Текст книги "Вампиры. Сборник"
Автор книги: Барон Олшеври
Соавторы: Владислав Реймонт
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Прошло три дня.
Гарри вернулся в свой Охотничий дом, с ним вернулись и его верные друзья: Джемс, доктор и капитан Райт.
Из гостей вернулись очень немногие. Смерть виконта Рено, молодого и полного сил, повлияла на нервных и впечатлительных людей, и многие из них уехали: кто совсем, а кто с обещанием вернуться в замок к празднику новоселья.
Райт и Джемс хорошо выспались в городе, нервное напряжение спало, и они подсмеивались друг над другом, а Джемс свое приключение с привидениями называл «галлюцинация скопом».
– Что нового? – спросил Гарри по возвращении из города.
– Все, слава Богу, хорошо! – ответил помощник управляющего Миллер. После отъезда в город Гарри и Смита он оставался полновластным и ответственным лицом в замке.
– Замок совершенно очищен; с садом дело идет тише, но все же та его часть, которая примыкает к замку, уже в порядке и садовый колодец вычищен. На днях очистят и тот, что во дворе, но, кажется, в нем не будет воды, – докладывал он.
– Извините, мистер, вы, быть может, будете мною недовольны, – продолжал Миллер нерешительно, – я не знаю, но я был в затруднении, жена его плакала, а бедность, правда, очень большая, ну я и дал от вашего имени 25 талеров на похороны, – закончил он свой доклад.
– Опять похороны, чьи похороны? – вскричал нетерпеливо Гарри.
– Конечно, мистер, он не был нашим постоянным рабочим, ему платили за каждый раз отдельно, но очень большая бедность, – бормотал сильно смутившийся Миллер.
– Постойте, вы меня не поняли, дело не в деньгах, а я хочу знать, кто умер, – сказал Гарри.
– Слесарь, мистер, тот самый, что открывал нашу капеллу.
– Он казался не старым и здоровым.
– Да он заболел в тот же день, нет, вернее, в ту же ночь. С ним случился обморок; долго ли он продолжался, никому неизвестно, так как жена заметила это только утром. Потом он оправился, целый день работал, но молчал и был невеселый, как она говорит. Ночью обморок повторился. Жена спала в соседней комнате и, заслышав шорох и стоны, прошла к больному. Он опять был без памяти.
Утром он уже встать не мог и весь день пролежал в постели.
Ночью он тихо скончался. Жена страшно плачет, она потеряла своего единственного кормильца. Но глупая крестьянка утешается тем, что ангел взял душу ее мужа, – рассказывал Миллер.
– При чем тут ангел? – спросил Джемс.
– Видите ли, – продолжал Миллер, – жена слесаря решила последнюю ночь не спать, а стеречь больного мужа. Ну и, ясное дело, после тяжелого рабочего дня уснула и видела сон.
– Где же тут ангел, какой сон? – допытывался Джемс.
– Глупая баба, сударь, утверждает, что она не спала, а нашел на нее столбняк, по-ихнему, это если человек не может пошевелиться, а все видит и слышит.
И вот явилась прекрасная женщина в небесном платье и с короной на голове. Наклонилась над больным и поцеловала его. Потом в луче месяца она улетела в небо и унесла его душу, – закончил Миллер.
– А чем объяснил смерть деревенский доктор? – спросил Гарри.
– Доктора, мистер, и не было. Его и не звали. Я уже вам докладывал, что у них страшная бедность. Недавно они погорели и теперь ютятся как попало.
– Смит, завтра вы позаботитесь о вдове, а на сегодня довольно, – решил Гарри.
Потом он откланялся гостям и друзьям и пошел со Смитом работать в кабинет. Он даже отказался от ужина, прося доктора занять председательское место.
Ужин прошел вяло, несмотря на шутки и анекдоты доктора. Сказывалось отсутствие хозяина.
Чтения тоже не было. От пунша отказались и рано разошлись по своим спальням.
XVIIК утреннему кофе Райт вышел последним. Он был страшно зол, и губы его нервно подергивались.
Подойдя к столу, вместо обычного поклона он бросил на пол большую пунцовую розу и, наступив на нее, сказал:
– Господа, я не женщина, и бросать мне розы в окно по меньшей мере глупо. Считаю это для себя оскорбительным и в следующий раз отвечу острием моей шпаги.
