Текст книги "Личные обстоятельства"

Автор книги: Беппе Фенольо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Возле столба она остановилась и сказала:

– Ты партизан. Что ты делаешь у нас на винограднике?

– Не нужно на меня смотреть, когда говорите, – шепотом попросил Мильтон. – Глядите по сторонам и говорите. Солдаты сюда поднимаются?

– Уж неделя, как не видать.

– Можете говорить погромче. А сколько их бывает?

– Человек пять-шесть, – ответила старуха, глядя в небо. – Как-то раз целый строй проходил, на голове железные шапки, но всего чаще они впятером или вшестером ходят.

– А по одному никогда?

– Этим летом ходили и еще в сентябре – фрукты воровать. Но после сентября – все. Так что ты делаешь у нас на винограднике?

– Не бойтесь.

– Я не боюсь. Я на вашей стороне. Да и как мне не быть на вашей стороне, коли все мои взрослые внуки в партизанах. Ты их, наверно, знаешь. Они у меня красные.

– Я не красный.

– А, значит, ты из этих, из переодетых в англичан. Тогда для чего ты нарядился бродягой? Говори, что ты делаешь у нас на винограднике?

– Смотрю на ваш город. Изучаю. Женщина испуганно всплеснула руками.

– Неужто брать задумали? Вы что, с ума посходили? Еще слишком рано!

– Не смотрите на меня. Смотрите по сторонам.

Глядя в небо, старуха сказала:

– Вы должны лишь то брать, что вам удержать под силу. Мы что, мы бы рады, чтоб нас освободили, да только если это уже насовсем. А иначе они вернутся и заставят нас кровью платить…

– Мы и не думаем наступать на Канелли.

– Аи правда, – сказала она, – не может быть, чтоб ты пришел план наступления прикидывать. Ты ведь голубой, а Канелли будут красные брать. Канелли для красных останется.

– Ну, конечно, – согласился Мильтон. И продолжал: – У меня к вам просьба. Я не ел со вчерашнего вечера. Пожалуйста, сходите домой, принесите мне кусок хлеба. Не обязательно снова тащиться сюда по грязи, можете бросить мне хлеб через проволоку. Я его на лету поймаю, не сомневайтесь.

На колокольне начало бить одиннадцать. Старуха подождала последнего удара, после чего сказала:

– Я мигом. Но я не стану бросать тебе еду, как собаке. Я сделаю бутерброд с салом, а если бросить бутерброд, он развалится на лету. Да и не собака ты. Все вы – наши дети. Вы нам заменяете сынов, которых нет с нами. У меня вот два сына в России, и неизвестно, когда я их увижу. Но ты мне так и не сказал, что ты делаешь здесь, почему хоронишься у нас на винограднике.

– Жду фашиста, – ответил Мильтон, не глядя на нее.

Она вскинула подбородок.

– Он должен прийти сюда?

– Не обязательно сюда. Если это будет подальше от жилья, тем лучше для всех.

– Ты ждешь его, чтобы убить?

– Нет. Мне нужен живой.

– Они хороши только мертвые.

– Я знаю, но мертвый мне не нужен.

– А на что он тебе?

– Глядите в сторону. Делайте вид, что осматриваете виноградник. Я хочу обменять его на своего товарища, которого взяли вчера утром. Если я не обменяю…

– Бедный мальчик. Он здесь, в Канелли?

– В Альбе.

– Я знаю, где Альба. А почему ты пришел для этого дела в Канелли?

– Потому что я сам из Альбы.

– Альба, – проговорила старуха. – Никогда там не была, но знаю, где это. Один раз я туда чуть не поехала на поезде.

– Не бойтесь, – сказал Мильтон. – Как только вы мне принесете поесть, я уйду с вашего виноградника ближе к дороге.

– Ты подожди, – заторопилась она. – Подожди, я схожу за едой. Ведь это страх какое дело, про что ты говоришь, за него нельзя браться, когда у тебя живот с голоду подводит.

Она уже удалялась между шпалерами, грязь брызгала на подол. Оглянувшись на Мильтона, женщина спустилась в ложбинку.

Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать, а старуха все не возвращалась. Мильтон решил, что она уже не вернется, она случайно наткнулась на него, вела с ним пустые разговоры, а потом ушла от греха подальше, отлично понимая, что у него нет ни времени, ни желания искать ее, чтобы проучить. Он настолько был в этом уверен, что перебрался бы уже на другое место, если бы знал куда.

Но как раз когда било половину двенадцатого, она появилась, пряча за спиной большущий кусок хлеба с добрым ломтем сала. Мильтону пришлось с силой сплющить бутерброд, чтобы его можно было кусать. Он жевал с яростью, ломоть сала был такой толстый и аппетитный, что Мильтон прямо млел, спеша добраться до него зубами.

