Текст книги "Святая Иоанна"

Автор книги: Бернард Джордж Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Ладвеню. Жанна! Мы все хотим спасти тебя. Его преосвященство всеми силами старался спасти тебя. Инквизитор проявил величайшее беспристрастие; большего он не мог бы сделать и для родной дочери. Но ты ослеплена гордыней и самомнением.

Жанна. Ну зачем вы так! Я ничего плохого не сказала. Я не понимаю.

Инквизитор. Святой Афанасий говорит, что те, кто не понимает, пойдут в ад. Простоты еще мало, чтобы спастись. Даже того, что простые люди зовут добротой, тоже еще мало. Простота помраченного ума не лучше простоты животных.

Жанна. А я вам скажу, что в простоте животных есть иногда великая мудрость, а в учености ваших мудрецов – великая глупость.

Ладвеню. Мы это знаем, Жанна. Не такие уж мы тупицы, как ты думаешь. Постарайся побороть соблазн, воздержись от дерзких ответов. Знаешь ли ты, кто этот человек, что стоит за твоей спиной? (Показывает на палача.)

Жанна (оборачивается и смотрит на него). Ваш палач? Но епископ сказал, что меня не будут пытать.

Ладвеню. Тебя не будут пытать потому, что ты сама призналась во всем, что необходимо для твоего осуждения. Этот человек не только пытает, он и казнит. Палач, отвечай на мои вопросы. И пусть Дева услышит твои ответы. Все ли готово для того, чтобы сегодня сжечь еретичку?

Палач. Да, господин.

Ладвеню. И костер уже сложен?

Палач. Да. На рыночной площади. Англичане сделали очень высокий костер – я не смогу приблизиться к осужденной и облегчить ее смерть. Это будет мучительная смерть.

Жанна (в ужасе). Как? Вы хотите меня сжечь?.. Теперь?.. Сейчас?..

Инквизитор. Наконец-то ты поняла.

Ладвеню. Восемьсот английских солдат ждут у ворот. В ту минуту, когда приговор об отлучении от Церкви будет произнесен твоими судьями, солдаты возьмут тебя и отведут на рыночную площадь. До этого осталось несколько мгновений.

Жанна (в отчаянии озирается, ища помощи). Боже мой!

Ладвеню. Не отчаивайся, Жанна. Церковь милосердна. Ты еще можешь спастись.

Жанна (с возродившейся надеждой). Да, да! Мои голоса обещали, что меня не сожгут. Святая Екатерина велела мне быть смелой.

Кошон. Женщина! Или ты совсем безумна? Разве ты не видишь, что твои голоса обманули тебя?

Жанна. Нет, нет! Этого не может быть!

Кошон. Не может быть? Они прямой дорогой привели тебя к отлучению от Церкви и к костру, который ждет тебя на площади.

Ладвеню (спеша усилить действие этих доводов). Сдержали ли они хоть одно из своих обещаний, после того как ты попала в плен под Компьеном? Дьявол обманул тебя, Жанна! Церковь простирает к тебе руки!

Жанна (в отчаянии). Да, это правда. Это правда: мои голоса обманули меня. Бесы надсмеялись надо мной... Моя вера сломлена... Я дерзала... я дерзала, как они велели... Но только сумасшедший сам полезет в огонь. Не может быть, чтобы Бог этого хотел, а то зачем бы он даровал мне разум?

Ладвеню. Хвала Господу! Ибо он спас тебя в последний час. (Бежит к свободному стулу за столом для писцов и, схватив лист бумаги, садится и начинает торопливо писать.)

Кошон. Аминь!

Жанна. Что я должна сделать?

Кошон. Подписать торжественное отречение от твоей ереси.

Жанна. Подписать? То есть написать свое имя? Я не умею писать.

Кошон. Но ты ведь раньше подписывала множество писем.

Жанна. Да, но всегда кто-нибудь держал мне руку и водил пером. Я могу поставить свой знак.

Капеллан (который слушал все это с растущим беспокойством и возмущением). Монсеньор, вы что, в самом деле позволите этой женщине ускользнуть от нас?

Инквизитор. Все совершается по закону, мессир де Стогэмбер. А что гласит закон, вы сами знаете.

Капеллан (вскакивает, багровый от ярости). Я знаю, что ни одному французу нельзя верить!

Общий шум.