Все удивленно смотрели на Райта и переглядывались между собою.
Хорошо вышколенный лакей быстро подобрал бедную растоптанную розу.
– Откуда он ее взял, в саду нет таких, – сказал он, показывая розу камердинеру Сабо.
– На горе в замке уже есть, вчера привезли, – заметил Миллер.
День тянулся скучно и бесконечно.
Вечером в столовую собралось все оставшееся общество, сильно убавившееся. Все хмурились.
Хозяин, желая развлечь гостей да и сам отдохнуть от пережитых неприятностей, попросил Карла Ивановича дочитать письма.
Карл Иванович заметно поколебался, замялся, хотел что-то сказать, но потом махнул рукой и надел очки.
– Итак, я начинаю, – сказал он.
Письмо семнадцатое
Альф, между моим последним письмом и сегодняшним прошли только сутки, но в эти сутки я пережил целую жизнь, и она сломала во мне все светлое и дорогое. Личное счастье погибло. А Рита? Чем же она виновата? Нет, с камнем на душе я должен если не быть, то казаться счастливым! Это ради Риты.
Но слушай по порядку.
Поручив Риту заботам кормилицы и кузины, сделав распоряжение по хозяйству, я отправился в город искать старого доктора.
Искать, собственно, мне не пришлось, так как в гостинице, где я остановился, на первый же мой вопрос ответили, что знают, и указали его адрес.
– Только напрасно вы к нему поедете, – прибавил коридорный, – доктор давно никого не лечит, да и редко кого пускает к себе. Он чудной. Позвольте, сударь, я лучше проведу вас к другому доктору – Фришу. Он отличный доктор и стоит в нашей гостинице.
Я поблагодарил и отказался от Фриша…
– А почему вы зовете старика чудным? – поинтересовался я.
– Да как же, сударь, все его так зовут. Говорят, он не в своем уме.
Я отправился.
Извозчик свез меня на окраину города к небольшому деревянному дому. Во дворе меня встретила пожилая женщина и угрюмо сказала, что доктор не лечит и никого не принимает.
– Проведите меня к нему, – сказал я, и «золотой» пропуск был в ее руке.
Меня тотчас же провели в сени, а затем и в комнаты.
Первая комната ничего из себя не представляла: самая обыденная, мещанская обстановка. Но зато следующая оказалась совершенно иного характера.
Это был какой-то кабинет алхимика или ученого: темные шкафы, полные книг, банки, реторты, несколько чучел и в конце концов человеческий скелет.
У окна в большом кресле сидел старик. В первую минуту я думал, что ошибся и попал не по адресу. Так трудно было узнать в высохшем, худом человеке когда-то полного и веселого доктора. Он был совершенно лыс и в огромных очках.
Если я, зная к кому иду, с трудом уловил знакомые черты, то он, конечно, совершенно меня не узнал.
– Что вам нужно? Я не практикую, – сказал он резко, вставая с кресла.
Я назвал себя.
Минуту он стоял неподвижно, точно не понимая меня, потом странно вытянул шею и спросил – голос его дрожал:
– Кто вы?
Я повторил.
Альф, нужно было видеть его ужас, он побелел, как бумага, очки упали на пол, и он этого даже не заметил. Протянув вперед руки, точно защищаясь, он бормотал:
– Нет, не может быть! – ноги его тряслись, и, не выдержав, он со стоном сел в кресло.
Я подал ему стакан воды и, взяв за руку, стал говорить:
– Доктор, милый доктор, разве вы забыли своего любимца, маленького Карло, – я старался припомнить из детства разные мелочи, его шутки, подарки…
Понемногу старик успокоился и начал улыбаться:
– Так это в самом деле ты, Карло, ты, живой и здоровый. Как же ты вырос и какой красавец. Эх, не судил Бог моему другу, твоему отцу, и полюбоваться тобой.
– Да, доктор, с семи лет я был лишен и отца, и матери, а почему, и до сих пор не знаю.
Старик как-то отодвинулся от меня и замолчал.
– Зачем и надолго ли ты приехал в наш город?
– Приехал я сегодня, а сколько проживу, зависит от вас, доктор. Если вы согласитесь на мою просьбу, то завтра же утром мы выедем в замок.
Старик снова весь затрясся:
– Что, ехать в замок, в твой родовой замок, зачем? Что тебе в нем? – закричал он сердито.