– Теперь уходите, спасибо, – сказал он, прожевав первый кусок.

Но она опустилась перед ним на корточки, прислонясь спиной к шпалерному столбу, и Мильтон отвел взгляд, чтобы не видеть худую серую ляжку над черным шерстяным чулком, подвязанным бечевкой.

– Что ж вы не уходите? Мне больше ничего не нужно.

– Не спеши так говорить. Я скажу тебе одну вещь – может, она тебе пригодится. Мой зять хотел идти разговаривать с тобой, но я уломала его не высовываться из дома, я и сама скажу.

– Что?

– Одну вещь, мы давно уже собирались сказать это старшему из моих внуков, которые красные. А теперь вроде решили тебе сказать. Тебе ведь срочно нужно, некогда ждать.

– Да о чем вы?

– О том, что я могу тебе помочь фашиста найти, которого ты ищешь.

Мильтон положил бутерброд на край бака.

– Я вам не сказал, что ищу солдата, штатский фашист мне не годится.

– А он и есть солдат. Сержант.

– Сержант, – завороженно повторил Мильтон.

– Этот сержант, – объяснила старуха, – часто бывает тут недалеко, чуть не каждый день, и всегда в одиночку. Он к женщине ходит, портниха она, наша соседка, но мы с ней враги.

– Где она живет? Скорее покажите мне ее дом.

– Я же тебе сказала, мы с ней враги, и потому должна все объяснить. Только не думай, будто мы тебе адрес даем, чтоб ей насолить, мы помогаем тебе спасти твоего товарища, вот и все.

– Я понимаю.

– Хотя, если говорить по правде, она ой сколько зла нам сделала, особенно дочке моей. Шлюха она, ты уже догадался, и то, чем она теперь с этим сержантом занимается, просто пустяки рядом с тем, что она раньше устраивала. Ей двадцати лет еще не было, а она уже три аборта сделала. Самая грязная тварь в Канелли и на всю округу, и я не знаю, отыщется ли грязнее в целом свете.

– Так где она живет?

Старуха продолжала с обезоруживающим упорством:

– Она такого нагородила промеж дочки моей и моего зятя, а он ведь нездешний и глупость имел поверить этой вертихвостке, а не нам, хоть мы божились, что все она врет… Но теперь-то он ее раскусил, и они с дочкой живут еще лучше, чем раньше – до того, как эта змея попыталась нас отравить своим ядом.

– Я понимаю, но где?..

– И ведь она это сделала только от злобы, ей, видать, надоело быть единственной потаскухой в округе, вот она и выдумала себе напарницу, да-да, выдумала.

Мильтон щелчком сбросил бутерброд в бак.

– Меня не интересует ни ваше семейство, ни портниха, поймете вы наконец или нет? Меня сержант интересует. Он часто ходит?

– Всякий раз, как удается. Мы часами от окна не отрываемся. Можно сказать, s жертву себя приносим, чтобы каждый его приход к ней на заметку взять.

– Так когда он обычно приходит?

– Все больше вечером, часов в шесть. А бывает, что и около часа, после обеда. Не иначе как начальник какой, очень уж он часто увольнение имеет, из тех, кого мы видим, никто столько не имеет.

– Сержант, – произнес Мильтон.

– Это мне зять сказал, что он сержант, я в ихних чинах не разбираюсь. Если он тебе попадется, будь осторожен. По лицу видать, что он не трус, и мускулы аж через одежду проглядывают, и у нас он всегда ходит с пистолетом наготове. Я его раз встретила, не успела спрятаться за акациями, так он пистолет во как держал – наполовину из кармана вытащил.

– Только пистолет, – ответил Мильтон, – Вы никогда не видели его с автоматом? С такой штукой, у которой ствол в дырочках?

– Я знаю, что такое автомат. Нет, этот всегда с одним пистолетом ходит.

Мильтон потер затекшие ноги.

– Если он ке придет в час, буду ждать его в шесть. А понадобится – то и завтра весь день прожду.

– Он сегодня вечером явится, посмотришь. Да и в час, может, забежит.

– Тогда скорее показывайте дом.

Он подполз к ней на четвереньках и увидел сквозь лозы дом, на который она показывала пальцем. Деревенский домишко с недавно переделанным на городской лад фасадом. Впереди маленький дворик, во дворике непролазная грязь и несколько больших гладких камней, уложенных между калиткой и дверью. Дом стоял по ту сторону шоссе, метров на двадцать дальше. На задах был запущенный огород.

