Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Бен Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Джонсон Бен
Стихотворения

Бен Джонсон

Стихотворения

Другим крупным художником, повлиявшим на судьбы английской поэзии XVII века, был Бен Джонсон. В наши дни он гораздо более известен как драматург, один из талантливейших, современников Шекспира. Однако сам Джонсон в частных беседах называл себя поэтом, отдавая явное предпочтение стихам перед драмами.

Среди художников своего поколения Джонсон был, несомненно, лучшим знатоком античности, и многие его стихотворение представляют собой обработку греческих и – главным образом – римских образцов. Античность, по мнению Джонсона, была школой, обязательной для каждого поэта, желающего достичь совершенства.

Однако подражание древним обнаруживает в творческой практике Джонсона свои закономерности. Чем точнее он пытался воспроизвести оригинал, тем хуже, бледнее становились его стихи.

По единодушному мнению критиков, оба варианта перевода "Науки поэзии" Горация стали явной неудачей английского поэта. Успех ждал его в тех случаях, когда он, вжившись в оригинал, переосмыслял его в духе современности. Так рождалось смелое новаторство, строившееся на твердом фундаменте уважения к традиции древних. Сам Джонсон прекрасно понимал это.

В своем сборнике "Эпиграммы" (1616) Джонсон обратился к традиции Марциала. Правда, техника отточенной сентенции, полный иронии лаконизм Марциала, с непринужденной легкостью воспроизведенные Донном, меньше соответствовали характеру дарования Джонсона. Его эпиграммы длиннее марциаловских. Джонсону особенно удавались заключительные строки, часто содержащие неожиданный поворот мысли, который раскрывал суть эпиграммы. Подобно Марциалу, большое значение Джонсон придавал и композиции сборника, пытаясь сочетать разнообразные по тематике стихотворения. Главное же, что роднило его с римским поэтом, это сатирическое видение мира, равно как и зоркое внимание к быту и нравам.

Одним из лучших стихотворений сборника по праву считается "Приглашение друга на ужин". В этом полном легкого юмора произведении Джонсон опирается на несколько сходных по теме эпиграмм Марциала, где римский поэт, приглашая гостей, предлагал им со вкусом сервированный стол и дружеский разговор. Сохранив ряд деталей, почерпнутых у Марциала, Джонсон переносит события в современный Лондон. Изысканный стол сервирован поэтом на английский манер, и гостю он предлагает чашу любимого им Канарского вина. Его друг не увидит за столом неприятных ему людей типа известного тогда осведомителя Роберта Пули и т. д. и т. п. Своим искусством поэт заставляет читателей ощутить неповторимую атмосферу встречи друзей-интеллигентов, читающих за столом римских классиков и ведущих непринужденную беседу. Как утверждают исследователи, Марциал в своих эпиграммах противопоставлял изысканную простоту застолья безвкусной роскоши >пиров, описанных в "Сатириконе" Петрония {Trimpi W. Ben Jonson's Poems. A Study of the Plain Style. Stanford, 1962. P. 188.}. Банкеты под стать этим пирам устраивались и в современном Джонсону Лондоне. Одако для английского поэта важнее другое идеал интимного содружества умов, который противостоит упадку нравов его эпохи. Противоречие мудреца-стоика и мира выражено здесь в легкой, слегка игривой форме. Но обращение Джонсона к учению стоиков носило принципиальный характер. Влияние стоицизма было достаточно широко распространено в эпоху Возрождения и в XVII веке и затронуло многих английских художников той поры. В творчестве Джонсона оно особенно явно сказалось именно в лирике. Поэт был не склонен абсолютизировать вселенский хаос. Разладу современности Джонсон не только противополагал мифологизируемую им в духе "золотого века" античность, он считал, что художник, видящий неустройство мира, должен стараться как можно ближе подойти к идеалу стоического мудреца, возвышающегося над бурями судьбы. И с течением времени подобные настроения все более усиливались в лирике поэта.

Сатирический запал "Эпиграмм" Джонсона был гораздо мощнее, чем у Марциала. Римский поэт принимал мир таким, как он есть, иронизируя над его пороками, но ничего не утверждая и не отрицая. Для Джонсона же пафос отрицания и утверждения составлял суть его видения мира, и все стихотворения сборника легко делятся на две половины: в одних поэт бичует порок, в других – воздает хвалу добродетели {Gardiner J. К. Craftsmanship in Context. The Development of Hero Jonson's Poetry. The Hague, 1975. P. 12.}.