– Как зачем? Вот уже два месяца, как я живу в нем, – смеясь, заявил я.
– Ты в замке, рядом, два месяца, – бормотал он. Зубы, вся нижняя челюсть старика дрожали. – Ты жив, здоров, совершенно здоров. Поклянись Божьей Матерью, что ты говоришь правду, – и он повелительно указал на угол.
Весь угол был занят образами, большими и маленькими; перед ними горела лампада, стоял аналой с открытой книгой. Войдя в комнату, я не заметил этого угла, и теперь меня поразил диссонанс: лампада и человеческий скелет!
– Клянись, говорю тебе, крестись! – настаивал грозно старик.
Думая, что имею дело с сумасшедшим, и не желая его сердить, я перекрестился и сказал торжественно:
– Клянусь Божьей Матерью, я жив и вполне здоров.
Старик заплакал, вернее, как-то захныкал и, вытаскивая из кармана огромный платок, все повторял:
– Зачем ты приехал, зачем ты приехал? Чего ты хочешь?
Когда он совершенно успокоился, я ему рассказал, что с детства скучал по родине, но не смел ослушаться приказания отца и жил в чужих краях.
– Внезапная смерть отца сняла с меня запрет, – объяснял я, – и я явился поклониться гробам отца и матери, и представьте, доктор, я не нашел их в склепе, – закончил я.
– Не нашел. В склепе не нашел! – радостно шептал старик. – А новый склеп ты не трогал?
– А разве есть новый склеп? Где же он?
– Хорошо, очень хорошо, – потирал старикашка свои руки.
Я ничего не понимал и страшно раскаивался, что связался с полоумным. Соображая, как бы поудобнее выбраться из глупого положения, я молчал.
Молчал и старик.
– Когда ты едешь обратно в чужие края? – наконец спросил он.
– Обратно? И не собираюсь! – возразил я с удивлением. – Замок вычищен, отремонтирован заново, и через две недели моя свадьба.
Глаза старика опять выразили ужас.
– Ты намерен навсегда поселиться в замке и хочешь жениться, быть может, уже наметил невесту. Безумец, безумец, разве старый Петро не был у тебя, разве он не сказал тебе, что по завету отца ты не должен был приезжать в замок, а не то что жить тут, да еще с молодой женой, – кричал, весь трясясь, старик.
Все эти глупые охи и крики окончательно мне надоели, и я резко сказал:
– Отец ни разу не писал мне ничего подобного, да и теперь поздно об этом говорить: невеста моя уже приехала и находится сейчас в замке.
– Пресвятая Матерь Божья, помилуй ее и спаси! – горестно прошептал старик. – Ну, Карло, не думал я, что судьба заставит выпить меня и эту горькую чашу. А видно, ничего не поделаешь! Мы оберегали тебя от этого ужаса, но ты сам дерзко срываешь благодетельный покров. Твой отец взял с меня и Петро страшную клятву, что тайна эта умрет с нами… но теперь я должен, я обязан открыть ее тебе... Да простит меня Пресвятая Заступница… Дорогой друг, ты говорил: «Смотри, ни на духу, ни во сне ты не должен говорить, из могилы я буду следить за тобой», а сейчас, если ты можешь слышать, пойми и прости: ведь Карло надо спасти, избавить, хотя бы ценой моей души – души клятвопреступника! – печально и торжественно проговорил старик.
Он замолчал и скорбно поник головою.
Хотя все его слова представляли какой-то бред, я не считал его больше сумасшедшим, что-то говорило мне о их правде и ужасе, что ждет меня.
Я молчал, боясь нарушить думы доктора, и в то же время старался догадаться, что за тайну должен он мне открыть. Первое, о чем я подумал, было мое большое состояние: честно ли оно нажито? нет ли крови на нем? – и я дал себе слово исправить, что можно.
Нет, невероятно.
Смерть матери, не повинен ли в ней отец?
Тоже нет. Он обожал ее и пятнадцать лет хранил верность ей и чтил ее память.
Что же, наконец?
Доктор все молчал… потом спросил меня:
– Карло, что помнишь ты из своего детства?
Я стал рассказывать, вспоминая то одно, то другое.
– Ну, а что ты думаешь о смерти своей матери?
Холод пробежал по мне – неужели?