(Всех перекрикивает.) Я знаю, что скажет мой господин, кардинал Винчестерский, когда услышит об этом! Я знаю, что сделает граф Уорик, когда узнает, что вы хотите его предать! У нас тут восемьсот солдат, и уж они позаботятся о том, чтоб эта мерзкая ведьма была сожжена, наперекор всем вашим хитростям!

Асессоры (выкрикивают то один, то другой, пока говорит капеллан). Что такое? Что он сказал? Обвиняет нас в измене? Неслыханно! Ни одному французу нельзя верить! Нет, вы слышали? Что за невозможный человек! Да кто он такой? Это в Англии все священники такие? Пьян он, что ли? Или сумасшедший? (И т.д.)

Инквизитор (встает). Прошу замолчать! Господа, прошу всех замолчать! Капеллан! Вспомните на мгновение о своих священных обязанностях, о том, кто вы и где вы. Предлагаю вам сесть.

Капеллан (решительно складывает руки на груди; лицо его все дергается от гнева). Не буду сидеть.

Кошон. Брат инквизитор, этот человек уже не первый раз называет меня в глаза изменником.

Капеллан. А вы и есть изменник. Вы все изменники. Что вы тут сегодня делали? Ползали на коленях перед этой гнусной ведьмой и всячески ее умасливали, чтобы она только отреклась!

Инквизитор (спокойно усаживается на свое место). Ну, не хотите сидеть, так стойте. Пожалуйста.

Капеллан. Не буду стоять. (С размаху садится.)

Ладвеню (встает с бумагой в руках). Монсеньор, вот я и составил отречение. Деве остается только подписать.

Кошон. Прочитайте ей.

Жанна. Не трудитесь. Я и так подпишу.

Инквизитор. Женщина, ты должна знать, к чему прикладываешь руку. Читайте, брат Мартин. А всех остальных прошу молчать.

Ладвеню (медленно читает). Я, Жанна, обычно именуемая Девой, жалкая грешница, признаю себя виновной в следующих тяжких преступлениях. Я ложно утверждала, что получаю откровения от Бога, ангелов его и святых угодников, и, упорствуя в своей неправоте, отвергала предостережения Церкви, внушавшей мне, что видения мои суть соблазн дьявольский. Я мерзко кощунствовала перед Богом, ибо носила нескромный наряд, осужденный Священным писанием и канонами Церкви. Я также стригла волосы по-мужски, и, отринув женскую кротость, столь приятную Богу, я взяла меч и запятнала себя пролитием человеческой крови, ибо побуждала людей убивать друг друга и обманывала их, вызывая злых духов и кощунственно выдавая внушения демонов за волю Всевышнего. Я признаю себя виновной в грехе мятежа, в грехе идолопоклонства, в грехе непослушания, в грехе гордости и в грехе ереси. От всех этих грехов я ныне отрекаюсь и отказываюсь, и обещаюсь не грешить больше, и смиренно благодарю вас, докторов и магистров, вновь открывших мне путь к истине и благодати. И я никогда не вернусь к своим заблуждениям, но буду верна Святой Церкви и послушна его святейшему папе римскому. И во всем том я клянусь Богом всемогущим и святым Евангелием и в знак сего подписываю под этим отречением свое имя.

Инквизитор. Ты поняла, Жанна?

Жанна (безучастно). Чего ж тут не понять. Все ясно.

Инквизитор. И ты подтверждаешь, что это правда?

Жанна. Может, и правда. Кабы не было правдой, так костер не ждал бы меня на рыночной площади.

Ладвеню (взяв перо и книгу, быстро подходит к ней, видимо опасаясь, как бы она опять не сказала лишнего). Ну, дитя мое, подпишем. Я буду водить твоей рукой. Возьми перо.

Она берет, и они начинают вместе писать, положив лист на Библию.

И-о-а-н-н-а. Хорошо. Теперь уже сама поставь свой знак.

Жанна (ставит крест и, удрученная, возвращает перо, душа ее восстает против того, на что толкает ее рассудок и телесный страх). Вот!

Ладвеню (кладет перо обратно на стол и с поклоном вручает отречение епископу). Восхвалим Господа, братие, ибо заблудшая овца вновь приобщена к стаду; и пастырь радуется о ней больше, чем о девяносто девяти праведниках. (Возвращается на свое место.)

Инквизитор (берет отречение у Кошона). Объявляем, что этим актом отречения ты избавлена от грозившей тебе опасности отлучения от Церкви. (Бросает бумагу на стол.)

