Текст книги "Волчье солнце"

Автор книги: Бенедикт Лившиц

Бенедикт Константинович Лившиц
Волчье солнце
Вторая книга стихов

Репродукция картины Васильевой

Вступление

Рисунок А. Экстер

Бенедикт Лившиц

Пьянитель рая

 
Пьянитель рая, к легким светам
Я восхожу на мягкий луг
Уже тоскующим поэтом
Последней из моих подруг.
 
 
И, дольней песнию томимы,
Облокотясь на облака,
Фарфоровые херувимы
Во сне качаются слегка, –
 
 
И, в сновиденьях замирая,
Вдыхают заозерный мед
И голубые розы рая,
И голубь розовых высот.
 
 
А я пою и кровь, и кремни,
И вечно-женственный гашиш,
Пока не вступит мой преемник,
Раздвинув золотой камыш.
 

Пальма праведника

Александры Экстер

 
Едва навеянный Евтерпе,
Изваивая облака,
Из вай, вечерний златочерпий,
Ты тронешь стебли тростника
 
 
О золотом закате пены,
Приречном посреди стрекоз,
На бледный луг, тобой забвенный
За розами метаморфоз,
 
 
И принесешь уклоны крылий
И собранный вечерний сок
Влюбленной больше райской пыли
К загару отроческих щек.
 

 
Белый лекарь, недозрелый трупик
Большеглазого Пьеро,
Вырастивший вымышленный тропик
В мартовское серебро.
 
 
Нет, не пыль дождливого клавира,
Ты стесняешь белизной
Все широкие слова на эро,
Все слова в целебный зной.
 
 
Колыхаясь белым балахоном
Туфле в такт и сердцу в такт,
Праведник в раю благоуханном,
Вот – нисходишь на смарагд.
 

 
О тропике трепетный клоун,
Из крапин запретных рябо
На всем балахоне, во что он
Играл головой би-ба-бо?
 
 
На счастие в лилии перед
Америкою тишины
Он замер и севером мерит
Отпущенниц райской весны,
 
 
Чья полузнакомая вера
Смарагдами ограждена
В широкое слово на эро,
Бежавшее строгого сна.
 

Снега

 
Раскруживайся в асфодели,
В рябые сонмища галчат:
По пелене твоей звучат
Упорные виолончели.
 
 
И луковицы взаперти
Забудь тепличными цветами –
Вздыбясь щербатыми крестами,
На повороте расцвети.
 

 
В тычинковый подъяты рост
Два муравьиных коромысла –
Из нищей лужи рыжий мост
Уходит к севам Гостомысла,
 
 
И паутинная весна,
Забившаяся в угол клети,
По темным угородам сна
Трепещет посреди веретий.
 

 
Вскрывай ореховый живот,
Медлительный палач бушмена:
До смерти не растает пена
Твоих старушечьих забот.
 
 
Из вечно-желтой стороны
Еще недодано объятий –
Благослови пяту дитяти,
Как парус, падающий в сны.
 
 
И, мирно простираясь ниц,
Не знай, что, за листами канув,
Павлиний хвост в ночи курганов
Сверлит отверстия глазниц.
 

Давиду Бурлюку

 
Мечом снопа опять разбуженный паук
Закапал по стеклу корявыми ногами.
Мизерикордией! – не надо лишних мук.
Но ты в дверях жуешь лениво сапогами,
 
 
Глядишь на лысину, плывущую из роз,
Солдатских черных роз молочного прилавка,
И в животе твоем под ветерком стрекоз
Легко колышется подстриженная травка.
 
 
Чугунной молнией – извив овечьих бронь!
Я шею вытянул вослед бегущим овцам.
И снова спит паук, и снова тишь и сонь
Над мертвым – на скамье – в хвостах – виноторговцем.
 

 
Поправ печерские шафраны,
Печально чертишь лоб врага
Сквозь аракчеевские раны
В оранжерейные снега,
 
 
Чтоб Михаил, а не Меркурий
Простил золотоносный рост,
Соперничающий в лазури
С востоками софийских звезд,
 
 
За золотые, залитые
Неверным солнцем первых лет
Сады, где выею Батыя
Охвачен университет.
 