Я рассказал то, что ты уже знаешь, то есть что мать видела во сне змею, которая ее укусила, закричала ночью и от страха заболела. Потом ей было лучше, но после обморока в зале болезнь ее усилилась.
Затем, этого ты еще не знаешь, она начала сильно слабеть день ото дня и все жаловалась, что по ночам чувствует тяжесть на груди: не может ни сбросить ее, ни крикнуть.
Отец начал вновь дежурить у ее постели, и ей опять стало легче. Устав за несколько ночей, отец решил выспаться и передал дежурство Пепе.
В ту же ночь матери сделалось много хуже.
Утром, когда стали спрашивать Пену, в котором часу начался припадок, она ответила, что не знает, так как ее в комнате не было.
– Господин граф пришел, и я не смела остаться, – сказала она.
– Я пришел, что ты выдумываешь, Пепа? – засмеялся отец.
– Да как же, барин, вы открыли дверь на террасу, оттуда так и подуло холодом, и хоть вы и укутались в плащ, но я сразу вас узнала, – настаивала служанка.
– Ну, дальше, – сказал, бледнея, отец.
– Вы встали на колени возле кровати графини, ну я и ушла, – кончила Пепа.
– Хорошо, можете идти, – сказал отец и, поворачивая к доктору свое бледное лицо, прошептал. – Я не был там!
Я замолчал на минуту.
– Так, – качнул старик головою. – Так.
– Чем кончилось это дело, кто входил в комнату матери, я не знаю и до сих пор, – закончил я.
– Дальше, дальше, – бормотал старик.
– Дальше, через три дня Люси, мою маленькую сестренку Люси, – продолжал я свой рассказ, – нашли мертвою в кроватке. С вечера она была здорова, щебетала, как птичка, и просила разбудить ее рано… рано – смотреть солнышко. Утром, удивленная долгим сном ребенка, Катерина подошла к кроватке, но Люси была не только мертва, но и застыла уже.
– Так! – снова подтвердил доктор.
– Люси похоронили, и в тот же день мать подозвала меня к своей кушетке и, благословляя, сказала:
– Завтра рано утром ты едешь с Петро в Нюрнберг учиться. Прощай, – и она крепко, со слезами на глазах меня расцеловала Ни мои просьбы, ни слезы, ни отчаяние – ничего не помогло… меня увезли.
Даже через столько лет старое горе охватило меня, голос дрогнул, и я замолчал.
– Так, – опять качнул головою старик. – Так. Ане помнишь ли ты еще чьей-нибудь смерти, кроме Люси? – спросил он.
– Еще бы, тогда умирало так много народу: все больше дети и молодежь, – ответил я, – а похоронный звон из деревни хорошо было слышно у нас в саду, и я отлично его помню. Да и у нас на горе было несколько случаев смерти, – закончил я.
Опять длинное молчание. Точно старик собирал все свои силы. Он тяжело дышал, вытащил свой платок и отер лысину.
– Ну, теперь слушай, Карло.
После твоего отъезда смертность не прекращалась. Она то вспыхивала, то затихала. Я с ума сходил, доискиваясь причины. Перечитал свои медицинские книги, осматривал покойников, расспрашивал окружающих…
Ни одна из болезней не подходила к данному случаю.
Одно только сходство мне удалось уловить: в тех трупах, которые мне разрешили вскрыть, был недостаток крови. Еще на шее, реже на груди – у сердца – я находил маленькие красные ранки, даже, вернее, пятнышки. Вот и все.
Странная эпидемия в народе меня очень занимала, но я не мог вполне отдаться ее изучению, так как болезнь твоей матери выбила меня из колеи.
Она чахла и вяла у меня на руках. Вся моя латинская кухня была бессильна вернуть ей румянец на щеки и губы.
Она явно умирала, но глаза ее блестели и жили усиленно, точно все жизненные силы ушли в них.
Эпизод с господином в плаще пока остался неразъясненным.
Только с тех пор ни одной ночи она не проводила одна: отец или я – мы чередовались у ее постели.
Лекарство ей я тоже давал сам… но все было тщетно… Она слабела и слабела.
Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, осталась на попечении Катерины.
Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.
– Что случилось? – шепнул я Катерине.
– Ровно ничего, доктор, – отвечала Катерина, – графиня лежала спокойно, так спокойно, что к ней на грудь села какая-то черная, невиданная птица. Ну, я хотела ее согнать, но графиня махнула рукой: «Не трогать». Вот и все.
