Текст книги "Новый Гулливер (Затерянные миры. Том XXIV)"

Автор книги: Барри Пэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

ГЛАВА V

Я провел отвратительную ночь. И не могу приписать этого малым размерам моей спальни, так как, все же, вытянуться я мог во всю длину, а воздух и в моем шкафу, благодаря чудесной системе вентиляции, был все время свежий. Сон мой был прерывист и полон сновидений, в которых фигурировали главным образом эти четвероногие о двух ногах. Чуть свет я поднялся и зажег электричество в надежде, что, если походить немного по своей келье или по коридору, это, может быть, опять нагонит сон – и при свете увидал странное зрелище. Шелковистые верхушки обоих растений все время медленно раскачивались взад и вперед. Листья поднимались и спускались. Почему-то они напомнили мне посаженного в клетку льва.

– Ах, вы, бедные! – сказал я громко.

Когда я, погасив свет, улегся снова на матрац, я почувствовал на своей щеке какое-то нежное прикосновение. Это терлось об нее одно из растений своей кудрявой головой. В первый момент я вздрогнул и схватился за нее рукой. Она была величиной в человеческий кулак. Я чувствовал, как все ее тысячи фибр вибрируют под моим прикосновением.

Утром мне снова принесли покрытый поднос, точно такой же, как и накануне. Бессонная ночь не вызывает желания выпить крепкого пива. Утром я попросил вместо этого у профессора перегнанной воды, воспользовавшись этим случаем, чтобы объяснить ему, как надо распределять мою пищу на будущее время, и попросить некоторых приспособлений для того, чтоб самому изготовить себе что-нибудь горячее. В последней просьбе он отказал, но обещал позаботиться о том, чтобы мою вечернюю порцию мне приносили горячей.

Я прожил у профессора пятнадцать дней. Ежедневно, в течение приблизительно часа, он подробно расспрашивал меня о том, как живут на моей родине – «в старом мире», как он выражался. Его знания и его невежество одинаково забавляли меня. Нарисует, например, современный извозчичий экипаж, и очень недурно, и уверяет, что такие экипажи были в употреблении в Риме, во время Юлия Цезаря. Вообще, даты и эпохи у него в голове все были перепутаны, и мне постоянно приходилось поправлять его. Все мои замечания и поправки он записывал карандашом.

– Вы пишете книгу по этому вопросу? – осведомился как-то я.

– Да. Это моя обязанность.

– Когда же она будет напечатана и выйдет в свет?

– После поражения демократии и разделения людей на существа первого и второго разряда, было принято весьма благоразумное решение: изломать все печатные станки и сжечь все книги, кроме тех экземпляров, преимущественно рукописных, которые были отобраны специальным комитетом для библиотеки Центрального Департамента. Мы не печатаем книг и не издаем их.

– Почему вы называете это благоразумным? По-моему, это безумие. Моя родина обязана широким распространением в ней образованности именно дешевой книге.

– Несомненно. Но вопрос в том, желательно ли и полезно ли такое широкое распространение образования – или того, что вы называете образованием. Нам казалось, что это все равно, что привести детей и идиотов в зверинец и, оставив их без всякого надзора, дать им ключи от клеток. Мы уважаем литературу. Мы считаем бесчестным для литературы, если книга дешева и легко доступна всякому. У нас существу первого разряда дороже обходится прочесть одну рукопись из библиотеки Центрального департамента, чем у вас – подписаться на целый год на дневник царя Гороха.

Я заверил его, что такого царя, в действительности, никогда не было, и я не понимаю, откуда он взял, что этот царь издавал журнал. Он принял эту поправку, как и все мои поправки, с большим неудовольствием.