Объектом сатиры Джонсона становятся придворные, провинциальные сквайры, охотники за богатыми невестами, занудные пуритане, ростовщики, алхимики, сводники, продажные адвокаты, бездарные поэты-плагиаторы, светские модницы, доносчики-осведомители, игроки в кости и т. д. Эти плуты и глупцы служат как бы эскизами к картине нравов Лондона, которую Джонсон с таким мастерством развернул в своих комедиях. Однако, несмотря на многочисленные бытовые подробности, в этой пестрой галерее трудно разглядеть отдельные лица. Такое отсутствие "фокуса" и предполагалось поэтом. В духе классицизма он сознательно приблизил отрицательные персонажи своих эпиграмм к типам, которые и подвергаются сатирическому осмеянию.

Образцы добродетели, как правило, названы поэтом по именам; это вполне реальные люди, современники Джонсона, разного рода знатные особы и собратья по перу. Но и они тоже приближены к типу идеального друга, вельможи-покровителя или поэта. И хотя по манере письма эти эпиграммы совсем не похожи на стихотворения на случай Донна, их герои обычно также превращены в отвлеченный образец совершенства. (Так, например, Донн в посвященных ему эпиграммах изображен идеальным поэтом, но читатель не получает никакого представления о том, в чем своеобразие его поэзии и как ее оценивает Джонсон. Узнать об этоммы можем только из его прозы.) Истинное чувство прорывается лишь в немногих из подобных стихотворений, прежде всего в эпитафиях – в "Эпитафии на С. П." и особенно в эпитафии "Моему первому сыну", где за нарочитой сдержанностью эмоций скрывается неподдельная горечь скорби:

Прощай, мой Бенджамин. Вина моя

В том, что в твою удачу верил я.

Ты на семь лет был ссужен небом мне,

Но нынче оплатил я долг вполне.

Нет, не рыдаю я. Рыдать грешно

О том, что зависть вызывать должно.

Нам всем придется скоро в мир теней:

Уйти от плоти яростной своей.

И если горе не подточит силы,

То старость доведет нас до могилы.

Спи, сын мой! Схоронил здесь, без сомненья,

Бен Джонсон лучшее свое творенье

И клятву дал: столь сильно, как его,

Не полюбить вовеки никого.

В "Лесе", второй книге стихотворений, напечатанной вместе с -"Эпиграммами" в собрании сочинений, Джонсон обратился к иным жанрам. Большое место здесь занимает любовная лирика, представленная главным образом в форме песен. Часть из них обращена к Селии, возлюбленной, вымышленной поэтом на манер Коринны у Овидия. Селия (Челия) – также персонаж из комедии Джонсона "Вольпоне". Одна из песен "Леса" и взята прямо из этой комедии. В пьесе ее поет хитроумный Вольпоне, пытаясь соблазнить добродетельную героиню. И тут Джонсон не обошелся без античного образца, обработав знаменитое стихотворение Катулла ("Будем жить и любить, моя подруга...") и дав свою версию весьма важной для любовной лирики XVII века темы быстротечности времени и краткости радостей жизни. Хотя некоторые строки песенки Вольпоне являются достаточно точным переводом с оригинала, интонация Джонсона резко отлична от возвышенно-серьезной, полной страсти речи Катулла. Песенка носит явно игривый и даже слегка циничный характер, что особенно ясно видно в последних строках с roc откровенно беззастенчивой моралью в духе героя комедии – "не пойман, не вор":

Плод любви сорвать – не грех,

Грех – не скрыть любви утех.

Ведь известно с давних пор:

Кто не пойман – тот не вор.

Другие песни к Селии были написаны уже специально для "Леса", но и в них звучит все та же игривая интонация. В песенке о поцелуях, отталкиваясь от первых строк другого известного стихотворения Катулла, поэт переносит действие в Лондон. Неминуемо возникавший в сознании читателей. Джонсон а контраст античности с современностью наполнял это стихотворение легкой иронией. Даже более возвышенная по тону третья песня к Селии тоже не лишена оттенка шутливости. Опираясь на отрывки из позднегреческой прозы (Филострат), поэт создает полное утонченной галантности стихотворение-комплимент, которое сочетает грациозную простоту формы с изысканностью образов:

До дна очами пей меня,

Как я тебя – до дна.