Что за птица? Не выдумывает ли чего Катерина.
Расспрашивать больную я не решился, боялся взволновать.
Прошло три дня.
Мы, твой отец и я, сидели на площадке; графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне.
Солнце закатилось. Но она просила дать ей еще немного полежать на воздухе.
Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали.
От замка через площадку тихо-тихо пролетела огромная летучая мышь. Совершенно черная: таких я раньше не видывал.
Вдруг больная приподнялась и с криком: «Ко мне, ко мне» – протянула руки. Через минуту она упала на подушки.
Мы бросились к ней, она была мертва.
Как ни готовы мы были к такому исходу, когда наступил конец, мы стояли как громом пораженные. Первым опомнился твой отец.
– Надо позвать людей, – сказал он глухо и пошел прочь. Он шел, покачиваясь, точно под непосильной тяжестью.
Я опустился на колени в ногах покойницы. Сколько прошло времени, не знаю, не отдаю себе отчета. Но вот послышались голоса, замелькали огни, и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что мы видели несколько минут назад.
Описав круг над площадкой, она пропала в темноте.
О вскрытии трупа графини я и не думал. Твой отец никогда бы этого не допустил.
Меня как врача поражало то, что члены трупа, холодные как лед, оставались достаточно гибкими.
Покойницу оставили в капелле.
Читать над нею явился монах соседнего монастыря.
Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый нос с первого же раза выдавали его как поклонника Бахуса.
После первой же ночи он потребовал прибавления платы и вино, так как «покойница – неспокойная». Его просьбу удовлетворили.
На другую ночь мне не спалось: какая-то необыкновенная тяжесть давила мне сердце. Я решил встать и пройти к гробу.
Попасть в капеллу можно было через хоры: так я и сделал. Подойдя к перилам, взглянул вниз. Там царил полумрак. Свечи в высоких подсвечниках, окружающие гроб, едва мерцали и давали мало света. А свеча у аналоя, где читал монах, оплыла и трещала.
Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, и на груди его накинута точно белая простыня.
Нечаянно взглянув на гроб, я остолбенел…
Гроб был пуст!.. Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях катафалка.
Я старался очнуться, думая, что сплю; протер глаза – нет, как ни зыбок свет свечей, как ни перебегают тени, но все же гроб пуст и пуст…
Не помня себя от радости, я бросился к маленькой темной лесенке, что вела с хор в капеллу.
Недаром я заметил подвижность членов: это только сон, летаргический сон… – мелькало у меня в уме. Слава Богу, слава Богу.
Кое-как, в полной темноте, я скорее скатился, чем спустился с лестницы.
Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу…
Боже., что же это!.. Покойница лежит на месте, руки скрещены, и глаза плотно закрыты. Даже розаны, которые я вечером положил на подушку, тут же, только скатились набок.
Снова протираю глаза, снова стараюсь очнуться от сна…
Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова запрокинулась.
Мелькает мысль: где же простыня? и… исчезает.
Не доверяю своим глазам… в висках стучит…
Нет, это стучат во входные двери со двора. Машинально подхожу, снимаю крючок. Свежий ночной воздух сразу освежает мне голову.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Входит ночной сторож в сопровождении двух рабочих.
– Ах, это вы, доктор! – говорит сторож и облегченно вздыхает. – А я-то напугался. Иду это по двору, а за окнами капеллы точно кто движется: ну, думаю, не воры ли? Боже избави, долго ли до греха. На графине бриллиантов этих самых много-много; люди говорят, на сто тысяч крон! Подхожу. Шелестит, ходит да как заохает, застонет… Ну, я бежал, позвал парней, одному-то жутко, – закончил сторож.
– Вы пришли кстати, с монахом дурно, надо его вынести на воздух, – приказываю я.
– Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, – сказал один из парней, поднимая чтеца. – Ну и тяжел же старик! – прибавил он.
В это время из рукава монаха выпала пустая винная бутылка и покатилась по полу. Парни засмеялись.
– Отче-то упился, да и начадил без меры. Недаром же он и стонал, ребятушки, страсть страшно! – ораторствовал сторож.
Вынеся монаха во двор и положив на скамью, мы стали приводить его в чувство.
Это удалось не сразу. Угар и опьянение тяжело подействовали на полного человека.
Наконец он открыл глаза: они дико бегали по сторонам.
