Текст книги "Командир субмарины. Британские подводные лодки во Второй мировой войне"

Автор книги: Бен Брайант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Теперь предстояло тщательно обдумать положение вещей. Воздух внутри лодки уже никуда не годился: мы начинали задыхаться. Это происходит всякий раз, когда концентрация углекислого газа превышает определенную норму. Мы совершили две попытки всплыть, но за все это время боевая рубка оставалась открытой всего лишь несколько секунд, так что свежий воздух не успел проникнуть в лодку. Батарея уже практически разряжена: еще одно срочное погружение, и ей придет конец. Враг знает наше положение; мы не можем уйти под водой, равно как не в состоянии и всплыть. Единственным выходом было погрузиться, оставаться на месте и ждать, пока врагу не надоест охотиться за нами. Мы выбрали нужную глубину, остановили электродвигатели, выключили практически все электроприборы и приготовились выжидать.

Время от времени мы меняли патроны с натриевой известью, расставленные по всей подводной лодке. Предполагалось, что они должны поглощать углекислый газ. Патроны это делали, но без должного кондиционирования воздуха, поэтому процесс шел лишь частично. Мы продолжали получать регулярные сигналы с базы, а время от времени и всплывали на перископную глубину, чтобы посмотреть, что делается на поверхности, но тут же обнаруживали охотника. Мы решили обратить неприятности себе на пользу, и все, кроме командира и акустика, улеглись, чтобы экономить воздух. Тянулись часы, у всех разболелась голова, спать оказалось невозможно, собственное тело казалось холодным и словно вылепленным из глины. Раньше я всегда считал, что, если люди оказываются закрытыми в субмарине, в которой на исходе воздух, они должны впасть в подобие ступора, задремать и больше не проснуться. Оказалось, однако, что это вовсе не так: спать невозможно. Принесли холодную еду и сок лайма, но и еда никого не заинтересовала.

Через некоторое время мы запеленговали вражеское сообщение и поняли, что к нам движется корабль. Он пройдет совсем близко. В батарее еще оставалось достаточно силы, чтобы развернуть лодку, но о том, чтобы перехватить корабль, не могло быть и речи. Мы поднялись на перископную глубину; торпедисты проверили готовность торпедного аппарата, и мы стали ждать. Дышать стало еще труднее, уже не оставалось сомнения, что воздух практически на исходе, но делать было нечего: повсюду виднелись противолодочные корабли. Сейчас они несколько отдалились от нас, но все равно оставались слишком близко, чтобы мы смогли уйти по поверхности. И я решил воспользоваться нашим небольшим запасом кислорода.

Когда опыт длительных погружений показал, что главной проблемой является воздух, на помощь призвали медиков. Они обеспечили нас абсорбентом углекислого газа, но заявили, что нет необходимости запасаться кислородом, потому что его на субмарине и так хватит на такое время, на которое мы не сможем обеспечить себя абсорбентом. Я знал, что по крайней мере одна немецкая подлодка наверняка носила запас кислорода уже в Первую мировую войну. А также еще во время учебы слышал какую-то запутанную историю о том, что будто бы одна сдавшаяся подлодка, на которой не осталось воздуха для создания высокого давления, открыла цистерны, соединив кислородные баллоны, имевшиеся на борту. Хотя я и верил специалистам, но все равно чувствовал, что вряд ли немцы таскали за собой кислород просто так, поскольку на субмарине и место, и затраты на хранение чего бы то ни было слишком ценны. На всякий случай все-таки захватил в этот поход несколько баллонов с кислородом и предохранительный редуктор.

К этому времени всем стало совсем плохо, так что навредить было трудно. Одолевали сомнения в том, что мы сможем изобразить хоть какое-то подобие атаки, если упомянутый корабль и в самом деле пройдет мимо нас. Клапаны на баллонах открыли, и кислород с негромким свистом начал наполнять уже почти безжизненную лодку. Все разговоры давно прекратились, за исключением изредка отдаваемых приказов. Когда задыхаешься, говорить трудно. С течением времени некоторые сказали, что чувствуют себя лучше. Я понимал, что это самообман, но, когда умираешь, приятно думать, что чувствуешь себя лучше.