Иль поцелуй бокал, чтоб я

Не возжелал вина.

Мечтаю я испить огня,

Напиться допьяна,

Но не заменит, жизнь моя,

Нектар тебя сполна.

Тебе послал я в дар венок,

Душистый, словно сад.

Я верил – взятые тобой,

Цветы не облетят.

Вздох подарив цветам, венок

Вернула ты назад.

Теперь дарить не свой, а твой

Он будет аромат.

Хотя эмоциональный спектр любовной лирики Джонсона, амплитуда его чувств были намного ограниченнее, чем у Донна, подобные стихотворения вносили новые мотивы в английскую поэзию. Видимо, и сам Джонсон прекрасно понимал это, "Лес" открывается стихотворением, которое поэт назвал "Почему я не пишу о любви". За его шутливым сюжетом – старый поэт не может заковать Амура в свои рифмы – стоят серьезные размышления. По мнению критиков, Амур олицетворяет собой традиционную любовную лирику елизаветинцев. Стихи в духе петраркизма Джонсон не может и не хочет писать. Вместо этого он сочиняет стихотворение, где с улыбкой признается в разрыве со своими предшественниками.

По своей дидактической ориентации послания, помещенные в "Лесе", близки эпиграммам, восхваляющим добродетель, но написаны они с еще большим мастерством. Особенно удалась Джонсону эпистола "К Пенсхерсту", которая явилась новым для английской лирики образцом поэмы о загородной усадьбе и ее обитателях, где описание природы сочетается с размышлениями о ходе времени и истории. Пенсхерст, которым некогда владел Филип Сидни и где теперь живет его брат Роберт, олицетворяет для Джонсона идеал гармонической жизни, которая противостоит несовершенству современности. Щедрая и изобильная природа, лес, вода, воздух, деревья, цветы и плоды, птицы и звери, языческие лесные божества окружают дом, который служит центром этого маленького мира. Природа с ее круговоротом времен года и люди живут здесь в идиллическом согласии. Гармоничны взаимоотношения людей разного происхождения, и недаром все – от простого крестьянина до самого короля – гостеприимно встречаются хозяевами усадьбы. В первых строках стихотворения Джонсон противопоставляет Пенсхерст вульгарным особнякам выскочек-нуворишей, тем самым касаясь главной цели послания – воздать хвалу старой доброй Англии, которая на глазах поэта с пугающей быстротой становилась достоянием истории. Поэтому и Филип Сидни, лишь несколько десятилетий назад владевший Пенсхерстом, в стихотворении превращается в фигуру мифологическую, а сама старая добрая Англия обретает черты "золотого века".

Во втором сборнике стихотворений Джонсон обратился и к религиозной лирике, внеся в нее настроение меланхолического спокойствия. Его стихам чужды мучительные взрывы чувств "Священных сонетов" и отрешенная примиренность гимнов Донна. Здесь все проще и приглушенней – религиозный опыт Джонсона неотделим от обыденной жизни с ее горестями и утратами.

В поздней лирике Джонсона темы его двух первых книг получают дальнейшее развитие, значительно усложняясь. Как не раз отмечалось в критике, любовные элегии Джонсона написаны не без влияния Донна. Об этом говорит ярко выраженное в них драматическое начало. Однако любовная топика подана у Джонсона несколько в ином ключе. Герой элегий Джонсона меньше поглощен страстью. Он еще более смотрит на чувства как бы со стороны, оценивая их и размышляя об их связи со своим искусством.

Неоплатонические идеи встречались в поэзии Джонсона и раньше. Но именно теперь они проникают в его любовную лирику, определяя суть целого цикла стихотворений, названного им "Прославление Хариты". Эти стихотворения представляют собой нечто вроде маленького диалога, в котором поэт на манер итальянских неоплатоников сталкивает различные взгляды на природу любви {Trimpi W. Op. cit. P. 209-227.}.

И здесь Джонсон остается верен себе – его стихи носят полушутливый характер. Прелестная Харита отвергает ухаживания пятидесятилетнего поэта, толстого и бородатого, хотя только он один и может по-настоящему оценить ее красоту, которая, по учению неоплатоников, скрывает духовные совершенства. Только он, поэт, может предложить ей любовь, которая позволит, отрешившись от физического мира, приобщиться к миру нетленных сущностей. Другая дама, участница диалога, противопоставляет взгляду поэта чисто чувственное понимание любви. Сама же Харита с лукавым юмором пытается найти золотую середину, совмещающую духовный и чувственный полюса любви.