Жанна. Спасибо.

Инквизитор. Но так как ты в гордыне своей тяжко согрешила против Бога и Святой Церкви, то, дабы не было у тебя соблазна снова впасть в заблуждение и дабы ты могла в молитвенном уединении оплакать совершенные тобой ошибки, и смыть свои грехи покаянием, и в смертный твой час незапятнанной предстать перед Богом, мы, ради блага твоей души, осуждаем тебя отныне и до конца твоих дней на земле вкушать хлеб скорби и пить воду горести в вечном заточении.

Жанна (встает, охваченная ужасом и неудержимым гневом). В вечном заточении! Как? Значит, меня не отпустят?

Ладвеню (кротко изумляется). Отпустить тебя, после всех твоих прегрешений?.. Ты бредишь, дитя!

Жанна. Дайте мне эту бумагу. (Подбегает к столу, хватает отречение и рвет его на куски.) Зажигайте свой костер! Лучше сгореть, чем так жить как крыса в норе! Мои голоса были правы.

Ладвеню. Жанна! Жанна!

Жанна. Да. Они сказали мне, что вы все дураки.

Всеобщее возмущение.

Жанна. И что я не должна слушать ваши сладкие речи и верить вашему милосердию. Вы обещали мне жизнь. Но вы солгали.

Негодующие восклицания.

Жанна. По-вашему жить – это значит только не быть мертвым! – Хлеб и вода – это мне не страшно. Я могу питаться одним хлебом; когда я просила большего? И разве плохо пить воду, если она чиста? В хлебе нет для меня скорби и в воде нет горести. Но запрятать меня в каменный мешок, чтобы я не видела солнца, полей, цветов; сковать мне ноги, чтоб никогда уже не пришлось мне проскакать по дороге верхом вместе с солдатами или взбежать на холм; заставить меня в темном углу дышать плесенью и гнилью; отнять у меня все, что помогало мне сохранить в сердце любовь к Богу, когда из-за вашей злобы и глупости я готова была его возненавидеть, – да это хуже, чем та печь в Библии, которую семь раз раскаляли огнем! Я согласна; пусть у меня возьмут боевого коня; пусть я буду путаться в юбках; пусть мимо проедут рыцари и солдаты с трубами и знаменами, а я буду только смотреть им вслед в толпе других женщин! Лишь бы мне слышать, как ветер шумит в верхушках деревьев, как заливается жаворонок в сияющем весеннем небе, как блеют ягнята свежим морозным утром, как звонят мои милые-милые колокола и голоса ангелов доносятся ко мне по ветру. Но без этого я не могу жить. И раз вы способны отнять все это у меня или у другого человеческого существа, то я теперь твердо знаю, что ваш совет от дьявола, а мой – от Бога!

Асессоры (в страшном волнении). Кощунство! Кощунство! В нее вселились бесы! Она говорит, наш совет от дьявола! А ее от Бога! Чудовищно! Дьявол среди нас! (И т.д.)

Д'Эстиве (стараясь перекричать шум). Она снова впала в ересь! Нераскаявшаяся еретичка, неисправимая, недостойная милосердия, которое мы ей оказали! Я требую ее отлучения!

Капеллан (палачу). Зажигай огонь! На костер ее!

Палач и его помощники торопливо уходят во двор.

Ладвеню. Безумная! Если твой совет от Бога, почему же Бог не освободил тебя?

Жанна. Его пути – не ваши пути. Он хочет, чтобы я пришла к нему сквозь пламя. Я его дитя, а вы недостойны, чтобы я жила среди вас. Вот вам мое последнее слово.

Солдаты хватают ее.

Кошон (встает). Погодите! Еще не время.

Солдаты останавливаются. Наступает мертвая тишина. Кошон обращает к Инквизитору вопросительный взгляд. Тот утвердительно кивает. Оба встают и начинают торжественно возглашать по очереди, как два хора при пении антифона.

Мы объявляем, что ты нераскаявшаяся еретичка, повторно впавшая в ересь.

Инквизитор. Отколовшаяся от единства Церкви.

Кошон. Отрезанная от ее тела.

Инквизитор. Зараженная проказой ереси.

Кошон. Уд сатаны.

Инквизитор. Мы постановляем, что ты подлежишь отлучению от Церкви.

Кошон. И ныне мы извергаем тебя вон, отчуждаем от тела Церкви и передаем в руки светской власти.

