Текст книги "Правила крови"

Автор книги: Барбара Вайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

9

Джуд беременна. Она сказала мне утром, в десять.

Сегодня второй понедельник мая, и Джуд работает дома. Обычно это означает, что она встает чуть позже, но только не сегодня. В половину восьмого жена уже была в душе, потом принесла мне чашку кофе и сообщила, что ей нужно в аптеку.

– Раньше половины десятого они не открываются, – заметил я и спросил, к чему такая срочность.

Она не ответила и сделала вид, что ищет что-то в ванной. Я очень хорошо изучил свою жену и знаю, что у нее на уме. Если я задаю вопрос, а отвечать она не хочет, то предпочитает не лгать, а поспешно удалиться, словно вспомнила о каком-то забытом деле. Но зачем ей лгать? Я мыл посуду после завтрака, за собой и за Джуд, когда услышал, как она вернулась и сразу же пошла наверх. Это случилось приблизительно через полчаса. Дэвид прислал мне связку найденных его матерью писем от моей двоюродной бабушки Элизабет Киркфорд, и я сидел в кабинете, пытаясь разложить их в определенном порядке, когда вошла Джуд. Ее лицо пылало. Она выглядела потрясающе. Тогда она и сказала:

– Я беременна.

В аптеку Джуд ходила за тестом на беременность. Месячные задерживались уже на десять дней, и ждать у нее больше не было сил. Я вскочил, обнял ее, и мы стали целоваться. Я хотел сказать, что никогда не был так счастлив, но это не так – был, в прошлый раз, и в позапрошлый. Никаких слов не прозвучало – ни тревоги, ни всепоглощающей радости. Я забыл о работе, и она тоже. Мы вернулись в постель, любили друг друга, а потом лежали рядом, крепко обнявшись, и я позволил ей излить свое волнение, слушал ее, говорил, что это чудесно, что это лучшее, что могло случиться, и мы смеялись от радости, а потом встали, и я повел ее на обед в ресторан, чтобы отпраздновать.

Мне все это не очень нравится, но я понимаю, что единственная надежда нашего брака – ребенок. И я знаю, что если у Джуд не будет ребенка, вся ее жизнь станет блеклой, пропитанной горечью, несчастной; она всегда будет хотеть детей и всегда чувствовать, что лишена счастья материнства, что она не настоящая женщина. Но в глубине души я не хочу ребенка. Мой эгоизм непомерен, хотя и безвреден, пока я не выпускаю его на свободу – а стараюсь держать его в узде. Я мерзок. Мне не нужен ребенок, который плачет по ночам и требует внимания днем. Я знаю (в отличие от Джуд), потому что проходил все это с Полом. А поскольку именно я работаю дома, то на меня взвалят обязанности по уходу за ним, а если у нас будет няня – ее придется нанимать, – то ответственность все равно ляжет на меня. Я не хочу пеленок, бутылочек, бессонных ночей и жутких, загадочных болезней, которым подвержены маленькие дети, когда ты сходишь с ума от тревоги и сломя голову несешься в отделение неотложной помощи. Ты любишь ребенка, разумеется, любишь и поэтому не можешь ему помочь. Он сует пальцы в розетку, сбрасывает с плиты кастрюли с кипятком, падает со своего высокого стульчика. Тринадцать лет его нужно отвозить в детский сад и школу и забирать домой. Пока ему не исполнится шестнадцать. К тому времени мне уже перевалит за шестьдесят, и я буду хотеть отдыха и немного покоя.

Но, изображая радость – и я действительно радовался за любимую жену, – я также обещал себе, что она никогда не узнает, не увидит и не услышит ни малейшего намека, что моя радость хотя бы немного уступает ее радости. Я буду счастлив, буду ликовать и притворяться глупым будущим отцом, который хвастается друзьям, что скоро у него в семье появится пополнение. Я буду не меньше Джуд волноваться, чтобы она выносила ребенка полный срок, следить за тем, чтобы она принимала фолиевую кислоту, не употребляла алкоголя, делала специальные упражнения, отдыхала, правильно питалась. Рискуя показаться занудным, я буду заводить, когда Джуд устанет, разговоры о выборе имени, об украшении детской и крестильных сорочках, о том, нужна или не нужна детская коляска, о том, что маленький ребенок не должен спать на животе. В этих вещах я буду еще глупее своей жены, а когда придет время, стану заботливым родителем, как Джемайма Паддлдак[29]29
  Утка, героиня сказки английской писательницы Беатрис Поттер.