Драматическое начало, сталкивающее взгляды персонажей, выражено в "Прославлении Хариты" весьма сложным образом. Для Джонсона и сам герой цикла, носящий его имя и внешне столь похожий на него, – тоже один из забавных персонажей этой маленькой комедии. Поэт откровенно подсмеивается над незадачливым пожилым героем и обеими дамами, каждая из которых в реальности далека от совершенства. Сами же неоплатонические идеи, всерьез занимавшие Джонсона в его поздних пьесах, в "Прославлении Хариты" иронически снижены всем контекстом поэмы.

В этот период Джонсон обратился также к теме доблести, заложив важную для английской лирики XVII века традицию, которую продолжили поэты-кавалеры и поэты эпохи Реставрации. Однако Джонсон понимал доблесть иначе, чем его последователи. Ему претил вошедший в моду при дворе Карла I культ псевдокуртуазности, который он высмеял в пьесе "Новая гостиница". Доблесть осмысляется Джонсоном в духе близких ему идей стоицизма. Она помогает человеку подняться над погрязшим в пороках, смешным и уродливым обществом. Храбрость в бою для поэта лишь начальная ступень доблести. Главное же в том, что человек должен научиться владеть собой в самых тяжких обстоятельствах, вопреки всем ударам судьбы, искать не славы, но истины и почитать великим только то, что благо ("Послание к другу, убеждающее его отправиться на войну").

Идеи стоицизма наложили отпечаток и на обе его знаменитые оды "К самому себе". Как известно, Джонсона-драматурга в последние годы жизни преследовали неудачи. В английском театре стала модной чуждая ему барочная драма, да и сами его поздние комедии во многом уступали более ранним пьесам. Джонсон эти неудачи воспринимал болезненно. В одах он прощается со "шлюхой-сценой", где царят те же нравы, что и в обществе. Но бездействие губительно, художник все равно не должен прекращать свой труд, иначе он потеряет себя. Отвернувшись от театра, Джонсон обращается к поэзии. Образ стоика-мудреца, неподвластного бурям судьбы, ассоциируется для него с высоким призванием художника, бескомпромиссно служащего искусству и не стремящегося угодить прихотям невежд:

Ты лирою своей

Вновь песню разбуди

И, словно Прометей,

Огонь для всех людей

У неба укради.

Афина и тебе поможет, подожди.

Пока же век нечуткий

Еще у лжи во власти,

Не создавай и шутки

Для сцены-проститутки,

Тогда хотя б отчасти

Ты избежишь копыт осла и волчьей пасти.

Если Донн никогда не стремился напечатать свои стихи, предназначая их для досуга таких же любителей поэзии, как и он сам, то Джонсон смотрел на себя как на профессионала, целиком посвятившего жизнь искусству. Свои стихи он тщательно готовил к публикации, предназначая их не просто любителям, но истинным знатокам поэзии. Тем выше, по его мнению, должен быть их уровень, тем глубже мысль. Только тогда поэзия будет не удовлетворением сиюминутной прихоти, но станет достоянием грядущих поколений.

В поздний период сатира Джонсона становится более едкой и целенаправленной. Инвективы поэта теперь часто направлены против конкретных лиц (таких, например, как известный художник Йниго Джонс). Полной мерой воздается современному "немощному и дряблому" миру, где более нет места высоким идеалам:

Весь здешний мир замешан на дрожжах

Безумства, и царит в его садах

Безудержное буйство сорных трав,

Учение Создателя поправ.

Мир закоснел в распутстве и грехах,

И чужд ему небесной кары страх.

Все доброе опошлено. На всем

Печать двуличья. То, что мы зовем

Сегодня дружбой, – скрытая вражда.

Нет ни стыда, ни правого суда.

Молчит закон. Утехи лишь одни

Желанны тем, для коих честь сродни

Игрушке. Шутовства и чванства смесь

Вот их величье. И в почете здесь

Обжора, франт да толстая мошна,

Что похоть их обслуживать должна.

"Послание к другу, убеждающее его

отправиться на войну"

В подобных строках Джонсона отчетливо звучат пессимистические ноты, которые подчас даже перевешивают неостоический пафос его поэзии, наделяя ее характерными чертами маньеризма.