Инквизитор. Призывая помянутую светскую власть обойтись с тобой с возможной кротостью без пролития крови и отсечения членов. (Садится.)

Кошон. И в случае искреннего твоего раскаяния позволить брату Мартину дать тебе святое причастие.

Капеллан. В огонь ведьму! (Бросается к Жанне и помогает солдатам вытащить ее из зала.)

Жанну увлекают во двор. Асессоры встают в беспорядке и уходят следом за солдатами; все, кроме Ладвеню, который стоит, закрыв лицо руками.

Кошон (только что собравшись сесть, опять встает). Нет, нет, это не по форме! Представитель светской власти должен сам прийти сюда и взять ее у нас.

Инквизитор (тоже встал). Этот капеллан неисправимый осел!

Кошон. Брат Мартин, присмотрите, чтобы все было сделано по правилам.

Ладвеню. Нет, монсеньор, мое место возле нее. Придется вам уж самому распорядиться. (Поспешно уходит.)

Кошон. Что за невозможные люди эти англичане! Поволокли ее прямо на костер! Смотрите! (Показывает на арки, выходящие во двор, где ясный свет майского утра уже становится багровым от пронизывающих его отблесков пламени.)

В зале суда остались только епископ и Инквизитор.

Кошон (направляясь к выходу.) Надо их остановить.

Инквизитор (спокойно.) Да, монсеньор. Но спешить с этим не надо.

Кошон (останавливаясь.) Но ведь нельзя терять ни минуты!

Инквизитор. Суд был проведен безукоризненно. Мы ни в чем не погрешили против принятого порядка. А если англичане вздумали теперь его нарушить, так не наше дело их поправлять. Это даже неплохо, что будет какое-то нарушение судебной процедуры, – впоследствии может пригодиться, почем знать! А для этой бедной девушки чем скорее все кончится, тем лучше.

Кошон (успокаиваясь.) Это верно. Но, кажется, нам полагается присутствовать при этом ужасе?

Инквизитор. Ничего, привыкнешь. Привычка – это все. Я привык к пламени костров; оно горит недолго. Но, правда, ужасно видеть, как такое юное и невинное существо гибнет, раздавленное этими двумя мощными силами Церковью и Законом.

Кошон. Невинное! Вы считаете, что она невинна?

Инквизитор. Ну конечно же. Совершенно невинна. Что она знает о Церкви и Законе? Она ни слова не поняла из всего, что мы говорили. Платятся всегда те, кто прост душою. Идемте, а то опоздаем.

Кошон (направляясь к выходу вместе с Инквизитором.) Я бы не прочь опоздать. Я не так привычен к этим делам, как вы.

Идут к арке; внезапно навстречу им со двора входит Уорик.

Уорик. Ах, простите. Я думал, все уже кончено. (Делает вид, что хочет удалиться.)

Кошон. Не уходите, милорд. Суд кончен.

Инквизитор. Исполнение приговора не в наших руках, милорд. Но желательно, чтобы мы присутствовали при конце. Поэтому, с вашего позволения... (Кланяется и выходит во двор.)

Кошон. Говорят, ваши соотечественники весьма грубо нарушили законные формы, милорд.

Уорик. Говорят, вы не имели права держать суд в этом городе, монсеньор. Он не в вашей епархии. Но если вы отвечаете за это, я отвечу за остальное.

Кошон. Да. Мы оба ответим перед Богом. Прощайте, ваше сиятельство.

Уорик. Прощайте, ваше преосвященство.

Мгновение смотрят друг на друга с нескрываемой враждебностью. Затем Кошон уходит вслед за Инквизитором.

Уорик (оглядывается и, видя, что он один, громко зовет.) Эй, кто-нибудь!

Молчание.

Уорик. Эй, пажи!

Молчание.

Уорик. Брайан! Куда ты запропастился, дрянной мальчишка!

Молчание.

Уорик. Караульный!

Молчание.

Уорик. Все побежали смотреть. Даже этот ребенок.

Тишину нарушают странные звуки – не то рев, не то рыдания: как будто кто-то плачет и вопит во весь голос.

Уорик. Что за черт?..

Со двора, шатаясь, вбегает капеллан: он похож на помешанного, лицо залито слезами, с губ срываются те горестные вопли, которые слышал Уорик. Он натыкается на табурет для обвиняемого и падает на него, захлебываясь от рыданий. Уорик подходит к нему и похлопывает его по плечу.