– Мне думается, – продолжал он, – что образование вы понимаете слишком узко. Я бы сказал, что и у нас все существа второго разряда, в известном смысле, образованы. Все они обучены и выдрессированы специально для дела, которое им надо делать. У нас имеется, например, группа работников, прекрасно ознакомленных с обычными приемами огородничества и садоводства. Они умеют копать ямки, сажать растения, окапывать их, подрезать и подчищать. Те знания, которые им для этого необходимы, они имеют. Но в те разнообразнейшие изменения, которые вносит в привитый черенок введение внутрь его различных химических составов, они, конечно, не посвящены. Это – уже отрасль знания, к которой имеют доступ лишь существа первого разряда. А этих – этих учат ткать и изготовлять одежды, которые мы носим, чистить, убирать наши дома наиболее быстрым, бесшумным и рациональным способом. Короче говоря, их учат всему, поскольку это доступно их разуму и степени развития. Но дальше этого мы не идем. Мы не даем им знаний, которые были бы опасны и для них, и для нас. Когда вы возвратитесь домой, мой друг, – если когда-нибудь вы возвратитесь, – постарайтесь убедить ваш бедный, невежественный народ в неравенстве людей и в том, что много выгоднее все действительно ценные знания сделать монополией лишь умов высшего порядка.

Однажды, когда мы болтали с ним о том, о сем, он случайно в разговоре упомянул о том, что сегодня он говорил с Центральным Департаментом и узнал, что MZ04 умер сегодня утром.

– Мне грустно это слышать, – молвил я. – В конце концов, все же он был добр ко мне – накормил меня и одел. А когда похороны?

– Похороны? У нас не хоронят мертвых. Тело MZ04 давным-давно уже брошено в мусоросжигательную печь. Смерть его – всенародное признание в своей непригодности для жизни, в том, что у вас в организме было не все ладно, и простая учтивость требует, чтобы мы, по возможности, не замечали ее.

– Кто же займет его место?

– Это, вероятно, уже решено во Внутреннем Департаменте.

– А вы сами – на это не рассчитывали?

– Нимало. Я имею полное основание рассчитывать со временем занять, кроме моего настоящего поста, еще другой – и очень ответственный – во Внутреннем Департаменте. Если я до сих пор остаюсь скромным профессором, то лишь потому, что меня не умеют оценить, и боюсь, что это объясняется некоторой узостью ума у тех существ первого разряда, от которых это зависит. Но заслуга возьмет свое – я в этом уверен.

Хваленая цивилизация Фулы, во всяком случае, не искоренила в людях тщеславия и суетности. Профессор был тщеславен до невероятия. На саму лесть он с жадностью набрасывался. Его натура была очень любопытна и слишком сложна для того, чтобы в ней разобраться простому человеку вроде меня. Несмотря на его небрежное, как будто, бы отношение к смерти, я убежден, что он до смерти боялся ее и жил в постоянном страхе. Несмотря на то, что все известные ему формы религии он называл праздной выдумкой и суеверием и проповедовал полнейший материализм, я далеко не убежден, что он совсем не верил в загробную жизнь. Нервы у него были не из крепких. Нередко среди ночи он стучался в дверь шкафа, служившего мне спальней, прося меня выйти и немного посидеть с ним. Он всегда находил какой-нибудь предлог, но я чувствовал, что это только предлог, что на самом деле он тоскует в одиночестве – как должны были тосковать и все эти пресловутые существа первого разряда. Как уже предупредил меня профессор, развлечений у них не было. Собраний тоже. Изредка друзья наносили один другому краткие официальные визиты, но – и только. Когда они выходили из дома для моциона или погреться на солнышке, они обыкновенно проходили один мимо другого, делая вид, будто не замечают его.

Из-за меня одно время число посетителей в доме профессора очень увеличилось. Приходили посмотреть на меня, и мой хозяин представлял меня гостям, преподнося им нечто вроде лекции обо мне в выражениях, довольно для меня унизительных.