Серебряный мед

 
Ты вырастаешь из кратéра,
Как стебель, призванный луной:
Какая медленная вера
И в ночь и в то, что ты со мной!
 
 
Пои, пои жестокой желчью
Бегущие тебя цветы:
Я долго буду помнить волчью
Дорогу, где блуждала ты,
 
 
Где в час, когда иссякла вера
В невоплощаемые сны,
Из сумасшедшего кратéра
Ты доплеснулась до луны.
 

 
Белей, любуйся из ковчега
Цветами меловой весны!
Забудь, что пленна эта нега
И быстры паводи луны!
 
 
Хмелей волненьем легких белев:
Я в них колеблюсь, твой жених.
Я приближаюсь, обесцелив
Плесканья светлых рук твоих.
 
 
Взгляни – соперник одноокий
Не свеет серебра с пещер:
Распластываю на востоке
Прозрачный веер лунных вер.
 

 
Не собран полнолунный мед,
И ждут серебряные клады
Хрустальных пчел, и водомет
Венчальным веером цветет,
И светлым ветром реют хлады,
 
 
А ты в иные серебра
Скользишь селеньями Селены,
Забыв у томного шатра
Протянутый в твое вчера
Мой гиацинт, мой цвет нетленный.
 
 
И вновь из дальнего ручья,
Рожденная в напрасном слове,
Приподымаешься – ничья! –
Возлить трилистник лезвия,
Луннеющего наготове.
 

 
Еще не день, но ты – растаяв –
Из тени в тень, из плена в плен,
Кружишь полями горностаев
Над черными плечами стен.
 
 
Ни воздыханий, ни погони:
Не полюбив печальный хор,
Паду ли в дольние ладони,
Опальный гиацинтофор?
 
 
Слабеют знаки Люцифера,
Траву колышут голоса,
И на земле твой перстень, Вера,
Блестит, как божия роса…
 

 
Из двух цветочных половин
Я выбрал царствие пчелиной
И – как Адам в кругу – один
Замкнут созревшею долиной.
 
 
О, полурай, где нежный шаг
Еще не источает ковы,
Где ангелоподобный враг
Хранит мой облик лепестковый!
 
 
Слегка согбенное дитя,
Приникшее к благоуханным
Оградам, падай, очертя
Чело моим венком медвяным.
 

 
Прозрачны знои, сухи туки,
И овен явленный прият.
Сквозь облак яблоневый руки
Твои белеют и томят.
 
 
Кипящий меч из синей пыли
Погас у врат – и день прошел:
Ладони книзу, склоном лилий
Ты, словно в сердце, сходишь в дол.
 

Цветоносец в опале

 
Расплещутся долгие стены,
И вдруг, отрезвившись от роз,
Крылатый и благословенный
Пленитель жемчужных стрекоз,
 
 
Я стану тяжелым и темным,
Каким ты не знала меня,
И не догадаюсь, о чем нам
Увядшее золото дня
 
 
Так тускло и медленно блещет,
И не догадаюсь, зачем
В густеющем воздухе резче
Над садом очертится шлем, –
 
 
И только в изгнанье поэта
Возникнет и ложе твое,
И в розы печального лета
Архангел струящий копье.
 

 
В небе – бездыханные виолы,
На цветах – запекшаяся кровь:
О, июль, тревожный и тяжелый,
Как моя молчащая любовь!
 
 
Кто раздавит согнутым коленом
Пламенную голову быка?
И, презрев меня, ты реешь тленом,
Тонким воздыханием песка –
 
 
В строго-многоярусные строи
Зноем опаляемых святых, –
И за малым облаком перо, и
Светлый враг в покровах золотых!
 

 
И вновь – излюбленные латы
Излучены в густой сапфир –
В конце твоей аллеи, сжатой
Рядами узкогорлых лир…
 
 
И вновь – твои часы о небе
И вайи и пресветлый клир,
Предавшая единый жребий
И стебли лебединых лир…
 
 
И вновь – кипящий златом гравий
И в просинях дрожащий мир –
И ты восходишь к нежной славе
От задыхающихся лир!
 