Уорик. Что такое, мессир Джон? Что случилось?

Капеллан (хватая его за руки.) Милорд, милорд! Ради всего святого, молитесь о моей грешной душе!

Уорик (успокаивает его.) Хорошо, хорошо, я помолюсь. Разумеется помолюсь. Ну, тихо, тихо. Успокойтесь.

Капеллан (жалостно всхлипывая.) Я не злой человек, милорд.

Уорик. Ну конечно же, не злой.

Капеллан. Я по неведению... Я не представлял себе, как это будет...

Уорик (лицо его застывает.) А! Вы были там?

Капеллан. Я сам не понимал, что делаю. Я глупец, сумасбродный глупец! А теперь я буду проклят за это во веки веков.

Уорик. Вздор. Конечно, все это весьма прискорбно. Но ведь не вы же это сделали.

Капеллан (жалобно.) Я это допустил. Если бы я знал, я бы вырвал ее у них из рук. Вы не знаете, вы не видели... Так легко говорить, когда не знаешь... Говоришь, а сам пьянеешь от своих слов, и хочется еще больше подлить масла в пылающий ад своего гнева... Но когда, наконец, понял, когда видишь, что ты наделал, когда это слепит тебе глаза, и душит за горло, и жжет тебе сердце... (Падает на колени.) О Господи, сделай, чтобы я этого не видел! О Иисусе Христе, погасите этот огонь, ожигающий меня! Она воззвала к тебе из пламени: "Иисусе! Иисусе! Иисусе!" Теперь она в лоне твоем, а я в аду на веки вечные!

Уорик (бесцеремонно поднимает его на ноги.) Ну, хватит! Надо все-таки владеть собой. Или вы хотите сделаться сказкой всего города? (Без особой нежности усаживает его на стул возле стола.) Если не выносите таких зрелищ, так нечего было туда ходить. Я, например, никогда не хожу.

Капеллан (присмирев.) Она попросила дать ей крест. Какой-то солдат связал две палочки крест-накрест и подал ей. Слава Богу, это был англичанин! Я бы тоже мог это сделать. Но я не сделал. Я трус, бешеная собака, безумец! Но он тоже был англичанин.

Уорик. Ну и дурак. Его самого сожгут, если попы до него доберутся.

Капеллан (содрогаясь.) Какие-то люди в толпе смеялись. Они бы и над Христом стали смеяться. Это были французы, милорд. Я знаю, это были французы.

Уорик. Тише! Кто-то идет. Сдержитесь.

Ладвеню входит со двора и останавливается справа от Уорика. В руках у него епископский крест, взятый из церкви. Выражение лица торжественное и строгое.

Уорик. Я слышал, что все уже кончилось, брат Мартин.

Ладвеню (загадочно.) Как знать, милорд. Может быть, только началось.

Уорик. Это что, собственно, значит?

Ладвеню. Я взял этот крест из церкви, чтобы она могла его видеть до самого конца. У нее не было креста, только две палочки, связанные крест-накрест. Она спрятала их у себя на груди. Когда пламя уже охватило ее и она увидела, что я сам сгорю, если еще буду держать перед ней крест, она крикнула мне, чтобы я отошел и не подвергал себя опасности. Милорд! Девушка, которая в такую минуту могла тревожиться за другого, не была научена дьяволом. Когда мне пришлось убрать крест, она подняла глаза к небу. И я верю, что небеса в этот миг не были пусты. Я твердо верю, что Спаситель явился ей в сиянии любви и славы. Она воззвала к нему и умерла. Для нее это не конец. Это только начало.

Уорик. Гм. Боюсь, это произвело на толпу нежелательное впечатление.

Ладвеню. Да, милорд, на некоторых. Я слышал смех. Я надеюсь, простите, милорд, что я так говорю, – но я надеюсь и верю, что это смеялись англичане.

Капеллан (вскакивает в отчаянии.) Нет! Нет! Это не англичане! Там был только один англичанин, опозоривший свою родину, – этот бешеный пес де Стогэмбер! (С диким криком устремляется к выходу.) Его надо пытать! Его надо сжечь! Я пойду молиться над ее пеплом. Я не лучше Иуды. Пойду удавлюсь.

Уорик. Брат Мартин! За ним! Скорее! Он что-нибудь сделает над собой. Бегите!

Ладвеню спешит к выходу, понукаемый Уориком. Из двери за судейскими креслами выходит палач, и Уорик, возвращаясь, сталкивается с ним лицом к лицу.