– Обратите внимание, – говорил он, – на малые до смешного размеры черепа, на короткие и слабые передние конечности. По этим признакам его почти можно принять за одно из наших существ второго разряда. Но, по всей вероятности, он представляет собой тип, стоящий на еще более низком уровне. Кожа у него белее, чем у них, от недостатка пигментации, и все тело меньше, чем у хорошо развитого самца второго разряда. Из рассказов его я убедился, что в стране, откуда он пришел, люди не пользуются опытом и не придают ему цены. Новорожденный ребенок, естественно, и в этом старом мире принимает наиболее безопасное положение – становится на четвереньки и пользуется одинаково всеми четырьмя конечностями. Но то существо, которое мы видим перед собою, уже взрослое, ничего не умеет делать пальцами ног и на четвереньках ему неудобно. Тело его настолько изуродовано, что ему даже нелегко принять нормальное положение.

Дойдя до этого места в своей лекции, он продолжал уже на языке мне непонятном, на котором существа первого разряда говорили между собою, когда не хотели, чтоб их понимали те, кого они считали ниже себя. При существах второго разряда они говорили всегда на этом языке, а между собой и при мне по-английски, – за исключением тех случаев, когда хотели скрыть что-нибудь от меня.

Я начинал возмущаться против той жизни, которую меня заставляли вести. Мне неприятно было, что меня показывают, как какую-нибудь диковинку. Я тосковал среди этого однообразия. Ужасающие фамильярности, которые позволяли себе оба растения, с которыми я делил спальню, действовали мне на нервы. Я намекнул профессору, что мне нужна какая-нибудь перемена и больше свободы, – иначе источник его сведений скоро иссякнет.

– Если вы станете бесполезны для меня, – небрежно уронил он, – вас, разумеется, убьют. И тело ваше бросят в истребитель отбросов.

– Очень может быть, – сказал я. – Но тогда и вы не получите тех сведений, которые вам желательно иметь. А я знаю, они вам нужны.

Это был мой главный козырь. Ему, действительно, нужно было вытянуть из меня как можно больше сведений о том, что он называл древним миром. Взамен этого он готов был на всякие уступки, и я играл наверняка. Я сказал ему, что мне хотелось бы осмотреть остров, побывать на противоположном берегу его, поглядеть, как живут существа второго разряда и как они работают. Вначале он меня отговаривал, ссылаясь на то, что остров имеет в ширину «не меньше восьми миль» – и неужели у меня хватит сил пройти такое расстояние? Он зловещими красками описывал опасность гор, через которые мне придется перебраться, и лесов, которые я найду на противоположной стороне. Но я настаивал и, наконец, добился разрешения попутешествовать, с условием, что я вернусь через десять дней и по пути не буду разговаривать ни с одним существом второго разряда – чтобы как-нибудь, по неосторожности, не выдать ему какого-нибудь важного сведения. Обещание я дал охотно, но, сознаюсь, без намерения сдержать его. Профессор дал мне еще несколько наставлений и пропуск, написанный чернильным карандашом, – по его словам, дававший мне право на покровительство и помощь всех существ первого разряда, с которыми мне доведется встретиться.

Таким образом, в ясное солнечное утро, я пустился в путь, взяв с собой не более вещей, чем я мог без труда унести на собственной спине. Меня манило вдаль, тешила мысль о приключениях. В первый раз за много дней я был оживлен и в хорошем настроении.

ГЛАВА VI

Профессор судил очень приблизительно, говоря, что остров в ширину имеет «не меньше восьми миль». До заката солнца я прошел миль тридцать, если не больше, и расположился на ночь на берегу узкой, но быстрой речки. Передо мной еще рисовалась низкая гряда холмов, которые профессор называл «горами». В такой плоской стране, как Фула, и холм сойдет за гору.