 
За рубежом – теченье ясных лат:
Склонись в затон, живой одними нами…
Надолго ли мы включены в закат
И тонкими владеем именами?
 
 
Надолго ли? – О нет, окаменей,
Во мраморе зарозовей над миром
Плывущих слов и вероломных дней,
Опоена закатным эликсиром.
 
 
Ты улыбнулась – мы обручены
До первого жемчужного укола:
Разводы влаги – кольца тишины,
И облако – твоя романьуола…
 

Фосфены

Александре Экстер

 
Воспоминанья стольких маев
(Мы жили маями!)
Кольцо твоих последних уст
(Не будет этих легких уст!)
Они уйдут с лица, растаяв
(Они уже почти растаяли!).
О, золото сентябрьских узд,
Неверных узд!
Предательский сентябрь! Нефритом
Волнуется мое окно,
И каменеет недопитым –
В стаканах – тяжкое вино…
И все настойчивей и пристальней
Мечи вина,
Тяжелые мечи вина,
И пристальней из-за окна
Встревоженные мачты пристаней.
– Ах, я должна…
– Останься, сжалься… –
Волна окна…
Волна нефритового вальса…
Унесена… унесена ты
Нефритовым вином окна…
Сентябрь проклятый!
 

 
В сиреневом лете, в сиреневом дыме –
Я вижу! я вижу! – соседи
(В просвете прошедшая леди
Была в диадиме)
Возносят бокалы.
Но я ли, усталый
От этой расплаты,
Приму их увядшие крылья
И каждый горбатый
Язык воскового вина?
Я знаю, что каждая леди
Уже в диадиме;
Ей снится: в сиреневом дыме
Она возноситься должна.
И мне ли – сухие копытца
По лестнице? Мальчик глядится
В таблицу из меди,
Коричневый, широкоскулый,
В измятом венке бересклета:
Как плещется круглое пламя!
Как множатся трубные гулы
Иного, широкого лета!
Но никнут всё ниже крылами
Соседи – и только одна,
Высокая, в узкой одежде,
Рукой, удлинившейся в стебель,
Рукой, расцветающей в небе,
Возносит, как прежде, как прежде,
Бокал воскового вина!
 

 
Отбежали… Вышел чинно.
Жмешь мне руку, не любя:
Сколько розовых снежинок
На ладони у тебя!
 
 
Те четыре – словно крысы.
Вот и красный. Ждет с копьем.
Есть еще! Ну что же, высыпь…
Дальний запах раны пьем.
 
 
Это в шутку, иль опасно?
Замирают веера…
Он за красным! Он за красным!
Браво, браво, браво, бра…
А!..
 

Послания

 
Не вея ветром, в часе золотом
Родиться князем изумрудных рифов
Иль псалмопевцем, в чьем венке простом
Не роза – нет! – но перья мертвых грифов,
 
 
Еще трепещущие от истом.
Раздвинув куст, увидев за кустом
Недвижный рай и кончив труд сизифов,
Уснуть навеки, ни одним листом
Не вея…
 
 
О, мудрость ранняя в саду пустом!
О, ветр Гилеи, вдохновитель скифов!
О, веер каменный, о, тлен лекифов!
Забудусь ли, забуду ли о том,
Что говорю, безумный хризостом,
Неве я?
 

Сонет-акростих

 
Ваш трубадур – крикун, ваш верный шут – повеса.
(Ах, пестрота измен – что пестрота колен!)
Ваш тигр, сломавши клеть, бежал в глубины леса,
Единственный ваш раб – арап – клянет свой плен.
 
 
Разуверения? – нашептыванья беса!
Тревожные крыла – и в лилиях явлен
Едва заметный крест… О узкая принцесса,
Разгневанная мной, вы золотей Малэн!
 
 
Желтели небеса и умолкали травы,
Утрело, может быть, впервые для меня,
Когда я увидал – о, свежие оправы
 
 
Очнувшихся дерев! о, златовестье дня! –
Ваш флорентийский плащ, летящий к небосклону,
Аграф трехлилийный и тонкую корону.
 