– Он ходит только по дороге? А полем – никогда? Я вижу, от казармы до ее дома можно пройти полем.

– Только по дороге. Тем паче теперь, осенью. Вряд ли ему охота по пути к ней в грязь лезть.

Мильтон машинально проверил пистолет. Женщина едва заметно отодвинулась, часто дыша.

– Это не обязательно, что он сейчас придет, – сказала она. – Не забудь, что я тебе говорила, он все больше вечерами ходит. А точнее сказать, ходит, когда может, хоть на полчасика, да заскочит. Она-то, видать, всегда согласна. Прямо кобель и сука.

– Что за вашим виноградником?

– Пустошь небольшая, ты ее видишь, бурьян на ней растет.

– А дальше?

– Акации, целые заросли. Если бы не вон тот пригорок, ты бы видел верхушки акаций.

– А дальше?

– Шоссе. – Чтобы ничего не упустить, старуха, вспоминая, закрыла глаза. – Шоссе, – повторила она. – Акации подходят к самому шоссе.

– Хорошо. Акации поднимаются до уровня дома?

– Я что-то не пойму, о чем ты спрашиваешь.

– Когда я дойду до конца зарослей, я окажусь перед домом?

– Почти что перед домом, малость левее. Если ты спрячешься в конце акаций.

– А что в конце акаций?

– Проселок.

– Вплотную к зарослям?

– На метр дальше.

– Он отходит от шоссе, не так ли? А куда ведет? На вершину холма?

– Да, на вершину нашего холма.

– И что, проселок все время по открытой местности проходит, на виду?

– Нет, не только.

– Я пошел, – объявил Мильтон. – Акации – это неплохо. Если мне повезет…

И он приготовился пролезть под проволокой. Старуха схватила его за плечо.

– Постой. А если тебе вдруг не повезет? Если не повезет, ты скажешь, что это мы тебя научили?

– Не волнуйтесь. Я буду нем как могила. Но мне повезет, должно повезти.

10

Он полз к тому месту, где кончались заросли акаций, гибкий и бесшумный, как змея. Расчет во времени был безошибочным, выбор места – идеальным: ползя наперерез, Мильтон секунд на пять опережал идущего сержанта. Встреча должна была произойти точно на стыке проселка и шоссе, когда сержант подставит ему спину: один квадратный сантиметр сгцмы – и фашист у него в руках. Только бы ничего не помешало, только бы мир на пять секунд замер, оставив лишь им двоим возможность двигаться.

Это так просто, что он сможет действовать с закрытыми глазами.

Он ткнул его пистолетом в середину спины, настолько широкой, что она заслоняла дорогу и почти все небо. Сержант инстинктивно прогнулся, чуть не боднув Мильтона затылком в подбородок, и тут же затылок скользнул вниз: сержант осел на колени. Мильтон поднял его и новым тычком пистолета согнал с дороги под прикрытие зарослей. Вырвал у него из кармана пистолет, нагретый теплом тела, сунул к себе в карман, брезгливо ощупал одежду на груди пленного и подтолкнул его вперед.

– Положи руки на затылок.

Сразу после зарослей акаций со стороны Канелли начинался скользкий, покрытый красноватой грязью склон, тень которого ложилась на проселок.

– Иди быстро, но смотри не поскользнись. Поскользнешься – пеняй на себя, буду стрелять, как при попытке к бегству. Ты не видел, что у меня в руке кольт. Знаешь, какие дырки делает кольт?

Сержант поднимался широким осторожным шагом. Проселок забирал вверх, склон становился круче. Фашист был чуть ниже Мильтона и почти в два раза шире. На этом Мильтон закончил беглый осмотр, уж больно ему не терпелось познакомить сержанта со своими планами.

– Ты, наверно, хочешь знать, что я с тобой сделаю? – сказал он.

Тот вздрогнул, не ответив.

– Слушай. Не замедляй шага и слушай меня внимательно. Во-первых, я тебя не убью. Понял? Не убью. Твои дружки из Альбы взяли в плен моего товарища и собираются расстрелять. Но я обменяю его на тебя. Думаю, мы с тобой успеем. Я обменяю тебя в Альбе. Ты слышал? Скажи что-нибудь.

Он молчал.

– Скажи что-нибудь!

Не поворачивая головы, сержант промычал что-то похожее на «да».

– Поэтому не вздумай шутить. Я тебе не советую. Если будешь вести себя хорошо, завтра в обед ты уже в Альбе, у своих. Понял? Отвечай.

– Да, Да.

Мильтон говорил – и уши сержанта вытягивались и шевелились, будто у собак, когда они слышат, как их зовут издалека.