Корабль, который мы так долго ждали, так и не прошел мимо нас; наверное, это было хорошо, но тогда все мы испытали разочарование. Вновь опустились в глубину и затихли. Кислород закончился; час тянулся за часом; головная боль усиливалась. На вторые сутки перед полночью небо наконец прояснилось. Люди встали к своим постам, был дан воздух высокого давления в балластные цистерны, и я вновь начал протискиваться сквозь боевую рубку, когда всплыли. На этот раз опасности не наблюдалось. И тут мне стало плохо. Я свесился с мостика, и меня стошнило. Конечно, поскольку я не ел около тридцати часов, почти ничего не получилось, но, во всяком случае, мне стало лучше. Вахтенные тоже вылезли на воздух, и с ними произошло абсолютно то же самое.

В самой лодке пытались запустить дизели, однако они ожили лишь после того, как некоторое время проработали вентиляторы. Машины оказались куда более чувствительными к качеству воздуха, чем люди.

Спустя некоторое время медицинские исследования показали, что в подобных случаях кислород совершенно необходим, так что моя осторожная обывательская философия принесла свои плоды.

Я сказал, что все вокруг было тихо и спокойно, однако на горизонте, по направлению к берегу, что-то происходило. Наступили сумерки, самое темное время суток в этих широтах, но все равно мы хорошо видели трассирующие пули и вспышки. Мы вновь попытались передать свой сигнал на «Шарк». Но, как оказалось, было уже слишком поздно: мы видели последний бой, который вела эта субмарина. Охотники погнались за другой лисой, и наши товарищи погибли, пока мы лежали на дне полуживые и неподвижные, не в состоянии прийти им на помощь.

Для того чтобы прошла наша головная боль, потребовалось три или четыре часа. После того, как все стало на свои места, мы миновали берег, и я спустился вниз, испытывая состояние полнейшей подавленности: «Салмон» не подавала сигналов, «Шарк» погибла – две из четырех субмарин, составлявших нашу дивизию до войны. Война шла вяло, и находиться в патруле было очень одиноко; казалось, ход войны зависит лично от меня, а я упустил конвой и чуть не потерял свою лодку. Я чувствовал, что подвел свой экипаж.

Так я пробирался по субмарине, где прямо на палубе спали мои товарищи, укрывшись от брызг непромокаемыми накидками, и постепенно атмосфера этого безмятежного отдыха передалась от них ко мне. Было ясно, что завтра без сомнений и лишних рассуждений они приступят к своей службе и что с таким личным составом, каким мне выпала честь командовать, мы не можем оказаться побежденными. Моя депрессия отступила.

Через два дня, возле Обрестада, мы вновь вступили в бой, из которого вышли победителями.

Наши неприятности имели забавное продолжение. По инструкции по воскресеньям все еще полагалась обязательная церковная служба. Но и помимо инструкций я считал, что люди, живущие на субмарине, нуждаются, кроме физического комфорта, в покое душевном. Поэтому каждое воскресенье я проводил небольшую мессу, которая, однако, не пользовалась популярностью, поскольку входила в противоречие с драгоценным сном. В прошлое воскресенье рулевой доложил, что экипаж собрался на мессу, но куда-то запропастился молитвенник. Наш единственный молитвенник. Книга была собственностью адмиралтейства, и я догадался, почему она пропала. Чувствуя себя страшно усталым, я отменил мессу.

В следующее воскресенье рулевой без всяких предварительных инструкций доложил, что экипаж готов к молитве. На мой вопрос об отсутствующем молитвеннике он ответил, что книга найдена. Ее действительно тут же принесли, несколько утратившую внешний лоск от пребывания в трюме. Прошлый раз мы пропустили молитву, и неделя выдалась крайне тяжелой и неудачной – это явно был плохой знак. И больше никогда, ни на «Силайон», ни на «Сафари», мы не пропускали воскресную службу. Нельзя испытывать судьбу.

Думаю, что большинство подводников были очень суеверными, особенно первое время. Многие из нас имели особую одежду, какие-то талисманы, без которых никогда не вышли бы в боевое патрулирование. А во время этого похода я привнес новый фетиш.

30 июня, день нашего выхода из пролива Скагеррак, стало датой объявления о повышении в звании командиров. Это продвижение по службе, от которого во многом зависела карьера, было выборочным и проходило на конкурсной основе, поэтому для заинтересованных лиц, каким являлся и я, день этот представлял собой огромную важность и был исполнен волнений. Для меня же он означал переход в ранг командера, [11]11
  Командер – воинское звание, идентичное русскому капитан 3-го ранга.