[Закрыть]. А возможно, по прошествии нескольких месяцев сила мысли и решимость изменят меня и заставят ждать рождения дочери или сына с той же радостью, что и Джуд.

Хорошо бы.

Сегодня, 11 мая, четвертый день рассмотрения в комитетах законопроекта о реформе Палаты лордов, и мы должны обсуждать поправку Уитерилла. Ту, что предлагает сохранить в Парламенте 92 из 750 наследственных пэров. Предложение следующее: лейбористская партия избирает 2 человек, консерваторы – 42, либеральные демократы – 3 и независимые депутаты – 28. Предлагается также избрать 15 наследственных пэров, согласных занимать различные должности – то есть представлять лорд-канцлера и председателя Палаты лордов. Вместе с граф-маршалом и лордом обер-гофмейстером получается 92.

Вне всякого сомнения, я застряну здесь до самого вечера, и это очень кстати – сегодня сюда на ужин приглашены Крофт-Джонсы. Джорджина Крофт-Джонс на седьмом месяце беременности. Я говорю себе, что счастливо отделался, и размышляю, что чувствовал бы, не сообщи мне вчера Джуд радостную новость. Обе женщины заявляют, что не будут пить алкоголь; Джорджина заказывает особый томатный сок домашнего приготовления, а Джуд ограничивается минеральной водой. Жена выгладит великолепно, она помолодела на несколько лет и стала настоящей красавицей – очень похожа на портрет Оливии Бато кисти Сарджента, с такой же светящейся кожей, только чуть более розовой, и сияющими темными глазами. Один из пожилых пэров – кстати, тот самый, что сорок два года назад голосовал против допуска женщин в Парламент, – кладет ей руку на плечо и говорит, что ее вид радует его стариковский взгляд.

Дэвид не похож – по крайней мере внешне – на Нантеров. Он невысок, хрупок и светловолос, с необычайно синими глазами. Джорджи, как нам велено ее называть, чуть выше мужа, смуглая и очень худая, если не считать живота. Только живот у нее больше похож на куль с мукой, который она зачем-то привязала к худым бедрам и прикрыла обтягивающим платьем, темно-зеленым и полупрозрачным. Потом Джуд рассказала мне, что платье от дизайнера по фамилии Гост. Лицо у Джорджи белое, с острыми чертами и широким ртом – очень милое, когда она улыбается, а делает она это часто. Джуд похожа на портрет кисти знаменитого художника, а Джорджи – на киноактрису, вроде Джулии Робертс.

Она держит один конец длинного листа с генеалогическим древом, а Дэвид разворачивает его. Все присутствующие в гостевой комнате Палаты лордов, как обычно, с любопытством поворачиваются к нам. Я беру край листа из рук Джорджи, и мы с Дэвидом изучаем ветви, относящиеся к Квендонам и Хендерсонам. Женщины, похоже, обрадовались, что мы заняты делом, и принялись обсуждать беременности и детей. Мое смятение – из-за ребенка – быстро сменяется откровенным ужасом, но я в то же время рад за Джуд, переполнен радостью за нее, а при взгляде на ее лицо у меня к глазам подступают слезы. Я вздыхаю, с трудом сглатываю, ожидая удивленного взгляда Дэвида, однако тот никак не реагирует. Вероятно, он сам через это проходил – надеюсь, с несколько иными чувствами.

Дэвид не проявляет интереса к Оливии Бато, но когда я рассказываю ему о Джимми Эшворте и о том, что отцом ее дочери Мэри Доусон почти наверняка был Генри, он оживляется. Согласится ли Лаура Кимбелл пройти тест ДНК? Я говорю, что он сам может спросить ее, если хочет – у меня такого желания нет. Эти специалисты по генеалогии, любители и профессионалы, настолько погружены в свои ответвления, побеги и связи, что перестают замечать чувства членов семьи. По его лицу я вижу, что он размышляет: нужно ли добавлять в таблицу незаконную ветвь потомков Генри, оканчивающуюся внуком Дженет, Деймоном. Ему этого не хочется. Это аморально, и, кроме того, возникает вопрос о других родственниках, которые могли иметь «связи» на стороне. Он хочет знать, не будет ли это дурным вкусом, но я не желаю вмешиваться – пусть решает сам.