Я приказал дать ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил, крякнул и прошептал:
– Неспокойная, неспокойная.
Начало рассветать: послышался звон церковного колокола к ранней службе.
Я пошел к себе, желая все обдумать, но едва лег на кровать, как моментально заснул.
День прошел как обычно.
Монах совершенно оправился и просил только двойную порцию вина «за беспокойство».
Я видел, как экономка Пепа подавала ему жбан с вином, и шутя сказал ей:
– Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах.
– Что вы, доктор, да разве они по стольку выпивают в монастыре! А небось только жира нагуливают, – ответила Пепа.
Ночью я часто просыпался, но решил не вставать.
Рано поутру слышу нетерпеливый стук в мою дверь.
«Несчастье!» – сразу пришло в голову.
В один момент я готов. Отворяю.
Передо мной Пепа; на ней, что говорится, лица нет.
– Доктор, доктор, монах… монах умер… – заикаясь, произносит наконец она и тяжело опускается на стул.
Спешу.
На той же лавке, что и вчера, лежит монах.
Он мертв. Глаза его широко открыты, и все лицо выражает смертельный ужас.
Кругом вся дворня.
– Кто и где его нашел? – спрашиваю я.
Выдвигается комнатный лакей.
– Господин граф приказали вставить новые свечи ко гробу графини, я и вошел в капеллу, а он и лежит у самых дверей.
– Верно, выйти хотел, смерть почуял, – раздаются голоса.
– Да не иначе как почуял, через всю капеллу притащился к дверям.
– В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из деревни целую корзину их принесли, весь катафалк засыпали.
– Верно, беднягу покачивало: он оперся и зацепил их.
– Хорошо еще, что покойницу графинюшку не столкнул, – рассказывают мне один за другим слуги.
Я слушал, в голове у меня гудело, и в первый раз в душе проснулся какой-то неопределенный ужас.
Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего.
Но все-таки я велел перенести труп в комнату и раздеть.
Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней я без труда нашел маленькие кровяные пятнышки – ранки.
Тут у меня впервые зародилась мысль, что ранки эти имеют связь со смертью. До сих пор, не придавая им значения, я их почти не осматривал. Теперь дело другое. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы.
Кто же и чем наносил их? Пока я решил молчать.
Монаха похоронили.
Графиню спустили в склеп. Для большей торжественности ее спустили не по маленькой внутренней лестнице, а пронесли через двор и сад.
И в день похорон члены ее оставались мягкими, и мне казалось, что щеки и губы у нее порозовели.
Может быть, это влияние разноцветных окон капеллы или яркого солнца?
На выносе тела было много народа.
После погребения, как полагается, большое угощение как в замке, так и в людских.
Когда прислуга подняла «за упокой графини», начали шуметь и выражать неудовольствие на старого американца. Он ни разу не пришел поклониться покойнице. И утром, на выносе тела, его также никто не видел. Напротив, многие заметили, что дверь и окна сторожки были плотно заперты.
Под влиянием вина посыпались упреки, а затем и угрозы по адресу американца.
Смельчаки тут же решили избить его. Толпа под предводительством крикунов направилась в сад к сторожке.
Американец по обыкновению сидел на крылечке.
С ругательствами, потрясая кулаками, толпа окружила его.
Он вскочил, глаза злобно загорелись, и, прежде чем наступающие опомнились, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.
– А, так-то ты, американская морда, – кричал молодой конюх Герман. Он вскочил на крылечко и могучим ударом ноги вышиб дверь.
Ворвались в сторожку, но она была пуста. Даже искать было негде, так как в единственной комнате только и было, что кровать, стол и два стула.
– Наваждение, – сказал Герман, пугливо оглядываясь.
Всем стало жутко. Все так и шарахнулись от сторожки.
Выбитую дверь поставили на место и молча один за другим выбрались из сада.
В людской шум возобновился.
Обсуждали вопрос, куда мог деться старик. Предположениям и догадкам не было конца.
Многие заметили, что комната в сторожке имела нежилой вид. Стол и стулья покрыты толстым слоем пыли, кровать не оправлена. Где же жил американец и как и куда он исчез?
И опять слово «наваждение» раздалось в толпе. Чем больше говорили, промачивая в то же время горло вином и пивом, тем запутаннее становился вопрос.
И скоро слово «оборотень» пошло гулять из уст в уста.
Прошла неделя.