[Закрыть]что позволяло носить на фуражке медную кокарду. Но в тот конкретный день 30 июня никакие даты не казались мне важными: когда все внимание сосредоточено на ежеминутном выживании, ни карьера, ни продвижение по службе никого не волнуют. Именно в тот день нам пришлось ретироваться без погружения. Однако мимо других эта дата явно не прошла. Кларк, офицер по личному составу, явился на мостик с ракетой, а с ним лейтенант Мэрриотт, несущий в руках мою морскую фуражку, козырек которой был украшен сделанными из меди дубовыми листьями. Явился и подарок в виде медного подноса, также исполненного в форме уставной морской фуражки. Так что мои товарищи предвосхитили выбор палаты лордов.

Фуражка с дубовыми листьями сопровождала меня в каждом из последующих патрулей, а когда через три года я покидал «Сафари», товарищи попросили меня оставить ее на лодке. Именно эти талисманы – фуражка и игрушечная собачка, подаренная мне матерью, – были со мной во всех боевых походах; а еще молитвенник, который мать дала мне после этого похода.

Вообще надо сказать, что я возлагал свои надежды на целый арсенал талисманов: так, например, на шее у меня всегда висела цепочка с причастия моей жены, а на ней – англиканский святой Кристофер и католическое святое сердце. Каждому ведь хочется вернуться домой с победой.

Глава 8
СТОЛКНОВЕНИЕ

27 июля 1940 года «Силайон» вышла из Розита в свой восьмой боевой поход. Погода стояла великолепная – весьма подходящая для прогулок на яхте, – как и на протяжении всего этого столь ужасного для наших субмарин лета. Пока мы продирались сквозь наши минные поля в Северном море, северное сияние демонстрировало нашим взорам самые роскошные картины. Весь небосклон казался задрапированным огромным занавесом всех возможных цветов и оттенков, от розового до пурпурного, с искрами золота. Этот занавес качался и переливался по небу в бесконечном взволнованном движении.

Почему-то так случилось, что весь ужас того мрачного лета, стоившего нам половины флотилии, оказался забытым. Прозрачное море, без единой волны, чтобы спрятать нас от врагов, летающих в небе; безоблачное небо, так редко темневшее в тех северных широтах, чтобы послать нам спасительный щит невидимости, которого мы дожидались, чтобы зарядить батареи; непреходящая тревога о том, когда мы сможем подняться, чтобы пополнить запасы сжатого воздуха и провентилировать лодку – ведь люди дышали шумно, словно собаки, высунувшие языки, задыхаясь от углекислого газа и испарений; заунывно повторяющиеся призывы базы, взывавшие то к одной, то к другой лодке флотилии с призывом сообщить свои координаты, – верный признак того, что еще с одной из субмарин потеряна связь. Все эти трудности и неприятности сейчас выглядят как далекие и нереальные воспоминания. Ярким пятном в памяти остается красота норвежского берега тем летом. Возможно, природа, выставившая против наших подлодок все свои карты, решила вознаградить нас именно таким способом. А может быть, так казалось именно мне и именно тогда – в то время, которое я ни за что не хотел бы пережить вновь.

Оглядываясь назад, я вижу, что поистине наслаждался морской подводной войной, как полагалось профессиональному вояке; в Средиземном море получил столько волнений и напряжения от большой охоты, сколько за огромные деньги не смог бы купить ни один миллионер.

Но для командира субмарины то лето 1940 года стало поистине кошмарным адом; мне кажется, что только двое из командиров наших передовых лодок, прошедших через то лето, сумели полностью восстановиться. Не буду говорить от имени Билла Кинга, но мне кажется, что он, как и я, уже никогда не стал тем командиром, каким мог бы стать. Некоторое время спустя, в Средиземном море, где условия для субмарин выглядели сравнительно комфортными, меня неоднократно критиковали за то, что дерзко всплывал среди бела дня в опасных водах, чтобы проветрить лодку. Я знаю, зачастую необходимости в этом не было, но я уже не мог подавить в себе глупую тревогу, что нас может застать врасплох недостаток воздуха. Тревога эта родилась именно у берегов Норвегии, когда основной заботой командира были не мины, не авиационные бомбы, не глубинные бомбы, не навигационные опасности, а воздух, которым дышат его люди.