– Если вынудишь меня стрелять, считай, что ты самоубийца. Договорились?

– Да, да.

Он держал голову прямо, почти не двигая его, но глаза его наверняка рыскали по сторонам.

– Не надейся, – предупредил Мильтон, – не надейся, что мы наткнемся на ваш патруль. Если это случится, я тебя пристрелю. Как увижу патруль, так стреляю. Смотри не накликай на себя смерть. Ясно?

– Да, да.

– Скажи что-нибудь, кроме этого «да, да».

Ниже по склону залаяла собака, но не тревожно – весело. Они прошли уже третью часть подъема.

– Не будет никакого патруля, – продолжал Мильтон, – а повстречаем крестьянина, переходи на другую сторону дороги, туда, где обрыв. Тогда тебе не взбредет в голову цепляться за встречного. Понял?

Он кивнул.

– Такое может взбрести в голову, когда человек знает, что идет умирать. Но ты же не идешь умирать. Осторожно, не поскользнись. Я не красный, я бадольянец. Ведь тебе от этого чуточку легче, правда? Надеюсь, ты уже поверил, что я тебя не убью. Я это говорю не потому, что мы еще слишком близко от Канелли и можем напороться на ваш патруль. Когда мы отойдем дальше, я даже лучше с тобой буду обращаться, вот увидишь. Ты слышал? И перестань трястись. Ну подумай, какой мне смысл тебя убивать? Неужели на тебя так действует нацеленный в спину пистолет? Да какой же ты после этого санмарковец? Скажи, а ты тоже ездил сегодня утром покрасоваться в Санто-Стефано?

– Нет!

– Не кричи! Мне все равно. И прекрати дрожать, Говори что-нибудь.

– А что говорить?

– Ну, вот так-то лучше.

Дорога круто поворачивала, и Мильтон перешел на обочину, чтобы взглянуть на лицо своего пленника, Но из-за поднятых локтей сержанта он увидел не так уж много – серый глаз и маленький аккуратный нос. Для Мильтона и этого оказалось достаточно; по правде говоря, ему было безразлично. Безразлично, какое у того лицо, как будет безразлично, какой фашистской части в Альбе он его предложит. Даже то, что он сержант, ему было безразлично. Достаточно, что это человек, одетый в соответствующую форму. Да, но какой человек! И какая форма! Мильтон с удовольствием, почти с нежностью рассматривал крупную и ладную фигуру пленного, и впервые ему была по сердцу эта форма, ласкали взгляд даже ботинки, в которых тот шел к цели, намеченной им, Мильтоном. Какой это был капитал, какой крупный обменный фонд! Любой товар по карману. Он поймал себя на мысли, что за такого сержанта фашистское командование отдало бы трех Джордже. Но в ту же секунду подумал, что пленный, конечно же, убивал, а точнее говоря, расстреливал. Он был похож на убийцу. У Мильтона перед глазами возникли расстрелянные дети, их худые детские лица, их тощая грудь – до того тощая, что грудная кость выступала, как нос корабля, О, это еще одна правда, которую Мильтону необходимо было узнать. Но он не станет спрашивать. Все равно этот санмарковец будет отчаянно отпираться; возможно, если хорошенько пригрозить ему кольтом, он бы сознался, что убивал, но только, мол, в бою. Нет, расследование лишь все усложнит, сделает возвращение в Манго не таким гладким, каким оно уже начинало представляться Мильтону. Нет, правда о Фульвии по-прежнему была важнее всего, вернее, только она и существовала.

– Выброси из головы патрули, – сказал он ласково, убаюкивающим голосом гипнотизера. – Моли бога, чтобы их не было вокруг. Я тебя не убью, я буду защищать моего сержанта, не дам до него пальцем дотронуться. Среди наших есть горячие парни, они захотят отнять тебя у меня, но не тут-то было, ничего у них не получится. Ты нужен для одного-единственного дела. Ты мне веришь? Говори.

– Да, да.

– Откуда ты?

– Из Брешии.

– Среди ваших много народу из Брешии. А как тебя зовут?

Он не ответил.

– Не хочешь говорить? Боишься, что я буду хвалиться? Да я никогда не стану о тебе рассказывать – ни завтра, ни через двадцать лет. Никогда. Так что можешь держать свое имя при себе.

– Аларико, – неожиданно произнес сержант.

– А какого ты года?

– С двадцать третьего.

– И мой товарищ тоже. Видишь, какое совпадение. А чем ты занимался на гражданке?

Молчание.

– Студент?

– Нет!

Косогор над обочиной быстро таял, и дорога выходила на открытое место. Мильтон бросил взгляд вниз, на Канелли, и обнаружил, что городок не так далеко, как получалось по его подсчетам.