Сонет-акростих

 
Так строги вы к моей веселой славе,
Единственная! Разве Велиар,
Отвергший всех на Босховом конклаве,
Фуметой всуе увенчал мой дар?
 
 
Иль это страх, что новый Клавдий-Флавий,
Любитель Велиаровых тиар,
Иезавелью обречется лаве –
Испытаннейшей из загробных кар?
 
 
Люблю в преддверье первого Сезама
Играть в слова, их вероломный друг,
Всегда готовый к вам вернуться, мама,
 
 
Шагнуть назад, в недавний детский круг,
И вновь изведать чистого бальзама –
Целебной ласки ваших тихих рук.
 

Сонет-акростих

 
Не тонким золотом Мирины
Изнежен дальний посох твой:
Кизил Геракла, волчий вой –
О, строй лесной! о, путь старинный!
 
 
Легка заря, и в лог звериный,
Апостольски шурша травой,
Юней, живей воды живой
Болотные восходят крины.
 
 
Усыновись, пришлец! Давно ль
Ручьиные тебе лилеи?
Лукавый моховой король,
 
 
Ютясь, поникнет в гоноболь,
Когда цветущий жезл Гилеи
Узнает северную боль…
 

 
Сродни и скифу и ашантию,
Гилеец в модном котелке,
Свою тропическую мантию
Ты плещешь в сини, вдалеке.
 
 
Не полосатый это парус ли,
Плясавший некогда рябо,
Прорвавшись в мюнхенские заросли
На пьяном корабле Рембо?
 
 
Несомый по морю и по лесу
Четырехмерною рекой,
Не к третьему ль земному полюсу
Ты правишь легкою рукой?
 
 
Проплыл – и таешь в млечной темени,
Заклятья верные шепча:
Сквозь котелок встают на темени
Пророческие два луча.
 

Сонет-акростих

 
Наперсник трав, сутулый лесопыт
Искусно лжет, ища себе опоры:
Коричневый топаз его копыт
Оправлен кем-то в лекарские шпоры.
 
 
Лужайка фавнов; скорбно предстоит
Ареопагу равных скоровзорый:
«Южнее Пса до времени сокрыт
Канун звезды, с которой вел я споры».
 
 
Умолк и ждет и знает, что едва
Ль поверят фавны правде календарной…
Бессмертие – удел неблагодарный,
 
 
И тяжела оранжевая даль,
Но он, кусая стебель в позолоте,
Уже вздыхает о солнцевороте.
 

Люди в пейзаже

Александре Экстер

I

Долгие о грусти ступаем стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы. Черным об опочивших поцелуях медом пуст осьмигранник и коричневыми газетные астры. Но тихие. Ах, милый поэт, здесь любятся не безвременьем, а к развеянным облакам! Это правда: я уже сказал. И еще более долгие, опепленные былым, гиацинтофоры декабря.

II

Уже изогнувшись, павлиньими по-елочному звездами, теряясь хрустящие в ширь. По-иному бледные, залегшие спины – в ряды! в ряды! в ряды! – ощериваясь умерщвленным виноградом. Поэтам и не провинциальным голубое. Все плечо в мелу и двух пуговиц. Лайковым щитом – и о тонких и легких пальцах на веки, на клавиши. Ну, смотри: голубые о холоде стога и – спинами! спинами! спинами! – лунной плевой оголубевшие тополя. Я не знал: тяжело голубое на клавишах век!

III

Глазами, заплеванными верблюжьим морем собственных хижин – правоверное о цвете и даже известковых лебедях единодушие моря, стен и глаз! Слишком быстро зимующий рыбак Белерофонтом. И не надо. И овальными – о гимназический орнамент! – веерами по мутно-серебряному ветлы, и вдоль нас короткий усердный уродец, пиками вникающий по льду, и другой, удлиняющий нос в бесплодную прорубь. Полутораглазый по реке, будем сегодня шептунами гилейских камышей!

Давид Бурлюк

Четыре женщины. Рисунки

Бен, посвящаю тебе рисунки;

не сердись за опечатки

Д.Д.