Мы еще раз направились в пролив Скагеррак, и поскольку заслужили репутацию способных к выживанию ребят, то, что позднее обычно становилось достаточно сомнительной честью в походах, в то время рассматривалось как здоровое начало. Наши потери заставили нас вывести субмарины из этих вод, а сама идея состояла в том, чтобы вызвать тревогу в рядах вражеского противолодочного флота и таким образом заставить его распылить свои усилия, вместо того чтобы сконцентрироваться на Атлантическом побережье Норвегии, где ситуация казалась менее суровой и куда нам волей-неволей пришлось перенести наши подводные усилия.

Переход через Северное море прошел без приключений и, как обычно, совершался по поверхности. Риск атаки со стороны вражеской авиации и подводного флота признавался умеренным, поэтому с нашими небольшими силами мы не могли позволить себе тратить время на медленный переход на глубине. Однако на третий день похода, видя норвежский берег, мы перешли в подводное состояние, хотя пока еще и не пересекали вражеские корабельные маршруты. Единственное, что напоминало о нашем пребывании во вражеских внутренних водах, – это все увеличивающееся число противолодочных кораблей. День казался спокойным, свободные от вахты люди спали, и все лампы и приборы, кроме самых важных, были выключены в целях экономии драгоценной электроэнергии. Тускло освещенная подводная лодка двигалась в тишине, нарушаемой только жужжанием приборов, контролирующих глубину погружения, да периодического характерного звука центробежной помпы, когда офицер наблюдения Боукер поднимал и опускал перископ.

Внезапно раздалась команда к погружению, и Боукер доложил мне:

– Немецкая подлодка всплыла за нашей кормой.

Через считаные секунды все уже были на местах; Сарл, ответственный за техническую готовность, проводивший у своих орудий день и ночь, приводил торпеды в боевое состояние; лодка тряслась и становилась на дыбы из-за резкого переложения рулей и дачи хода «полный вперед» – попытка быстро развернуть лодку и нацелить наши орудия прежде, чем вражеская субмарина, зеленый 500-тонный гигант, пройдет мимо. Она находилась всего в 300 ярдах от нас: для ее экипажа этот день явно оказался счастливым.

В перископ я видел на ее мостике людей; они удалялись, и каждая минута приносила им все больше безопасности. Трудолюбиво и безумно медленно набегали на прицельной шкале градусы: почти на 180 градусов должна развернуться подводная лодка, а с ней и ее торпедные аппараты.

Если бы хоть один торпедный аппарат стоял у нас на корме или же мы имели бы хоть какое-нибудь из современных приспособлений, которые в то время были уже у всех подлодок, кроме британских, все прошло бы куда легче; но нам все еще приходилось разворачивать весь корпус лодки, чтобы нацелить торпедный аппарат в нужном направлении, а погруженная субмарина очень лениво слушается рулей, хотя «Силайон» в этом отношении была куда покладистее остальных. Немецкая подлодка всплыла в самой неудобной для нас позиции, а затем продолжила движение в самом неудобном направлении. И когда мы наконец-то развернулись, в поле зрения осталась всего лишь ее быстро убегающая узкая корма, в которую нам и приходилось целиться. И все-таки вражеская подлодка, пусть и стремительно удаляющаяся, стоила того, чтобы попытаться ее подстрелить. Торпеды пошли.

Через три минуты, когда стало ясно, что чудо на сегодня не запланировано и торпеды не попали в цель, «Силайон» всплыла на поверхность и ввела в действие свою артиллерию. Через несколько секунд вылетел первый снаряд, но его траектория оказалась слишком короткой. Взрыв раздался в 400 ярдах от нас, а это представляло собой лишь десятую часть необходимой дальности до вражеской лодки. Второй залп – и, несмотря на вертикальную коррекцию Табби Кроуфорда, снаряды упали еще немного ближе.

Вопрос о неправильной наводке орудий отпадал. Эпплтон, орудийный наводчик, был настоящий Дик Мертвый глаз. Но у нас на борту служил новый наводчик – ведь то были дни, когда людей на флоте не хватало, и их приходилось брать буквально со стороны, и зачастую времени на их обучение отводилось совсем мало. В возбуждении первого боя парень забыл все уроки и инструкции и поставил прицел на 400 ярдов вместо положенных в данном случае и приказанных 4000 ярдов; поток проклятий с мостика уже не смог успеть стимулировать его разум до того, как вражеская подлодка ушла на глубину, очевидно, чтобы отпраздновать счастливый для себя и неудачный для нас день. В любом случае наши 3-дюймовые снаряды не нанесли бы ей серьезного вреда, но мы могли бы вывести из строя мостик или перископ или заполучить кого-то из ее офицеров – в те дни начала войны это имело бы исключительную ценность.