Однако в целом в лирике Джонсона все же преобладают классицистические черты. Помимо творческого осмысления античности, большое значение он придавал и подражанию природе, которая осмыслялась им, как и другими классицистами, в соответствии с критериями разума. Пристальное внимание Джонсон уделял мастерству, форме и отделке стиха. В лучших стихотворениях поэта явно чувствуется строгая самодисциплина. В них на практике реализуется его идеал гармонического сочетания всех компонентов, или, выражаясь его собственными словами, "целое состоит из таких частей, без любой из которых оно не является целым" {Литературные манифесты западноевропейских классицистов. М., 1980. С. 201.}.

Джонсон, как и Донн, противопоставлял поэтическим излишествам елизаветинцев низкий стиль разговорной речи, но в остальном пути обоих поэтов решительным образом расходились. "Я люблю чистый и опрятный слог, если он не бесцветен и не тривиален. Двусмысленные выражения выводят меня из терпения" {Там же. С. 185.},– писал Джонсон. Его идеалом была простота и ясность. Известно, что свои мысли он сначала излагал прозой, а затем придавал им поэтическую форму. Это помогало ему достичь предельной четкости мысли и единства тона. По сравнению с елизаветинцами и Донном у Джонсона мало поэтических образов и они имеют иной характер. Он всегда употребляет слово точно, обычно пользуясь его прямым значением, и мысль у него в отличие от Донна не перевешивает слово. Меньше экспериментирует он и с размером, по большей части пользуясь так называемым рифмованным куплетом (пятистопный ямб с рифмами по схеме аа, bb, cc). Его поэзию отличают необычное сочетание простоты и утонченности, особого рода сжатость и выразительность слога, грациозная изысканность формы и мужественная энергия тона. В лирике, как и в драматургии, Джонсон не повторял никого из предшественников или современников, а упорно и последовательно шел своим путем.

А. Н. Горбунов

Бен Джонсон

Стихотворения

ПРИГЛАШЕНИЕ ДРУГА НА УЖИН

Любезный сэр, прошу вас вечерком

Пожаловать в мой небогатый дом:

Надеюсь, я достоин вас. К тому же

Облагородите вы скромный ужин

И тех моих гостей, чье положенье

Иначе не заслужит уваженья.

Сэр, ждет вас замечательный прием:

Беседе – не еде – царить на нем.

И все же вас, надеюсь, усладят

Мои оливки, каперсы, салат,

Баранина на блюде расписном,

Цыпленок (если купим), а потом

Пойдут лимоны, винный соус в чаше

И кролик, коль позволят средства наши.

Хотя и мало нынче дичи, но

Для нас ее добудут все равно.

И если небеса не упадут,

Нас неземные наслажденья ждут.

Чтоб вас завлечь, есть у меня капкан:

Вальдшнеп, и куропатка, и фазан,

И веретенник наш украсят стол...

Затем хочу, чтоб мой слуга пришел

И нам прочел Вергилия творенья,

А также наши с вами сочиненья,

Чтоб пищу дать по вкусу и умам.

А после... После предложу я вам,

Нет, не стихи уже, а всевозможные,

Вкуснее всех моих стихов, пирожные,

И добрый сыр, и яблоки, и груши...

Но более всего согреет душу

Канарского вина хмельной бокал,

Которое в "Русалке" я достал:

Его и сам Гораций пил когда-то,

Чьи детища мы ценим больше злата.

Табак, нектар иль вдохновенья взрывы

Все воспою... за исключеньем пива.

К вам не придут ни Пуули, ни Пэрет,

Мы будем пить, но муза нас умерит.

Вино не превратит в злодеев нас.

Невинны будем мы в прощальный час,

Как и при встрече. И давайте с вами

Печальных слов под лунными лучами

Не говорить, чтоб не спугнуть свободу,

И пусть наш пир вершится до восхода.

Перевод В. В. Лунина

ЭПИГРАММЫ

АЛХИМИКАМ

Вам тайный путь к обогащенью ведом?

Что ж ходит нищета за вами следом!

МИЛОРДУ-НЕВЕЖДЕ

Ты мне сказал, что быть поэтом – стыд!

Пусть прозвище тебе отныне мстит!

ВРАЧУ-ШАРЛАТАНУ

Асклепию был жертвуем петух

За исцеленье. – Я же сразу двух

Тебе дарую, если сам уйдешь

И на меня недуг не наведешь!