Мы заказываем еще напитки, но принести их не успевают: звучит сигнал к началу голосования. Я прохожу в холл для голосующих «за», поскольку речь идет о поправке Уитерилла, предлагающей оставить девяносто два пэра, а мне она больше нравится, чем предложение избавиться от нас всех. Обычно, проходя через холл для голосующих «за», чтобы их сосчитали, все оживленно беседуют, но сегодня пэры не отличаются разговорчивостью. Я тоже молчу, погрузившись в свои мысли, и внезапно кое-что понимаю. Скорее всего, наш ребенок был зачат в ту ночь, когда Джуд проявила уступчивость, а я – впервые за последнее время – испытывал сильное желание. Причем мое желание стало следствием эротического сна, где я в образе Генри смотрел «живую картину», изображавшую трех граций. Я убеждаю себя, что они все были похожи на Джуд, но теперь уже ничего не поделаешь. Когда я возвращаюсь в комнату для гостей, Джорджи спрашивает, почему здесь разрешено курить. Разве тут не слышали о пассивном курении и о его вредном воздействии на ребенка в утробе матери? Мне хочется ответить, что моя мать выкуривала по сорок сигарет в день, когда носила меня, но я сдерживаюсь. Это будет похоже на истории, которые я часто слышу в этих стенах – о том, как благородный дедушка какого-нибудь пэра был заядлым курильщиком, но умер во сне в возрасте девяноста лет. Кто-то за моей спиной говорит, что мы победили в голосовании с подавляющим перевесом и такого успеха правительство еще не знало, хотя на самом деле это была поправка независимых депутатов, поддержанная правительством.

Джуд, конечно, рассказала Джорджи и Дэвиду о своей беременности. Она всем сообщит, я это знаю. Лорейн узнает в ту минуту, когда завтра утром придет к нам домой. Почему бы и нет? Один из важных аспектов радости от успеха или достижений – рассказать другим. Мне страшно, потому что я вспоминаю прошлый раз, хотя говорить об этом не могу. Джуд носила плод два месяца и неделю, а потом, посреди ночи, ребенок вышел из нее вместе с кровью. Кровь. Если меня спросить, что я представляю, когда слышу или читаю это слово, то я отвечу: кровь на нашей постели, на нас обоих, слезы Джуд, ее всхлипывания, переходящие в бурные рыдания.

Но никто меня не спросит. Генри мог бы, однако он присутствует за этим столом (и в генеалогической таблице Дэвида) только в качестве предка, основателя рода. Дэвиду он безразличен, как врач и как человек. Теперь Дэвид отказался от мысли об анализе ДНК, отбросил прочь долгую связь Генри и Джимми Эшворт на основании того «что так было принято у этих викторианцев». Но Джорджи – думаю, ее интерес к таким вещам естественен – говорит, что Генри должен был обрадоваться появлению первенца, и возмущается, когда я выражаю сомнения.

– Я думаю, он был счастлив, – настаивает на своем Джорджи. – То есть взволнован. Кажется, вы сказали, что ему было сорок семь? Сорок семь лет, и это его первый ребенок. Он должен был радоваться.

Слишком похоже на мой случай, и мне становится неловко. Я выдавливаю из себя улыбку.

– Он мог бы жениться на ней. Она не была падшей женщиной, правда? Проституткой?

– Вероятно, была, – говорю я.

– Ну, в любом случае она ничуть не хуже Генри. Его поведение – яркий пример двойных стандартов, правда?

Мы приступаем к обеду. Бесполезно объяснять живущей в современном мире Джорджи, что невозможно судить по сегодняшним меркам мораль и обычаи, существовавшие сто двадцать лет назад. Поведение Генри было характерным для той эпохи – и всего лишь. Дэвид разложил свое генеалогическое древо, а затем снова сложил, наподобие карты, чтобы сверху оказалась интересующая нас часть.

– Генри, тот самый, кто затем стал лордом Нантером, женился в следующем году, – сообщает он и несколько раздраженно продолжает: – Не вижу в этом никакой загадки. Он дает объявление о помолвке в «Таймс» в восемьдесят третьем году и женится в октябре восемьдесят четвертого.

