще раз отбарабанивает скороговоркой его начало и, так сказать, берет препятствие с разбегу, галка, пройдя мимо уже пустых ящичков, проимитировала то, что она сделала в первый раз. Проконтролировав себя таким образом, она выполнила задание начисто и до конца.

Так Отто Кёлер, проведя сотни тысяч экспериментов, доказал, что животные могут считать, но лишь в тех пределах, что и мы, если не пользуемся языком и числительными. Итак, животные мыслят, но без языка. Если бы у человека, как и у животных, не было бы развито доязыковое мышление, то он никогда бы не научился говорить. А это относится и сейчас к любому младенцу, впервые улыбнувшемуся из колыбели своей матери.

Бесчестный поединок

Бык не убийца: если тореро оказался поверженным, то он обычно прекращает бой.

Уже вечерело, когда мы приехали в небольшой испанский город. Притормозив возле одного молодого человека, я спросил его на ломаном испанском, как добраться до гостиницы. Но из того, что он, отчаянно торопясь, выпалил впопыхах, я разобрал лишь одно: «коррида де торос», то есть «бой быков». Мне тоже захотелось побывать на корриде, о которой часто и с таким увлечением пишут нынешние литераторы, и составить о ней собственное мнение, мнение натуралиста. У двух других юношей мы узнали, где находится «пласа де торос», и вскоре уже ничто не смогло бы сбить нас с пути, ибо все вокруг стремилось к единой цели.

Два дня назад на юге Франции, в городе Ним, нам довелось любоваться огромным древнеримским театром, построенным две тысячи лет назад. Здешняя «пласа де торос» с ее высоченными отвесными стенами, с трибунами для зрителей, амфитеатром спускающимися к самой арене, очень похожа на него. Однако как попасть туда? Ведь улицы забиты людьми, старающимися протиснуться к кассам. К счастью, наш фольксваген с его черно-красно-желтым флажком, и прежде всего огромная гора багажа на его крыше, вызывает всеобщий интерес. Толпа предупредительно расступается, и я медленно веду машину посреди людского моря, пока не добираюсь до высокого, мрачного фасада. Тяжелые арочные ворота из массивных брусьев, точь-в-точь как в старом замке, словно сами собой распахиваются, и мы, минуя двух тореро, въезжаем в пустынный внутренний двор.

Тореро выглядят точно такими, как мы привыкли их видеть в кино или на фотографиях. На них шелковые, расшитые золотом и серебром куртки, широкополые черные шляпы, штаны до колен, белые чулки и лакированные туфли. И словно назло, в камере нет цветной пленки! А в огромную открытую чашу «пласа де торос» вливается людское море.

Шесть часов вечера. Солнце уже клонится к закату, и часть трибун оказалась в тени. Естественно, что все места на них, даже самые верхние, заняты. Там же, куда еще падают палящие лучи солнца, не видно ни души. Таким образом, на снимке, сделанном вечером, когда солнце находится за спиной фотографа, окажутся лишь пустые, залитые солнцем трибуны, и может показаться, что на корриде никого не было. На самом же деле здесь собралось столько людей, жаждущих увидеть смерть мирных животных, что я невольно спросил себя: «А не оказывается ли пустеющий в часы корриды город в полной власти всяческого жулья!»

Перед самыми дорогими местами проходит еще одна галерея. Она отделена от просторной песчаной арены дощатым по плечи человеку барьером с приступками, позволяющими тореро, легко перемахнув через него, спастись от быка. Есть в барьере и проходы, замаскированные деревянными щитами, чтобы сбить быка с толку и не позволить ему настигнуть тореро, – вещь столь же бесчестная, как если бы на матче по боксу один из боксеров имел бы право, когда становится туго, нырнуть под канаты и из-за них ударить другого боксера, который не может покинуть ринга. Отсюда меня вежливо, но решительно выпроводил полицейский, показав свой жетон. И я, обежав арену по высоким галереям, проходящим под трибунами, протиснулся в самом начале корриды к барьеру, но уже с другой стороны.

Я не собираюсь, подобно спортивному радиокомментатору, два часа подряд смакующему все перипетии футбольного матча, воспроизводить здесь в деталях захватывающее публику действо. Привожу лишь основные моменты.