Той ночью знакомые черные силуэты плавучих мин напомнили нам, что мы снова входим в пролив Скагеррак. Казалось, что по какой-то причине все многочисленные мины, которые оторвались от минных полей каждой из воюющих сторон, собрались именно здесь. Согласно Гаагской конвенции, когда мины отрывались от полей и начинали блуждать, приводилось в действие устройство для их обезвреживания. Но даже если допустить, что враг подчинился правилам, прибор очень легко выводился из строя всякой живностью типа морской уточки, да и надо сказать, что обходить их было достаточно занятно. «Триумф» однажды наткнулся на такую блуждающую мину, и она взорвалась у его борта, но – один шанс на миллион – он вернулся домой целым и невредимым.

В ту ночь небо впервые заволокло облаками и стало темно, так что вполне возможно было только тогда заметить небольшой бугорок в воде, когда ты уже на него наткнулся. Обычно, однако, их относило боковой волной, и мы с благодарностью махали им рукой.

Боукер, великий навигатор, ушел работать вниз, а я остался на его месте с правой стороны мостика, когда внезапно увидел мину по правому борту; по прихоти волн и течения она плыла прямо на нас. Мы ничего не могли поделать. Я автоматически скомандовал: «Полный вправо», чтобы избежать столкновения мины с кормой, но у лодки оставалось слишком мало времени на ответ.

Я невольно затаил дыхание, когда это отвратительное черное рогатое чудовище, заскрежетав по борту, ушло вниз, под корпус. Мина не взорвалась, так что, возможно, день этот оказался не совсем уж несчастным. Когда мина исчезла во мраке, я позволил себе снова начать дышать, с трудом сохраняя присутствие духа.

«Силайон» уже пережила период первой молодости и к этому времени давно нуждалась в технической поддержке, неся на себе последствия всех пережитых неприятностей и испытаний. Инженерам постоянно приходилось возиться над устранением очередных дефектов. Рецидив сбоя в главном электродвигателе, который за три месяца до этого едва не стоил нам провала на глубину при уходе из пролива Каттегат, сейчас заставил нас остановиться, а когда усталые люди наконец разогнулись после нескольких часов упорной борьбы с двигателем, начала показывать свой нрав муфта на двигателе левого борта. Чтобы моряки не особенно скучали, вышел из строя и привод перископа, так что мы оказались перед нелегкой задачей протянуть новый привод сквозь труднодоступные участки вокруг силового цилиндра. Таким образом, два последних дня июля субмарина провела в состоянии практически полной неисправности. К счастью, вокруг нас все было спокойно, хотя во второй перископ мы видели обычные морские и воздушные патрули. Когда же 1 августа нам пришлось уйти на глубину из-за угрожающего нашей безопасности самолета, я подумал, что мы наконец можем хоть как-то действовать и маневрировать. Эта приятная мысль тут же улетучилась, когда во время погружения внезапно выяснилось, что люк боевой рубки отказывается задраиваться. Я знал, что первый помощник, Джон Бромидж, обязательно успеет закрыть внутреннюю крышку рубки прежде, чем вода пойдет в лодку, но все равно – затопленная боевая рубка и неизбежное повреждение электрооборудования казались более чем нежелательными. Я снова вскочил на мостик. Самолет нас еще не засек, поэтому я включил звуковой сигнал на всплытие. Чиф, как обычно, оказался на месте происшествия мгновенно. Компенсационные грузы, которые уравновешивали тяжелый внешний люк боевой рубки, находились в лодках нашего типа низко в обшивке мостика и соединялись с петлями длинными прутами. Это, несомненно, представляло собой явную техническую недоработку, которая в последующих моделях была устранена. А в нашем случае противовес оторвался и застрял в обшивке.

Я встретился взглядом с механиком Ривиллом в тот момент, когда он протискивался сквозь узкую щель, через которую можно было добраться до обшивки. Оба мы прекрасно понимали, что если вдруг сейчас на нас пойдет самолет, то мне придется погружать лодку, закрыв внутренний люк рубки, и тогда он утонет, словно крыса в ловушке. Противовес скоро ответил на сильные удары и резкие, хотя и приглушенные, комментарии насчет правомерности и законности его появления на свет, и вскоре «Силайон» снова обрела полную способность погружаться.