– Довольно продолжительная помолвка для тех времен, – замечаю я. – Тогда считалось, что долгая помолвка – плохо для девушки. Люди думали, что мужчина колеблется, и это плохо отражалось на ее репутации. Но все это не имеет значения, поскольку Генри был помолвлен с Элинор, а женился на ее сестре Эдит.

Здесь в генеалогическом древе ошибка, и Дэвид, похоже, хочет ее исправить. Джуд и Джорджи интересуются, почему не состоялась свадьба, хотя со стороны моей жены это просто вежливость – она уже знает. Приносят вино и первое блюдо; в руках у официантки корзинка с ужасным хлебом, который здесь подают. Стенли Фарроу останавливается у нашего столика и шепотом сообщает мне то, что я уже знаю, – мы выиграли голосование. Дэвид, уплетающий копченый лосось, говорит:

– Я не понимаю, как включить обручение в мое генеалогическое древо. Лучше я просто о нем забуду, правда?

– Конечно, если вы решили не включать туда Джимми Эшворт. У Генри не было физической близости с Элинор, можете не сомневаться.

В это Джорджи тоже трудно поверить. Все помолвленные спят друг с другом. Все ее знакомые живут с женихом или невестой. Я пожимаю плечами и бормочу, что времена меняются. Вероятно, Джорджи что-то узнала от Джуд, поскольку вдруг заявляет:

– Джуд сказала, что она умерла. Я имею в виду Элинор.

– Да, умерла.

Джорджи говорит, что в те времена люди часто умирали молодыми. Заболевали туберкулезом или чем-то еще, что сегодня оперируют, или умирали при родах.

По лицу Джуд пробегает едва заметная тень, и я борюсь желанием воткнуть нож в шею этой глупой женщине.

– Подхватывали пневмонию, – продолжает Джорджи, – и умирали через три недели, причем знали, что умрут, – помочь им тогда ничем не могли. Невозможно представить, правда? – Я понимаю, что передо мной любительница исторических романов, явно чувствительного свойства. – А еще они чахли, погибали от так называемой бледной немочи.

– Смерть Элинор была насильственной, – говорю я. – Нетипичной для того времени. Такое чаще случается сегодня. Ее убили.

– О, расскажите!

Я отказываюсь. Просто качаю головой и улыбаюсь. Возможно, потому что знаю: Джорджи Крофт-Джонс придет в возбуждение, скажет, что это, должно быть, сделал Генри, или выдвинет другие, столь же нелепые и необоснованные предположения. Потом объясняю, что еще не закончил исследование, хотя это неправда – я узнал все, что считал необходимым. Я не такой щепетильный, как Джуд, и допускаю «ложь во спасение», если на то есть причина. А желание избежать раздражения – это, как мне кажется, веская причина.

Мы пьем кофе. Наконец, Крофт-Джонсы спрашивают, что происходит в Парламенте. Я рассказываю, что идет обсуждение законопроекта о Палате лордов, или, как мы его называем, законопроекта о реформе. Джорджи думает, что все лишатся своих титулов, старшие сыновья утратят право наследования, а у знати отберут поместья. Никого больше не будут называть «лордом» и «леди», и все аристократы исчезнут – своего рода бескровная Французская революция. Просвещая ее, я думаю, что прежде чем мы закончим с законопроектом, вся страна будет думать примерно так же.

Похоже, Джорджи совсем не устала. Она спрашивает, куда мы отправимся потом, словно я собирался отвести их в ночной клуб. Но я устраиваю им небольшую экскурсию – показываю сокровища Парламента, в том числе смертный приговор Карлу I, который хранится под стеклом в Королевской галерее, и фрески Дайса, – рассказываю несколько забавных историй и спрашиваю, не хотят ли они пройти в зал заседаний. Джорджи очень хочет, но пыл ее несколько угасает, когда я говорю, что они с Дэвидом должны будут сесть прямо под барьером, а Джуд – слева, на местах для «супругов». Увы, таковы правила. Джорджи, которая, похоже, привязалась к Джуд, говорит, что правила пишутся для того, чтобы их нарушать. Я отвечаю, что если мы нарушим правила, то пристав удалит либо их, либо Джуд, и после этого мы идем вниз и прощаемся у входа для пэров. Дэвид обещает прислать мне генеалогическое древо, когда дойдет до следующего этапа.