Вот у края арены поднимается вверх деревянная решетка, и гул толпы на мгновение стихает. Слышен лишь шелест вееров в руках у дам. Матери поднимают детей на парапет, чтобы им было виднее. Через несколько томительных секунд или минут появляется бык. В несколько прыжков он оказывается на просторном желтом поле, останавливается и осматривается. Этот бык гораздо меньше привычных нам массивных домашних быков, зато он намного проворнее их.

Бык не хищник, как лев или тигр, это всего-навсего травоядное животное. Еще недавно он пасся на своем деревенском выгоне, то мирно пощипывая траву, скудную траву безлесной Испании, то вступая в поединок со своими сверстниками за влияние в стаде: ведь каждому бычку хочется со временем стать вожаком. Молодые быки так же, как жеребцы, бараны или козлы, постоянно сражаются в турнирах, где выявляется сильнейший, но при этом все они строго соблюдают правила, предписанные природой. Никогда бык не заколет более слабых собратьев своими длинными, словно кинжалы, рогами. Рога нужны быку лишь для защиты, защиты стада от волков и медведей. Быки не убийцы!

Но вернемся к нашему боевому быку. …О бедный маленький бычок! О дитя серо-зеленых, залитых солнцем пастбищ Испании! Полное жизни молодое существо, впитавшее с молоком матери правила честного спортивного поединка. Ты и не подозреваешь, что тебя ожидает. Здесь на широкой, посыпанной желтым песком арене, где нет ни одной былинки, перед тобой бесчестный противник. Он борется другим оружием. На этом поле тебе не на что рассчитывать…

Теперь к быку направляется пестро одетый человек с красным полотнищем в руках. Кто придумал, что быкам ненавистен красный цвет? По всему видать, что бык так же равнодушен к одиноко стоящему перед ним тореро, как и к пастуху на деревенском выгоне. И хотя, перед тем как выпустить из хлева, его раздразнили и привели в ярость, он весь поглощен теперь разглядыванием гудящей, окружающей его стены любопытных человеческих лиц.

Львы и тигры рычат. Бык, маленький и совсем растерявшийся перед этой толпой, начинает мычать. Он мычит так же, как корова в хлеву. И, слыша это мычание, мы вспоминаем наши детские книжки. Но вот тореро взмахивает полотнищем у самой морды быка, и тот бросается к нему. Бросается без всякой злобы. Тореро отпрыгивает, и бык проносится под полотнищем.

По правилам турнирных схваток животное, отскочившее в сторону, считается побежденным. Ведь смысл таких поединков состоит в том, чтобы выявить сильнейшее животное, способное, приняв удар головой, выдержать могучий натиск атакующего противника. Но кто же теперь перед ним? Уж не мартышки ли какие-то или, быть может, павианы? Они дразнят его, делают ложные выпады, и в последний миг, отскочив в сторону, нападают сзади.

И вот этакий разряженный «павиан» медленно приближается к быку. В его воздетых кверху руках какие-то палки с крючками, украшенные разноцветными лентами. Быку кажется, что этот хвастун собирается помериться с ним силами, и он пытается боднуть его. Но тореро, отпрыгивая в сторону, вонзает ему в спину, в наиболее чувствительное место между лопатками, острые дротики. Бык уже давно разъярен, а в ярости боль, во всяком случае вначале, не очень заметна. Но почему же этому «павиану», нарушающему рыцарские правила поединка, злоупотребляющему благородством животного, столь восторженно рукоплещут зрители?

Крикливо одетые проворные «мартышки» доводят быка до неистовства. Мельтеша перед ним, они колют, щиплют, рвут кожу, наносят раны. Теплая кровь струится по атласно-черной шкуре быка. Боль пронзает все его существо.

Наконец у одного из мучителей слетает с ноги лакированная туфля, бык набрасывается на его мулету, и тореро прыжками мчится к барьеру, чтобы укрыться за ним. Второго тореро бык поднимает на рога и отбрасывает в сторону. Противник не возвращается, а по законам поединка это должно означать, что он признает себя побежденным. И бык, считая, что победа за ним, оставляет тореро в покое.

Еще один тореро падает. У меня даже дух захватывает: теперь бык может пронзить его своими великолепными, длинными рогами. Но он, немного понаблюдав за лежащим навзничь человеком, оставляет его в покое. Ведь в поединке определяется сильнейший. Убийство же быку несвойственно. Если бы он мог знать, что за игра здесь идет!