Постоянные ошибки профессора в исчислении времени и расстояний очень занимали меня. Я понимал, что это делало его непригодным ни для какой практической работы в Центральном Департаменте и, по всей вероятности, помешает ему занять и тот пост во Внутреннем, на который он метит. Возможно, что, когда человек усиленно развивается в одном направлении, это непременно должно отзываться какими-нибудь недостатками в другой области. Профессор сам это сознавал и всячески старался скрыть свое неумение определять время, как машинист старался бы скрыть свою неспособность различать одну краску от другой. Но ведь такие ошибки в определении времени относительно событий прошлого не редкость и у нас. Как часто, например, человек относит тот или другой факт к шестнадцатому или семнадцатому веку, а на самом деле он имел место в восемнадцатом. И, чем дальше мы уходим в область прошлого, тем больше даты расплываются для нас. Нам трудно представить себе, что разница во времени между десятым и одиннадцатым веком – ровно сотня таких самых лет, из которых складывается наша жизнь. Когда речь шла о настоящем, профессор довольно точно обозначал время. Он никогда не забывал, например, часа, когда ему нужно принять свои пилюли, или посидеть на солнышке. Карманных часов в Фуле не водилось, но стенные были в каждой комнате, и все они заводились и проверялись при помощи электричества из Центрального Департамента.

Сколько я ни просил профессора, он не хотел сказать мне, где находятся департаменты Центральный, Внешних и Внутренних дел. Сперва я думал, что они помещаются там, где я в первый день моего пребывания на острове видел столб дыма, но потом я видел много таких же столбов дыма и объяснял их тем, что в этих местах под землею находятся фабрики. Но в этот первый день пути я видел многое, заинтересовавшее меня. Видел длинный ряд полей, на которых работала целая армия существ второго разряда. Все поля были нумерованные, и на каждом орудовал отдельный отряд под начальством одного существа первого разряда. Такой смотритель обыкновенно лежал, греясь на солнышке, и в одной руке, вынутой из сапога и одетой в резиновую перчатку, держал толстую палку фута в три длины, как мне показалось, сделанную из алюминия. Его живые, бегающие глаза зорко следили за всем, что творилось на поле; по временам он отдавал приказы отдельным работникам. Приказы эти мгновенно выполнялись. На каждом поле смотритель работ встречал меня громким окриком: «Кто вы такой?» Я отвечал, как учил меня профессор, и показывал мой паспорт. И меня пропускали, не задерживая. Даже, можно сказать, были со мной любезны. Один из таких надзирателей велел принести мне воды напиться. Другой, удивленный тем, что я прошел такое огромное для него расстояние, предложил дать мне четырех рабочих с носилками и очень удивился, когда я сказал, что предпочитаю идти пешком. На многих полях хлеб созрел для жатвы – сорта хлебов были те же, что и у нас – овес, ячмень, пшеница – но колосья много больше и тяжелее, а стебли совсем крохотные, не больше десяти дюймов от земли.

За этими возделанными полями тянулась слегка волнистая равнина, вроде наших обыкновенных выгонов. Она вся заросла папоротниками, высокими, по пояс мне, а местами мне приходилось прямо-таки пробираться сквозь заросли дрока и терновника. Эта часть острова показалась мне совсем заброшенной и, не имея кого спросить дорогу, я руководился солнцем. Пройдя несколько миль, я набрел на небольшую группу вязов и улегся в тени, чтобы поесть и отдохнуть.

Сквозь сон я ощутил мягкое прикосновение к моему плечу и, открыв глаза, увидал перед собою одно из существ первого разряда. Должно быть, это был также надзиратель или смотритель, так как из просторного сапога его торчала алюминиевая палка.

– Кто вы такой? – спросил он.

Я показал ему свой пропуск. Он, по-видимому, удовлетворился этим.

– Продолжайте ваш путь немедленно и сверните вправо – здесь вам грозит опасность.