– Перейди на другую сторону. Держись ближе к краю.

Еще один крутой поворот дороги, но на этот раз, вместо того чтобы лучше рассмотреть лицо пленного, Мильтон демонстративно опустил глаза.

Сержант тяжело дышал.

– Половина подъема уже позади. Даже больше. Чем мы выше, тем ближе твое спасение. Завтра в полдень ты будешь свободен и получишь возможность снова стрелять в нас. А что, если когда-нибудь ты окажешься в моей шкуре, а я – в твоей? Именно ты и я поменяемся ролями? В такой войне, как эта, все может быть, Ты ведь меня не обменяешь, а? Ты меня – к стенке?

– Нет! Нет! – прохрипел сержант.

В этом «нет!» была скорее мольба, нежели отрицание.

– А что тут такого? Не думай, будто я считаю себя менее жестоким, чем ты. Каждый из нас постарается получить от другого как можно больше. Я – своего товарища, ты – мою шкуру. Вот мы и будем квиты, А раз так…

– Нет, нет! – повторил тот.

– Ладно, оставим эту тему. Я говорил в шутку, так, чтобы отвлечься. А теперь вернемся к действительности. Я сказал, что буду тебя защищать. Как только мь: придем, я тебя накормлю и напою. Подарю тебе пачку английских сигарет. Ты ведь английские никогда не курил. И еще я дам тебе побриться. Я хочу, чтобы ты хорошо выглядел, когда тебя увидят командиры из Альбы, понимаешь?

– Разреши мне опустить руки.

– Нет.

– Я буду держать их по швам, как связанный.

– Нет. Но потом я обещаю тебе лучшее отношение. Сегодня ночью ты будешь спать в постели. Мы – на соломе, а ты – в постели. Я сам стану на часах у двери – спокойствия ради, чтобы никто не выкинул никакого фокуса, пока ты спишь. А завтра утром тебя проводят на обмен самые надежные из моих товарищей. Я сам их отберу. Вот увидишь. Так неужели я плох с тобой? Скажи, я с тобой плохо обращаюсь?

– Нет, нет.

– То-то же. Но ты еще не знаешь моих товарищей. По сравнению с ними я зверь.

Они были уже почти на вершине. Мильтон взглянул на часы: без нескольких минут два, к пяти они будут в Манго. Он посмотрел вниз, на Канелли, и у него закружилась голова, всего на несколько секунд, и он не понял, от усталости это, от голода или от удачи.

– Ну, вот и все, – сказал он.

При этих словах сержант остановился как вкопанный и застонал.

Мильтон вздрогнул и крепче сжал пистолет.

– Что ты подумал? Ты меня неправильно понял. Не бойся. Я не собираюсь тебя убивать. Ни здесь, ни где б это ни было. Я тебя не убью. Сколько можно повторять! Ты мне веришь? Отвечай.

– Да, Да.

– Шагай.

Они поднялись на плоскогорье и пошли по нему. Мильтон нашел, что оно шире, чем показалось ему утром. Он скользнул взглядом по дому – уединенному, безмолвному, пустому и безучастному, как утром. Сержант брел теперь, не разбирая дороги, проваливаясь в грязь, продираясь через репейник.

– Подожди, – сказал Мильтон.

– Не надо, – отозвался тот, останавливаясь.

– Да перестанешь ты наконец дрожать? Я вот о чем подумал. У нас на пути будет одна деревня, где наши стоят. Разумеется, там тоже есть горячий народ. В особенности – два моих товарища, у которых вы убили братьев. Я не говорю, что именно вы, санмарковцы. Так вот, эти ребята, возможно, захотят съесть тебя со всеми потрохами. Поэтому мы не будем заходить в ту деревню, мы ее обойдем, там есть одна ложбинка, по ней и попробуем пройти. Только не вздумай…

Пальцы сержанта, лежавшие на затылке, разжались с отвратительным хрустом. Руки на фоне матового неба были похожи на мельничные крылья. Он не касался земли – страшный, нескладный. Он летел в сторону, к началу откоса, и поза ныряльщика, которую он принял в полете, выдавала его намерение.

– Нет! – закричал Мильтон, но «кольт» уже выстрелил, как будто этого крика было достаточно, чтобы привести в действие курок.

Сержант упал на колени и замер на секунду, запрокинув голову и как бы уткнувшись в небо маленьким аккуратным носом. Мильтону показалось, что все это происходит не на земле, а в воздухе, на матовом небе.

– Нет! – завопил Мильтон и снова выстрелил, целясь в большое красное пятно, расползавшееся по спине сержанта.