Что тебе здесь нужно, молодчик? Кто ты такой?

Палач (с достоинством.) Я не молодчик, ваше сиятельство. Я мастер. Присяжный палач города Руана. Это дело требует высокого мастерства. Я пришел доложить вам, милорд, что ваши приказания выполнены.

Уорик. Мои глубочайшие извинения, мастер палач. Я позабочусь, чтобы вы не потерпели убытка из-за того, что у вас не осталось, так сказать, сувениров для продажи. Но я могу положиться на ваше слово? Да? Никаких останков – ни косточки, ни ногтя, ни волоска!

Палач. Сердце ее не сгорело, милорд. Но все, что осталось, сейчас на дне реки. Вы больше никогда о ней не услышите.

Уорик (криво усмехается, вспомнив слова Ладвеню.) Никогда? Гм! Как знать!

ЭПИЛОГ

Беспокойная ветреная ночь в июне 1456 года: то и дело сверкают зарницы: перед этим долго стояла жара. Король Франции Карл VII, бывший во времена Жанны дофином, а теперь Карл Победоносный (сейчас ему пятьдесят один год), лежит в постели в одном из своих королевских замков. Кровать стоит на возвышении, к которому ведут две ступеньки, и расположена ближе к одному из углов комнаты, чтобы не загораживать высокое стрельчатое окно в середине задней стены. Над кроватью балдахин с вышитыми на нем королевскими гербами. Если не считать балдахина и огромных пуховых подушек, то в остальном кровать напоминает широкую тахту, застланную простынями и одеялами: спинки в изножий нет, и ничто не заслоняет лежащего на кровати. Карл не спит: он читает в постели или, вернее, разглядывает миниатюры Фуке в томике Боккаччо, оперев книгу на поднятые колени, как на пюпитр. Слева от кровати – столик; на нем икона Богоматери, озаренная пламенем двух свечей из цветного воска. Стены от потолка до полу завешаны гобеленами, которые по временам колеблются от сквозняка. В этих тканых картинах преобладают желтые и красные тона, и, когда ветер развевает их, кажется, что по стенам бегут языки пламени. В стене слева от Карла дверь, но не прямо против кровати, а наискось, ближе к авансцене. На постели, под рукой у Карла, лежит большая трещотка, вроде тех, что употребляют ночные сторожа, но изящной формы и пестро раскрашенная. Карл переворачивает страницу. Слышно, как где-то вдали колокол мелодично отбивает полчаса. Карл захлопывает книгу, бросает ее на постель и, схватив трещотку, энергично крутит ею в воздухе. Оглушительный треск.

Входит Ладвеню. Он на двадцать пять лет старше, чем был во время суда над Жанной, держится очень прямо и торжественно: в руках у него епископский крест, как и в прошлый раз. Карл, видимо, его не ждал, он мгновенно спрыгивает с кровати на ту сторону, что дальше от двери.

Карл. Кто вы такой? Где мой постельничий? Что вам нужно?

Ладвеню (торжественно). Я принес радостные вести. Возрадуйся, о король, ибо смыт позор с твоего рода и пятно с твоей короны. Справедливость долго ждала своего часа, но наконец восторжествовала.

Король. О чем вы говорите? Кто вы?

Ладвеню. Я брат Мартин.

Карл. А, извините меня, кто это такой – брат Мартин?

Ладвеню. Я держал крест перед Девой, когда она испустила дух среди пламени. Двадцать пять лет прошло с тех пор. Без малого десять тысяч дней. И каждый день я молил Бога оправдать дочь свою на земле, как он оправдал ее на небесах.

Карл (успокоившись, садится в изножий кровати). А, ну теперь помню. Слыхал я про вас. У вас еще этакий заскок в голове насчет Девы. Вы были на суде?

Ладвеню. Я давал показания.

Карл. Ну и что там? Кончилось?

Ладвеню. Кончилось.

Карл. А как решили? В желательном для нас смысле?

Ладвеню. Пути Господни неисповедимы.

Карл. То есть?