Я не мог определить, какая именно, но счел за лучшее принять его совет. Когда он отошел от меня, я снова увязал свой узелок, взвалил его на спину и почти тотчас же увидал, какая опасность мне грозила. Из котловины, до сих пор скрывавшей его, вышло стадо коров огромнейших размеров. Вожак их, белый бык колоссальной величины, почуял или увидал меня и тотчас же кинулся ко мне. Единственное, что я мог сделать, чтобы спастись – это схватиться за низко нависшую ветку и влезть на дерево. Но и влезая, я соображал, сколько времени мне придется просидеть здесь и что станется с надзирателем, предупреждавшим меня об опасности: он ведь ушел не дальше отсюда, как на сто ярдов. Бык несколько раз обежал вокруг дерева, то роя рогами землю, то яростно ударяя ими о ствол вяза. Со своего наблюдательного пункта я видел, что смотритель остановился. Он вынул одну руку из сапога и вытащил алюминиевую палку. В это мгновение бык завидел его и бросился на него. Остальное стадо стало, как вкопанное, в ожидании.

Когда между быком и человеком осталось расстояние всего каких-нибудь двадцати шагов, смотритель поднял руку и ткнул палкой по направлению к животному. Сверкнула молния, раздался громкий треск, и бык грохнулся оземь мертвый. Перепуганное стадо повернуло и вскачь кинулось врассыпную. Не сказав мне ни слова, смотритель вложил палку обратно в сапог и пошел своей дорогой.

Теперь я понял, каким образом одно существо первого разряда ухитрялось держать в повиновении десятка три рабочих низшего порядка, беспрекословно выполнявших все его приказы. И, хотя я был очень благодарен этому надсмотрщику, все же его сородичи вызывали во мне больше удивления, чем восторга. Очень уж они были эгоистические и бесплодные. А способ их передвижения слишком живо мне напоминал все, виденное мною в «домике обезьян» в Риджент-парке. На наш взгляд, физически они были гораздо ниже тех, кого они называли существами низшего порядка. Эти, по крайней мере, те экземпляры, каких мне доводилось видеть, были все рослые, статные, молодцы на подбор. Кожа у них была темнее, чем у европейцев, красновато-коричневого цвета. Лица красивые, но унылые и мрачные. Мне они были ближе, чем эти четвероногие с непомерно развитою головой и смертоносной палочкой, торчащей из сапога. Но до сих пор мне еще не случалось разговаривать ни с одним из существ второго разряда. Когда я шел мимо возделанных полей, все время за мною следили надзиратели, и было бы неблагоразумно открыто нарушить предписание профессора.

Я больше не видел ни двуногих, ни четвероногих, пока не переправился через речку, на берегу которой я расположился на ночлег. Но меня предупредили, что за рекой и за холмами будет лес, а за лесом море и жилища существ второго разряда.

Вытянувшись на захваченном с собою коврике, я услыхал неподалеку под собой какой-то странный гул и сразу догадался, что это прошел подземный поезд, доставлявший рабочих обратно в их жилища. Дело обычное – по крайней мере, в Лондоне, но здесь, в этой обстановке, довольно странное. Я не ожидал, чтоб здесь, на острове, были железная дороги.

Спал я хорошо, как всегда на воздухе в теплую ночь, и утром, освежившись купаньем в реке, пошел дальше, к холмам.

ГЛАВА VII

Воздух был чист, прозрачен, и я залюбовался красивым видом, открывавшимся с вершины. У подножья холмов тянулся лес на расстоянии пяти-шести миль. За лесом раскинулось синее море, а на берегу виднелся не то городок, не то деревушка, совсем похожая на наши английские. Это были первые надземные постройки, виденные мною в Фуле – они-то и служили жилищами существам второго разряда.