В течение следующих двух дней, однако, ничего не произошло, и стало очевидно, что вражеский флот больше не использовал те маршруты, которые мы так старательно патрулировали. Но даже и в этих условиях отсутствие темноты и постоянное наблюдение с воздуха не позволяли регулярно заряжать батареи. На следующий день мы поменяли свои координаты, поскольку противолодочные корабли заметно активизировали свои действия, а одна группа из четырех кораблей явно вышла на наш след. Один из них больше часа кружил над нами, и, хотя мы старались производить меньше шума, он все равно что-то слышал. Прошло досадно много времени, пока нам удалось уйти от слежки. Несмотря на интенсивность вражеского дозора, цели отсутствовали, и на следующий день я решил двигаться прямо к берегу.

4 августа, рано-рано утром, «Силайон» с хорошо заряженной после нескольких спокойных дней аккумуляторной батареей, скрытая предрассветным туманом, направилась к берегу. Вскоре сквозь туман мы разглядели неясные очертания – это оказалось небольшое каботажное судно – и прибавили скорость с намерением атаковать. В этот момент вертикальный руль заело, и мы обнаружили, что проскочили заметно дальше, чем нам того хотелось. Сильные парни ломами и проклятиями исправили положение, но время оказалось упущенным, и когда мы вернулись, куда следовало, увидели, что атаковать уже некого.

Мы продолжали движение вокруг небольшого острова с маяком на горе до тех пор, пока не оказались в нескольких сотнях ярдов от пляжа. Взошло солнце, туман рассеялся, и настало великолепное ясное утро. На пляже стоял дом, и когда я осматривал через перископ берег, невольно задержал на нем взгляд. На втором этаже к окну подошла женщина, широко распахнула ставни и начала делать зарядку. Это была молодая блондинка, но что самое главное, одежды на ней не было совсем. Изучая свое прекрасное видение при полном шестикратном увеличении, я внезапно почувствовал, как вокруг меня наступила напряженная выжидающая тишина – все члены экипажа, конечно, решили по степени моего напряжения и концентрации, что я наблюдаю ни больше ни меньше, как за немецким Северным флотом.

В тот вечер вдоль берега крался весьма внушительный транспорт. Без сопровождения он представлял собой легкую цель и должным образом пошел ко дну с торпедой в машинном отсеке. А я все думал, смотрит ли на нас моя светловолосая красавица, а если смотрит, то получает ли от этого такое же удовольствие, какое я получил утром от созерцания ее действий.

Мы исследовали Манн-фиорд, о котором нам сообщили, что возле него сконцентрированы германские суда, чьи моряки отрабатывали высадку на берег. На самом деле фирд оказался пустынным и тихим, и пару дней спустя мы уже патрулировали порт Кристиансанн. Справа на горизонте внезапно показался дым, и мы бросились к приборам погружения. А вскоре на западе появился уже целый лес мачт.

Меня не раз спрашивали, какое чувство испытываешь при виде неприятеля. Для меня первая реакция всегда была такой же, как при трудностях плохо спланированной атаки; мои чувства ярко описаны в Библии. Я испытываю сильнейшее чувство товарищества по отношению к тем древним воинам, чьи кишки выворачивались наизнанку прямо в воду, желудок опускался куда-то до уровня нижних палуб, руки и ноги распухали и немели, и невольно в душе рождалась молитва, которую никогда бы не произнес вслух.

Думаю, что это и есть страх; страх той самой ответственности, которая, говорят, и превращает нас всех в трусов. Ты прекрасно понимал, что твой экипаж сделает все, о чем ты попросишь, но все их усилия, равно как и усилия тех людей, которые снабдили тебя этой мощной боевой машиной, закончатся ничем, если ты не сможешь правильно распорядиться всем, что тебе доверили. Это чувство никогда не возникало при охоте на нас, только перед атакой, хотя нечто подобное, хотя и в меньшем масштабе, я испытывал перед первым ударом в гольфе.

С первым же приказом приходила реакция. Возникало ощущение, словно после пережитого страха кровь приливала с удвоенной силой. Все вокруг прояснялось, чувства обострялись, и мозг начинал работать с повышенной уверенностью и оперативностью. Собственное «я» растворялось в азарте атаки.