Ладвеню. На том суде, который послал святую на костер как чародейку и еретичку, говорили правду, закон был соблюден; было оказано милосердие даже сверх обычая, не было совершено ни единой несправедливости, кроме последней и страшной несправедливости – лживого приговора и безжалостного огня. На этом суде, с которого я сейчас пришел, было бесстыдное лжесвидетельство, подкуп судей, клевета на умерших, некогда старавшихся честно выполнить свой долг, как они его понимали, трусливые увертки, показания, сплетенные из таких небылиц, что и безграмотный деревенский парень отказался бы в них поверить. И, однако, из этого надругательства над правосудием, из этого поношения Церкви, из этой оргии лжи и глупости воссияла истина, как полуденное солнце на верху горы. Белое одеяние невинности отмыто от сажи, оставленной на нем обугленными головнями; верное сердце, уцелевшее средь пламени, оправдано; чистая жизнь освящена; великий обман развеян, и великая несправедливость исправлена перед людьми.

Карл. Друг мой, да ведь мне что нужно? Чтобы никто больше не мог сказать, что меня короновала ведьма и еретичка. А уж как этого добились не все ли равно? Я, во всяком случае, из-за этого волноваться не стану. И Жанна бы не стала; она была не из таких, я ее хорошо знал. Значит, полное оправдание? Я им, кажется, ясно сказал, чтобы чисто было сработано.

Ладвеню. Торжественно объявлено, что судьи Девы были повинны в умышленном обмане, лицеприятии, подкупности и злобе. Четырехкратная ложь.

Карл. Неважно. Судьи все уже умерли.

Ладвеню. Их приговор отменен, упразднен, уничтожен, объявлен недействительным, не имеющим обязательности и силы.

Карл. Очень хорошо. Значит, никто уж теперь не может оспаривать законность моей коронации?

Ладвеню. Ни Карл Великий, ни сам царь Давид не были коронованы более законно.

Карл (встает). Великолепно! Вы понимаете, что это значит для меня?

Ладвеню. Я стараюсь понять, что это значит для нее.

Карл. Ну, где вам. Никто из нас никогда не мог наперед сказать, как она примет то или другое. Она была совсем особенная, ни на кого не похожая. И теперь пусть уж сама о себе заботится, где она там ни есть. Потому что я ничего не могу для нее сделать. И вы не можете; не воображайте, будто можете. Не по вас это дело. Я вам только одно скажу; если б даже вы могли вернуть ее к жизни; через полгода ее бы опять сожгли, хоть сейчас и бьют перед ней поклоны. И вы бы опять держали крест, как в тот раз. Так что (крестится) царствие ей небесное, а мы давайте-ка будем заниматься своим делом, а в ее дела не вмешиваться.

Ладвеню. Да не допустит Бог, чтобы я не был причастен к ней и она ко мне! (Поворачивается и выходит, говоря.) Отныне путь мой будет не ко дворцам и беседа моя будет не с королями.

Карл (идет за ним к двери и кричит ему вслед.) И благо вам да будет, святой человек! (Возвращается на середину комнаты и говорит, посмеиваясь.) Вот чудак-то! Но как он сюда вошел? И куда по девались все слуги? (С жестом нетерпения идет к кровати и, схватив трещотку, машет ею в воздухе.)

В открытую дверь врывается ветер; занавеси развеваются, по стенам бегут волны. Свечи гаснут.

(Кричит в темноте.) Эй, кто-нибудь! Идите сюда, закройте окна! Ветер тут все сметет!

Вспышка молнии. На миг ясно видно стрельчатое окно и на его фоне темная человеческая фигура.

Кто там? Кто это? Караул! Режут!

Удар грома. Карл кидается в постель и с головой прячется под одеяло.

Голос Жанны. Ну что ты, что ты, Чарли? Зачем так кричать? Все равно никто не услышит. Ведь это все во сне. Ты спишь и видишь сон.

Разливается тусклый, зеленоватый свет; видно, что Жанна уже стоит возле кровати.

Карл (выглядывает из-под одеяла.) Жанна! Ты что – привидение?

Жанна. Какой там! Меня же, бедную, сожгли. Я даже привидением не могу быть. Я всего-навсего твой сон.

Свет становится ярче. Теперь оба ясно видны. Карл вылезает из-под одеяла и садится на постели.

Ты, однако, постарел, дружочек.

Карл. Так ведь сколько лет прошло. Я что, на самом деле сплю?

Жанна. Ну да. Заснул над своей глупой книжкой.

Карл. Странно!

Жанна. А что я мертвая, это тебе не странно?

Карл. А ты правда мертвая?

Жанна. Да уж мертвее не бывает. Я теперь один только дух. Без тела.

Карл. Ишь ты! Скажи пожалуйста! И очень это было больно?