НА СТАРОГО ОСЛА

Осел с супругой держится аскетом,

Живя с чужими женами при этом.

О СМЕРТИ

Кто, вспомнив смерть, дрожит, как лист осенний,

Тот, видно, слабо верит в воскресенье!

Перевод Д. В. Щедровицкого

ЭПИТАФИЯ НА МОЮ ПЕРВУЮ ДОЧЬ

Здесь почиет малютка Мэри.

Нет для меня страшней потери.

Но надо меньше горевать:

Бог дал ее, бог взял опять.

В шесть месяцев сойдя в могилу,

Она невинность сохранила.

Ее душа – уже в раю

(Взяла на небо дочь мою

Мать божья волею своей),

А здесь, разъединившись с ней,

Внутри могильного предела

Лежать осталось только тело.

Перевод В. В. Лунина

ДЖОНУ ДОННУ

Донн! Полюбив тебя, и Феб и музы

Расторгли с прочими свои союзы.

Плод молодого твоего труда

Стал образцом и будет им всегда.

Твоим стихам прекрасным нет числа,

Для них мала любая похвала!

Язык твой и искусство, без сомненья,

С любым твореньем выдержат сравненье.

Тебя я восхвалять и впредь готов,

Но в мире нет тебя достойных слов!

Перевод В. В. Лунина

МОЕМУ ПЕРВОМУ СЫНУ

Прощай, мой Бенджамин. Вина моя

В том, что в твою удачу верил я.

Ты на семь лет был ссужен небом мне,

Но нынче оплатил я долг вполне.

Нет, не рыдаю я. Рыдать грешно

О том, что зависть вызывать должно.

Нам всем придется скоро в мир теней

Уйти от плоти яростной своей.

И если горе не подточит силы,

То старость доведет нас до могилы.

Спи, сын мой! Схоронил здесь, без сомненья,

Бен Джонсон лучшее свое творенье

И клятву дал: столь сильно, как его.

Не полюбить вовеки никого.

Перевод В. В. Лунина

УИЛЬЯМУ КЭМДЕНУ

Кэмден, почтенный муж! За все, что знаю,

За все, что я собою представляю,

Я у тебя в долгу, как и страна,

Которая тобой наречена.

Ты даже лучше понял сущность века,

Чем мог он ожидать от человека.

Как честен ты в своих произведеньях!

Как в древних разбираешься твореньях!

Какою властью наделен твой глас!

Лишь ты один учить умеешь нас!

Прости за правду. Скромность знает каждый

Твою, и все ж – пожертвуй ей однажды.

Я тише, чем достоин ты, пою...

Прими ж, прошу, признательность мою!

Перевод В. В. Лунина

ЭПИТАФИЯ НА С. П., ДИТЯ ПЕВЧЕСКОЙ КАПЕЛЛЫ КОРОЛЕВЫ ЕЛИЗАВЕТЫ

О нем прочтя, пусть стар и млад

Рыдают ныне

И знают: он не виноват

В своей кончине.

Он рос прекрасен и умен,

Судил о многом,

И стал причиной распри он

Природы с богом.

Всего тринадцать лет он жил

Судьба жестока,

Из них в театре он служил

Три полных срока.

Все старцы, сыгранные им,

Так были ярки,

Как будто духом молодым

Владели парки,

И тут судьба, что им сродни,

Его убила.

Тогда раскаялись они,

Да поздно было.

В живой воде им искупать

Хотелось тело,

Но небо душу уступать

Не захотело.

Перевод В. В. Лунина

ПОЧЕМУ Я НЕ ПИШУ О ЛЮБВИ

Амура пожелав воспеть,

Я стих расставил, словно сеть,

А он вскричал: "О нет, клянусь,

К поэту в сеть не попадусь!

Вот так мою сумели мать

И Марса некогда поймать.

Но есть ведь крылья у меня!"

И упорхнул. С того-то дня

Я заманить его не мог,

Хоть столько хитростей привлек.

Вот холодок в стихи проник:

Сбежал Амур, а я – старик...

Перевод Д. В. Щедровицкого

К ПЕНСХЕРСТУ

Ты, Пенсхерст, не из мрамора сложен.

Нет у тебя ни блещущих колонн,

Ни крыш, горящих светом золотым,

Ни фонаря, чтоб похваляться им.

Ты только дом, обычный старый дом,

И зависти не вызовешь ни в ком.