Отец твой почти безвыходно находился в склепе, часто даже в часы обеда не выходил оттуда.
Смертность как в замке, так и в окрестностях прекратилась.
Дверь сторожки стояла по-прежнему прислоненной, – видимо, жилец ее назад не явился.
Из города поступило какое-то заявление, и отец твой должен был, хочешь не хочешь, уехать туда дня на три, на четыре.
На другой день после его отъезда снова разразилась беда.
После опросов дело выяснилось в таком виде: когда завтрак кончился, кучер прилег на солнышко отдохнуть и приказал конюху Герману напоить и почистить лошадей.
К обеду конюх не пришел в людскую, на это не обратили внимания. Одна из служанок сказала, что, проходя мимо конюшен, слышала топот и ржание лошадей.
– Чего он там балует, черт, – проворчал кучер и пошел в конюшню.
Вскоре раздался его крик: «Помогите, помогите!» Слуги бросились.
Во втором стойле с краю стоял кучер с бичом в руках, а в ногах его ничком лежал Герман.
Кучер рассказал, что, придя в конюшню, он увидел, что Герман развалился на куче соломы и спит.
– Ну я его и вдарил, а он упал мне в ноги, да, кажись, мертвый!
Германа вынесли.
С приходом людей лошади успокоились: только та, в стойле которой нашли покойника, дрожала всеми членами, точно от сильного испуга.
Позвали меня. Я тотчас отворотил ворот рубашки и осмотрел шею. Красные свежие ранки были налицо!
Что Герман был мертв, я был уверен; но ради прислуги проделал все способы отваживания. Затем приказал раздеть его и внимательно осмотрел труп.
Ничего. Здоровые формы Геркулеса! Так как никто не заявлял претензии – я сделал вскрытие трупа.
Прежние мои наблюдения подтвердились: крови у здоровенного Геркулеса было очень мало.
Не успел я покончить возню с мертвецом, как из деревни пришла весть, что и там опять неблагополучно.
Умерла девочка, пасшая стадо гусей. Мать нашла ее лежащей под кустом уже без признаков жизни.
Тут в определении смерти не сомневались, так как мать ясно видела на груди ребенка зеленую змею. При криках матери гадина быстро исчезла в кустах.
Все-таки я пошел взглянуть на покойницу под благовидным предлогом – помочь семье деньгами.
Покойница, уже убранная, лежала на столе. Выслав мать, я быстро откинул шейную косынку и приподнял голову.
Зловещие ранки были на шее!
Ужас холодной дрожью прошел по моей спине… Не схожу ли я с ума?! Или это и впрямь «наваждение»?!
Всю ночь я проходил из угла в угол. Сон и аппетит меня оставили. При звуке шагов или голосов я ждал известия о новой беде…
И она не замедлила.
Умер мальчишка-поваренок. Его послали в сад за яблоками да назад не дождались…
Опять я проделал с трупом все, что полагалось, проделал, как манекен, видя только одни ранки на шее.
Наконец вернулся твой отец. Ему рассказали о случившемся; он, к моему удивлению, отнесся ко всему совершенно холодно и безразлично.
Тогда я осторожно ему рассказал мои наблюдения о роковых ранках на шее покойников. Он только ответил:
– А, так же, как у покойницы жены, – и ушел на свое дежурство в склеп.
Я опять остался один перед ужасной загадкой.
Вероятно, я недолго бы выдержал, но, на мое счастье, вернулся Петро, хотя ранее и предполагалось, что он останется с тобою в Нюрнберге.
За недолгое время отсутствия он сильно постарел с виду, а еще больше переменился нравственно: из веселого и добродушного он стал угрюм и нелюдим.
В людской ему сообщили все наши злоключения и радостно прибавили, что американец исчез и что он был совсем и не американец, а оборотень.
Один говорил, что видел собственными глазами, как старик исчез перед дверью склепа, а двери и не открывались.
Другой тоже собственными глазами видел, как американец, как летучая мышь, полз по отвесной скале, а третий уверял, что на его глазах на месте американца сидела черная кошка.
Были такие, что видели дракона. Только тут возник спор.
По мнению одних, у дракона хвост, по мнению других – большие уши; одни говорили, что это змея, другие – что это птица. И после многих споров и криков решили:
– Дракон так дракон и есть!..
Петро обозвал всех дураками и ушел в свою комнату.