Жанна. Что?

Карл. А вот когда тебя сожгли.

Жанна. Ах, это! Да я уж и не помню. Сначала, кажется, было больно, но потом все спуталось, и дальше я уж была вроде как не в себе, пока не высвободилась из тела. Ты только не вздумай поэтому совать руки в огонь не надейся, что он не горячий! Ну а как тебе тут жилось все эти годы?

Карл. Да ничего себе. Ты, может, не знаешь, а ведь я потом сам водил армии в бой и выигрывал сражения. Сам лазил в ров, по пояс в грязи и в крови, и на осадную лестницу под дождем из камней и кипящей смолы. Как ты.

Жанна. Нет, правда? Значит, мне все-таки удалось сделать из тебя человека, Чарли?

Карл. Я теперь Карл Победоносный. Пришлось быть храбрым, потому что ты была храбра. Ну и Агнес меня немножко подбодрила.

Жанна. Агнес? Это кто такая?

Карл. Агнес Сорель. Одна женщина, в которую я был влюблен. Я часто вижу ее во сне. А тебя никогда не видал до этого раза.

Жанна. Она тоже умерла, как и я?

Карл. Да, но она была не такая, как ты. Она была очень красива.

Жанна (весело смеется). Ха, ха! Да, уж меня никто бы не назвал красавицей. Я была малость грубовата, настоящий солдат. Почти как мужчина. И жаль, что я не родилась мужчиной – меньше было бы от меня беспокойства. А впрочем, нет: душой я всегда стремилась ввысь, и слава Господня сияла передо мной. Так что, мужчина или женщина, а я бы все равно не оставила вас в покое, пока вы сидели, увязнув носами в болоте. Но скажи мне, что произошло с того дня, когда вы, умники, не сумели ничего лучше придумать, как превратить меня в горсточку пепла?

Карл. Твоя мать и твои братья обратились в суд с требованием пересмотреть твое дело. И суд постановил, что твои судьи были повинны в умышленном обмане, лицеприятии, подкупности и злобе.

Жанна. Ну и неверно. Они судили честно. Дураки, конечно, были. Этакие честные глупцы всегда жгут тех, кто поумнее. Но эти были не хуже других.

Карл. Приговор над тобой отменен, упразднен, уничтожен, объявлен недействительным, не имеющим обязательности и силы.

Жанна. Да ведь меня сожгли. Что они, могут меня воскресить?

Карл. Кабы могли, так еще очень бы подумали, раньше чем это сделать. Но они решили воздвигнуть красивый крест на том месте, где был костер, чтобы освятить и увековечить твою память.

Жанна. Не этот крест освятит мою память, а память обо мне освятит этот крест. (Отворачивается от Карла и отходит, забыв о нем.) Я переживу этот крест. Обо мне будут помнить и тогда, когда люди забудут даже, где стоял Руан.

Карл. Вот оно, твое самомнение! Ты, видно, ни чуточки не исправилась. Могла бы, кажется, хоть спасибо мне сказать за то, что я добился в конце концов справедливости.

Кошон (появляясь у окна между Карлом и Жанной). Лжец!

Карл. Благодарю вас.

Жанна. Ба! Да это Пьер Кошон! Как поживаешь. Пьер? Ну что, сладко тебе жилось после того, как ты меня сжег?

Кошон. Нет. Не сладко. Но я отвергаю приговор людского правосудия. Это не правосудие Божье.

Жанна. Все мечтаешь о правосудии? А ты вспомни, что твое правосудие со мной сделало, а? Ну ладно. Расскажи лучше, что с тобой-то. Ты жив или умер?

Кошон. Умер. И опозорен. Меня преследовали даже за гробом. Мое мертвое тело предали анафеме, откопали из могилы и выбросили в сточную канаву.

Жанна. Твое мертвое тело не чувствовало ударов лопаты и зловония канавы, как мое живое тело чувствовало огонь.

Кошон. Но то, что сделали со мной, оскорбляет правосудие, разрушает веру, подрывает основы Церкви. Твердая земля колеблется, как вероломное море, под ногами у людей и духов, когда невинных убивают во имя закона и когда их обиды пытаются исправить тем, что клевещут на чистых сердцем.

Жанна. Ну, Пьер, ты уж очень-то не огорчайся. Я надеюсь, что память обо мне будет людям на пользу. А они бы не запомнили меня так крепко, если бы ты меня не сжег.