Ты радуешь иным – землей, водой,

И воздухом, и лесом пред собой.

Твой лес дарит охотнику услады,

А на холме твоем живут дриады,

Пирует Бахус там, а с ним – и Пан

Под сенью буков, посреди полян.

Там древо выросло – великий житель,

И музы все нашли себе обитель.

Его кора изрыта именами

Сильванов, чьи сердца сжигало пламя.

Сатир румяный фавнов там зовет

Водить под дубом Леди хоровод.

А в роще Геймэдж в день и час любой

Оленя ты увидишь пред собой,

Когда захочешь угостить друзей.

В низине, где бежит к реке ручей,

Пасутся и коровы, и телята.

Чуть-чуть повыше – кони, жеребята...

И кроликов не счесть по берегам.

Там лес богат, а в роще Сидни там,

Под сенью тополей у родника,

Видны фазаны – в крапинку бока.

Красотки-куропатки возле пруда

Мечтают, дичью, став, попасть на блюдо.

А если Медвей выйдет из брегов,

В прудах богатый ждет тебя улов:

В сеть сами рвутся карпы то и дело,

И щуки, жить которым надоело,

Когда с ленцой бросаешь невод снова,

В него войти с покорностью готовы.

Угри, желая не отстать от щуки,

Сигают к рыболову прямо в руки.

Есть у тебя еще и сад фруктовый,

Как воздух, чистый и, как время, новый.

Пораньше вишня и попозже слива

Ждут часа поспеванья терпеливо.

Висит так низко всякий вкусный плод,

Что и малыш его легко сорвет.

Хоть ты построен из огромных глыб,

Никто во время стройки не погиб.

Тебе желает счастия народ,

И ни один крестьянин не придет

К тебе без подношения, без дара.

К тебе идет и молодой, и старый,

Кто каплуна несет, а кто – пирог,

Орехи тащут, яблоки, творог.

Кто шлет к тебе с подарком дочерей

На выданье, чтоб по пути мужей

Они нашли. Плоды ж в руках у них

Как бы являют спелость их самих.

Но кроме их любви добавить часом

Что можно было бы к твоим запасам

Безмерным? Здесь любого, кто пришел,

Ждет, изобильный и богатый стол!

И всякий, будь то пахарь или пряха,

Садится за господский стол без страха.

Здесь пиво есть и хлеб. А то вино,

Что пьет хозяин, пью и я равн_о_.

Я точно так же, как и все кругом,

Не чувствую стесненья за столом.

Здесь от души кормить предпочитают

И, сколько съел я мяса, не считают,

А попрошу еще, несут тотчас

Такой кусок, что и не съешь зараз.

Скупым и жадным не был ты вовек.

Когда я оставался на ночлег,

Ты моего коня как на убой

Кормил, как будто я хозяин твой.

Все, что хочу, могу просить я тут,

Здесь и король Иаков смог приют

Найти, когда, охотясь со своим

Прекрасным сыном, вдруг увидел дым

И огоньки, что звали по пути

К твоим пенатам поскорей прийти.

Кто б из селян тебя ни посещал,

Ты каждого с любовью угощал.

Лились слова восторга через край

Хозяйке, что снимала урожай

Похвал за то, как с домом управлялась.

А не было хозяйки, оставалось

Все на местах: белье, еда, посуда,

Как будто ждал гостей ты отовсюду!

Ты, Пенсхерст, не устал ли от похвал,

Так знай же – я еще не все сказал:

Твоя хозяйка прелести полна,

Она и благородна, и скромна.

Хозяин твой – отец своих детей,

Что счастье редкое для наших дней.

А дети слово божье изучают

И потому невинность излучают.

Они, не зная, что такое лень,

Псалмы, молитвы учат каждый день

И постигают благостные чувства,

Военные и прочие искусства.

Уверен, Пенсхерст, каждый, кто сравнит

Тебя с иными замками, на вид

Причудливыми, тотчас скажет честно:

Там чудно строили, а здесь живут чудесно.

Перевод В. В. Лунина

ПЕСНЯ. СЕЛИИ

Ну же, Селия, смелее!

Нег любви вкусим скорее!

Наши юные года

Нам даны не навсегда.

Время к любящим сурово;

Солнце утром встанет снова,

Но упустим мы свой час

Вечной будет ночь для нас.

Что ж мы медлим и таимся?

Мы ль с тобой молвы боимся?