Быка без конца злят, наносят ему раны, все новые и новые палки с крючками на конце – бандерильи – впиваются в его тело, раскачиваясь на каждом шагу. Они возбуждают невыносимую боль, царапая и раздирая чувствительную надкостницу. Струится кровь, и бык слабеет. Три, нет четыре «доблестных» бойца кружатся, пританцовывая около быка. Если кому-нибудь из них грозит опасность, то остальные бросаются к быку, подставляя его рогам красные шелковые тряпки. Совсем ослабевши бык топчется на месте и мычит. И мычание это звучит так же мирно, как над деревенскими лугами.

Наконец один из тореро достает шпагу и, пряча ее под мулетой, подходит к измученному быку, и, когда он, обороняясь, медленно и неохотно наклоняет голову, этот «герой» глубоко вонзает шпагу в шею и грудь животного. Бык больше не нападает. Из носа у него хлещет кровь, он не видит больше этих тысяч глаз, жадно стремленных на него отовсюду. Быть может, теперь они кажутся ему маргаритками, растущими на его родном пастбище. Природа милосерднее, чем мы, люди, называющие себя венцом творения. Смерть от потери крови безболезненна, и бык делает то, что делал еще теленком, напившись материнского молока, и что делают все коровы, быки, волы, когда вечернее солнце, достигнув горизонта, скрывается за грядой кучевых облаков. Согнув передние ноги, он касается грудью земли и укладывается на бок. Так спокойно умирает это мужественное животное. А смог ли бы тореро умереть столь же достойно, если бы бык сумел пустить в ход свои рога?

Теперь на арену выходит мужчина в куртке мясника. Подойдя сбоку к умирающему быку, он ловко вонзает короткий кинжал между позвонками непосредственно ниже головы. Если он знает свое дело, то, коротко вздрогнув всем телом, бык вытягивается и затихает. На арене появляются три рослые лошади со свитой людей, одетых во все голубое. Накинув на рога петлю, они уволакивают труп быка. Звучит музыка.

Если тореро понравился зрителям, то его просят обежать вокруг трибун с отрезанным ухом своего мирного противника. Такого тореро осыпают цветами олеандра, конфетами, одаривают вином. Он кланяется публике, как цирковой артист, жаждущий похвал. Если же он сражался плохо, убегал или прятался от быка и не убил его, даже пронзив два-три раза шпагой, то ему вручают бычий хвост, а зрители забрасывают его пустыми бутылками и другими предметами.

Затем все повторяется. Снова слышится музыка, и очередной ничего не подозревающий бычок устремляется на арену. И так до тех пор, пока десяткам тысяч зрителей это не надоест. Тогда на середину арены выносят швейные машинки, велосипеды, столы, заставленные окороками, колбасами, винами. Празднично одетые девочки выкрикивают номера выигравших лотерейных билетов, и те из зрителей, у которых на входном билете оказался такой же номер, возвращаются домой, не только насладившись зрелищем смерти невинных животных, но и с выигранной швейной машиной. Могут спросить: «А не мучительство ли зверей такая коррида? Не позор ли это, лежащий пятном на культуре испанцев, южных французов и латиноамериканцев? Не следует ли им стыдиться этого?» Я взял себе за правило отвечать на подобные вопросы обдуманно, без скоропалительных выводов.

Начнем поэтому издалека. Установлено, например, что рыбы, как и люди, видят мир цветным и превосходно слышат звуки, различая их тончайшие оттенки. И, конечно же, они, так же как и мы, чувствуют боль. Но разве это мешает нам считать рыбалку очень успокаивающим, полезным и приятным спортом? Для рыбаков, конечно, не для рыб. А ведь рыба весом в несколько граммов или фунтов испытывает такую же боль, такие же мучения, как и бык, весящий несколько центнеров. Думается даже, что разъяренный, сражающийся бык ощущает в пылу битвы меньшую боль, чем рыба, испуганно бьющаяся на стальном, засевшем в гортани крючке, на котором в свою очередь извивается от боли еще живой червяк.

Коррида тянется долго. Большинство бычков вскоре отказываются сражаться. Видно, как мучительно болят их раны в холке, как грызет, как пронзает их эта боль. И тореро, понукаемому возбужденными зрителями, приходится прилагать все больше усилий, чтобы заставить слабеющих от мук животных защищаться. Да можно ли радоваться этому? Но ведь люди буйствовали в восторге еще на аренах Древнего Рима, когда на их глазах закалывали побежденных гладиаторов, когда сжигали первых христиан или бросали их на съедение львам. Видимо, люди устроены иначе, чем животные.