Отношение высшего класса к низшему приводило меня в недоумение. Число рабочих было строго ограничено, и это соблюдалось беспощадно. Нежелательных детей уничтожали так же бесцеремонно, как мы топим лишних котят, причем мальчиков оставляли больше, чем девочек. За каждое, хотя бы самое пустячное, ослушание наказывали смертью; даже небрежность и неумелость в исполнении своих обязанностей, после должного предупреждения, влекли за собой то же наказание. Но рабочие, которых мне до сих пор доводилось видеть – все мужчины – видимо, не терпели ни в чем нужды, и обращались с ними хорошо. Никаких признаков переутомления, или недоедания, или болезненности я в них не замечал. Все это были молодцы на подбор, рослые, статные, прекрасно упитанные, видимо, жившие в хороших условиях. Ни один из них даже и не пытался стать на четвереньки. Они ходили на двух ногах, как все люди, держались прямо и физически были значительно выше своих господ. Без сомнения, эти последние рассуждали с точки зрения пользы и обставляли своих рабочих так, чтоб обеспечить себе наибольшее количество наилучшего качества работы.

Одежда рабочих была из той же толстой шерстяной материи, как и одежда их господ, но другого цвета – краснокоричневого. Становясь на работу в поле, мужчины сбрасывали с себя верхнее платье. Не забудьте, что, в первый же день моего прибытия на остров, покойный MZ04 доставил мне серое платье, такое же, какое носят существа первого разряда. Таким образом, я представлял собою диковинку для всякого, встречавшегося со мной. Я шел на двух ногах, – следовательно, не принадлежал к существам первого разряда. Но платье на мне было серое, и рукава его укорочены, соответственно моим рукам, – так что и на существо второго разряда я не походил. Да и ростом я, признаться, был значительно ниже их, так что и это сразу выделяло меня.

Стоя на гребне холма, я обдумывал план действий. Я твердо решил, как только представится случай, бежать с этого острова. В таком большом лесу можно без труда скрываться несколько недель, и я сомневаюсь, чтобы даже профессор, при всех своих знаниях и хитрости, сумел меня найти там. А тем временем я постараюсь приобрести друзей среди рабочих. Ведь они живут на берегу морском – наверное, у них есть лодки для собственного употребления, – значит, они могут помочь мне улизнуть.

В моем распоряжении был целый день, и я начал с осмотра леса, намереваясь спуститься в прибрежную деревню позже, когда рабочие на ночь вернуться домой.

Я шел по течению ручья, сбегавшего с холма. Ветра не было, и, если не считать журчанья ручейка и птичьего щебета, в лесу царила тишина. Местами ручей расширялся, образуя большие темные пруды, где, по-моему, наверное, должна была водиться форель. Неожиданно я услыхал внизу под собой громкое плесканье. Деревья и мелкий кустарник росли здесь так густо, что вперед я видел всего шага на два. Я пошел дальше вдоль ручья, стараясь ступать осторожно, чтоб меня не услыхали. Ведь я не знал, какие опасности могли ожидать меня внизу.

Но вот и пруд, откуда доносились всплески. Заглянув через кусты, я увидал сидевшую в унылой позе на краю пруда красавицу-женщину. Несмотря на то, что она только что выкупалась и мокрые темные волосы ее липли к смуглым плечам – мокрые волосы никогда не бывают женщине к лицу – все же она поразила меня своей красотой. Смуглые плечи круглились над тяжелыми складками одежды, наброшенной ею на себя после купанья. Цвет одежды был красно-коричневый, установленный для существ второго разряда. Мне и раньше говорили, что женщины у них носят одежду, состоящую лишь из одного куска материи, вроде пледа, который они драпируют на себе. Когда я вышел на свет, красавица вздрогнула и громко вскрикнула.

– Не бойтесь, – сказал я. – Я не обижу вас. Не причиню вам никакого зла.

Она вгляделась в меня внимательнее и как будто успокоилась.

– А я было подумала, что это один из богов пришел за мной.

– Каких богов?

– Богов, которые ходят на четвереньках и с которыми человек ничего не может поделать. Твое платье такого же цвета, как у них.

– Да, но я не бог: я самый обыкновенный человек – потерпевший крушение моряк, выброшенный морем на этот остров несколько недель тому назад и теперь мечтающий снова удрать отсюда.