Пусть шпионов полон дом,

Мы ль им глаз не отведем?

Мы ль перехитрить не сможем,

Тех, кто бдит над нашим ложем?

Плод любви сорвать – не грех.

Грех – не скрыть любви утех.

Ведь известно с давних пор:

Кто не пойман – тот не вор.

Перевод М. И. Фрейдкина

К НЕЙ ЖЕ

Поцелуй меня. Про это

Не сболтну и по секрету.

Я любимую мою,

Как болтун, не предаю.

Поцелуй же, не хитри

И богатством одари

Мои губы. Им сейчас

Плохо без твоих. Сто раз

Поцелуй, а после – тыщу.

Снова – сто... Я этой пищи

Съесть готов такой запас,

Сколько в Ромни трав у нас,

Сколько капель в Темзе синей

И песка среди пустыни,

Сколько звезд во мгле ночной

Золотят поток речной

В час, когда воруют счастье

Те, что у любви во власти.

Любопытный – дать совет

Хочет им, а их уж нет.

А завистник истомится,

Видя радостные лица.

Перевод В. В. Лунина

ПЕСНЯ. ЖЕНЩИНЫ – ТОЛЬКО ТЕНИ МУЖЧИН

Спешишь за тенью – она уходит,

Спешишь от нее – за тобой стремится.

Женщину любишь – тоже уходит,

Не любишь – сама по тебе томится.

Так, может, довольно этих причин,

Чтоб женщин назвать тенями мужчин?

Утром и вечером тени длинны,

В полдень – коротки и бесцветны.

Женщины, если мы слабы, сильны,

А если сильны мы, то неприметны.

Так, может, довольно этих причин,

Чтоб женщин назвать тенями мужчин?

Перевод В. В. Лунина

ПЕСНЯ. К СЕЛИИ

До дна очами пей меня,

Как я тебя – до дна.

Иль поцелуй бокал, чтоб я

Не возжелал вина.

Мечтаю я испить огня,

Напиться допьяна,

Но не заменит, жизнь, моя,

Нектар тебя сполна.

Тебе послал я в дар венок

Душистый, словно сад.

Я верил – взятые тобой

Цветы не облетят.

Вздох подарив цветам, венок

Вернула ты назад.

Теперь дарить не свой, а твой

Он будет аромат.

Перевод В. В. Лунина

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

На струйку за стеклом взгляни

Песчинок крохотных

Чуть больше пыли.

Поверить можно ль, что они

Когда-то человеком

Были?

Что, словно мошка, человечье тело

В любовном пламени сгорело?

Да и теперь останки той

Любви земной

Не могут обрести покой.

Перевод В. В. Лунина

МОЙ ПОРТРЕТ, ОСТАВЛЕННЫЙ В ШОТЛАНДИИ

Видать, глазаст Амур, да слухом слаб.

Иначе та, кого

Всего

Сильней люблю я, сердца моего

Отвергнуть не могла б.

Уверен, стих мой, обращенный к ней,

Был нежного нежней

И всех моих стихов сильней.

Так не споет влюбленно

И юноша у древа Аполлона.

Но страхи между тем,

От коих мысль устала,

Кричат – она видала,

Что я уж сед совсем,

Что мне уж – сорок семь...

Моя любовь была ей не слышна,

Зато солидный мой живот она

Заметила, увы, и... осуждала.

Перевод В. В. Лунина

ПОСЛАНИЕ К ДРУГУ, УБЕЖДАЮЩЕЕ ЕГО ОТПРАВИТЬСЯ НА ВОЙНУ

Очнись от сна, мой друг! Ты слышишь, бьет

Набат войны в Европе и зовет

Прервать досуг греховный! Иль меж нас

Уж нет таких, кто в скверне не погряз?

Он кличет тех, кому постыло гнить

Без дела, кто хотел бы оживить

Мужскую честь, почившую в гробу,

Восстав на благородную борьбу.

Иным заботам смертных – грош цена.

Все их затеи рухнут, как одна.

Взгляни на честолюбца, что хвалу

Готов, как нищий, клянчить на углу

И лесть скупать за деньги, но в миру

Заслужит лишь бесславье и хулу!

А вот обманщик ловкий, что не чтим

Никем и никого не чтит – каким

Путем в своих он плутнях не пойди,

А все овраг змеиный впереди!

Вот гордый сэр, что важен и тяжел