Скоро «Силайон» уже на полной скорости шла наперерез конвою. Увеличивая скорость, приходилось уходить на глубину, в ином случае волнение на поверхности воды выдало бы нас разведывательным самолетам. Через четверть часа, когда мы подошли достаточно близко, картина прояснилась. В колонне по правому борту находился большой транспорт с носом ледокола; по левому борту шло судно средних размеров, ведущее за собой еще одно – маленькое; а вокруг них неправильным эллипсом расположились семь эскортных кораблей. По два болтались в каждой четверти линии наводки – трудная завеса для начала боевой операции.

Мы все еще находились по левому борту от нашей цели, когда конвой вдруг изменил курс, пропустив нас вперед. Времени было достаточно, и положение это казалось весьма выгодным: теперь, куда бы они ни повернули, все равно прошли бы мимо нас на доступном расстоянии.

В 14.30 «Силайон» находилась в трех с половиной милях впереди конвоя, и следующие двадцать минут были потрачены на то, чтобы проложить путь сквозь боевой порядок кораблей, которые, как обычно, окружали основные силы.

В немецких эскортах было заведено время от времени сбрасывать глубинные бомбы; думаю, с целью напугать субмарины в случае их присутствия. Эту тактику любили использовать и итальянцы. На практике же получалось все наоборот – субмарина могла слышать разрывы этих бомб с большого расстояния, и это давало ей возможность перехватить конвои, которые в ином случае прошли бы незамеченными ниже линии горизонта.

Если не считать этого периодического грохота и рева глубинных бомб, все проходило достаточно спокойно, и в 14.53 мы благополучно миновали эскорт – а это всегда вызывало чувство облегчения и удовлетворения. Хотя передвижение судов вновь поставило нас перед левой колонной, мы тихо шли под их носами, выбирая позицию для точного залпа по большому судну в правой колонне.

На этой стадии операции я записал в своем корабельном журнале: «Очевидно, что только сбой в торпедах может стать причиной неудачи».

Эта приятная мысль оказалась грубо опровергнутой в 14.55, когда враг неожиданно резко изменил курс влево, поставив нас слишком близко к своему левому борту, настолько близко, что стрелять стало невозможно. Мы не могли зайти справа, поскольку там был корабль эскорта, причем в самой неудобной для нас позиции; еще один зигзаг – и мы вновь оказались у его носа, хотя раньше уже прошли позади траверза.

С другой же стороны колонна кораблей по левому борту, чьи носы мы только что миновали, изменила курс влево, и сейчас мы находились в удобном положении для атаки с близкого расстояния, если, конечно, могли вовремя развернуться; сейчас мы стояли кормой к противнику.

Разворачиваться нам было и некогда, и негде – между колоннами едва виднелся зазор. Если бы мы значительно увеличили скорость, то этот вражеский эскорт немедленно нас засек; в то же время, если бы мы развернулись полностью и направили торпеды на левую колонну, это привело бы к неудобному градусу для прицела; пока бы мы развернулись, они могли уже почти миновать нас. И все равно, на таком близком расстоянии мы имели прекрасные условия для нанесения удара.

Во все времена достаточно неприятно оказаться в середине конвоя, совершающего активную перестройку и постоянно изменяющего курс, но в проливе Скагеррак в это время года подобное положение казалось особенно опасным.

Весной таяние снега вызывало значительный приток пресной воды в соленые воды Скагеррака, и это создавало слой воды небольшой плотности, распространявшийся немного ниже глубины, которую захватывал перископ. Субмарина могла лежать на плотном слое [12]12
  Жидкий грунт.


[Закрыть]ниже этого так, словно лежит на дне. Если же вы хотели уйти еще ниже, то, чтобы миновать этот плотный слой, должны были взять на борт дополнительно шесть тонн балластной воды. А это означало, что в случае необходимости субмарина не могла быстро уйти на глубину и теряла единственный способ защиты, если вражеское судно внезапно поворачивало и угрожало столкновением. Риск тарана постоянно присутствовал в случае атаки с прикрытием, особенно если вы проводили лодку сквозь линию охраны на глубине работы перископа.

Я предвидел эти трудности и приготовился к ним; мы оснастили «Силайон» предохранительными тросами, которые не дали бы основным противоминным тросам обмотаться вокруг винта в том случае, если бы они оказались порванными, а это вполне могло произойти, если бы при столкновении мы потеряли тумбы перископа.