– Отсюда не уйдешь, – печально заметила она. – Боги все видят и все знают.

– Разрешите мне спуститься к вам и побеседовать с вами.

– Спускайся. Я больше не боюсь тебя.

– Что вы тут делаете? – спросил я, усаживаясь рядом с нею.

– Спасаюсь от смерти. Боги повелели, чтоб я умерла на закате дня, семь дней тому назад, А я убежала и прячусь здесь. Но от них ведь не уйдешь. Рано ли, поздно ли, они найдут меня. От них не скроешься, ведь не видишь, когда они уходят и приходят. И ничего не слышишь, – а вдруг перед тобой очутится один из богов, ткнет в тебя палочкой, и ты умрешь. Как же спрятаться от тех, кто приближается невидимо?

– Неужели никому и никогда не удалось ускользнуть от их?

– Несколько лет тому назад вот такая же девушка, как я, убежала и спряталась в лесу; целых три летних месяца она жила здесь. А потом я же нашла ее мертвой. Одежда ее на груди была обожжена молнией богов, и сердце выжжено в груди. Но все равно: зимой она погибла бы от холода и голода. Я люблю жизнь. И мне хочется оттянуть смерть хоть на несколько дней, хоть на несколько часов. И, все равно, у меня нет надежды.

– Скажите мне, как ваше имя?

– Для богов у меня нет имени. На работе на меня надевают номер: каждый день разные номера. Среди своих меня зовут Дрим[2]2
  Dream – сон, мечта (Прим. перев.).


[Закрыть].

– Что же вы сделали, что навлекли на себя гнев своих владык? За что они обрекли вас на смерть?

– Семь дней тому назад меня посадили за ткацкий станок. К закату солнца я должна была выполнить урок. Работа эта нетрудная – женщинам никогда не дают трудной работы – и урок небольшой, но все-таки, что велено сделать, то должно быть сделано. А тут как раз только что стали ясные, жаркие дни: лес манил меня. Это было сильней меня. В полдень, когда мы пошли обедать, я ускользнула в лес, гуляла, бегала, выкупалась в пруду и прямо-таки не в состоянии была вернуться к кроснам. А потом уж не посмела вернуться, так как ослушники умирают тут же на месте. Такова воля богов, и не в нашей власти изменить ее.

– Слушай, – сказал я. – Те, кого ты зовешь богами, не боги. Они – потомки таких же самых женщин и мужчин, как вы, живших много лет тому назад. И они не всемогущи. Я сам намерен ускользнуть от них. Несколько поколений рабства сломили дух ваш, но в той стране, откуда я пришел, нет рабов. Я убегу отсюда и возьму тебя с собой.

– Ты добрый. Я сделаю все, как ты скажешь. Но куда же можно убежать отсюда?

– В городе на берегу я, надеюсь, найду лодку.

Ее темные, блестящие глаза широко раскрылись от удивления.

– Лодку? Что такое лодка?

Ее неведение не было притворным. Очевидно, строить лодки так давно было запрещено им существами первого разряда, что и сама память о них вывелась среди рабочих. Море внушало им только страх. Это была серая, жидкая стена их пожизненной тюрьмы. Само прикосновение к нему грозило смертью. Они купались в лесных прудах, но в море – никогда. И рыбу ели только ту, которая водится в пресной воде. О море их владыки насказали им кучу всяких небылиц.

– Дрим, – сказал я, – я одного не понимаю. Вы живете в вечном страхе перед теми, кого вы неправильно зовете богами. Обращаются с вами недурно, но вы не свободны. Вы рабы. Почему же тогда жизнь тебе так дорога, что ты стремишься удлинить ее хоть на несколько часов?

Она опустила босую ножку в воду, задумчиво водя ею вправо и влево.

– Ведь в жизни есть – любовь, – выговорила она задумчиво.