Теперь в Парламенте очень тихо, и в воздухе чувствуется какое-то напряжение – все либо разошлись по домам, либо вернулись в зал Палаты лордов. Я говорю Джуд, что тоже немного задержусь и посмотрю, что там происходит, и спрашиваю, не хочет ли она домой. Жена отвечает, что останется со мной – она не устала и так счастлива, что не желает тратить время на сон. Когда мы медленно поднимаемся по величественной лестнице, устланной красным ковром, я беру Джуд за руку и очень тихо говорю:

– Я люблю тебя. Я так за тебя рад.

– Надеюсь, за себя тоже, – проницательно, слишком проницательно замечает она, и я начинаю убеждать ее, что да, конечно, и за себя тоже.

10

Эта история пользуется в нашей семье известностью не меньше, чем героический поступок Генри, спасшего Сэмюэла Хендерсона. Отец рассказал мне ее, когда посчитал меня достаточно взрослым, чтобы у меня не начались ночные кошмары; боюсь только, что рассказ получился с готическим оттенком, таким, каким – по всей вероятности – он услышал его от своего отца. Можете назвать это типично викторианским убийством.

В XIX веке люди предпочитали путешествовать поездом, который был единственным быстрым средством передвижения. Поезда дважды становились причиной катастрофы в жизни Генри – по крайней мере, любой другой счел бы это катастрофой. У меня нет способа узнать, что он чувствовал в этих двух конкретных случаях. Нантер довольно уклончиво пишет о смерти Элинор в своем дневнике, но не приводит никаких подробностей и тем более не распространяется о своих чувствах.

Однако я предполагаю, что эта трагедия потрясла его так же глубоко, как смерть Гамильтона в катастрофе на мосту через реку Тей. Он был влюблен в Элинор Хендерсон. Любовь – единственная причина его намерения жениться на ней. Они обручились, и свадьба должна была состояться в феврале. Думал ли Генри, помнил ли он, что именно в этом месяце Джимми Эшворт должна была родить ребенка? Неизвестно. Обручальное кольцо, которое Генри подарил Элинор, теперь принадлежит моей сестре Саре – не слишком изящное украшение, с бриллиантами, наполовину утопленными в массивный кусок золота. Его сняли с пальца Элинор перед похоронами, а потом оно каким-то образом вернулось к Генри и стало обручальным кольцом Эдит.

Эта вещь перешла к моей ветви семьи. Мой дед Александр знал о кольце и передал его своему сыну. Подтверждение пришло из письма Мэри Крэддок к ее сестре Элизабет Киркфорд. Ее мать Эдит рассказала ей, что кольцо, которое она носит, принадлежало Элинор. Эта информация была окружена всякой чушью – возможно, сочинения Мэри, а не Эдит – о святости первой любви Генри и о желании самой Эдит носить кольцо, чтобы они с Генри никогда не забывали о погибшей сестре, которая соединила их. Это одно из возможных объяснений. Другое состоит в том, что Генри каким-то способом вернул себе кольцо, не видя смысла тратиться на новое. Экономный Генри.

Ближайшим родственником Хендерсонов, если не считать членов семьи, была единственная сестра Сэмюэла, Доротея. Генеалогическая таблица, составленная Дэвидом Крофт-Джонсом, свидетельствует, что у Луизы Хендерсон, матери девочек, была сестра, а также брат, умерший в семилетнем возрасте. Естественно, они носили фамилию Квендон и были детьми Уильяма Квендона и его жены Луизы, урожденной Дорнфорд. По своему социальному положению Доротея Винсент была несколько выше Хендерсонов. Обеспеченная вдова, она жила с двумя дочерями в деревне Манатон, в графстве Девоншир, в поместье своего умершего мужа. Она была крестной матерью Элинор и поддерживала с ней более близкие отношения, чем с другими детьми Хендерсонов. Элинор обычно гостила у нее две недели в конце лета, сначала с матерью, потом с сестрой Эдит. В том году она всего лишь второй раз поехала одна.

Большую часть сведений о злополучном визите и его последствиях я почерпнул из газет. А отношения между людьми выбрал – по-моему, это самое подходящее слово – по крупицам из вороха мякины, то есть из писем матери и бабушки Дэвида. К сожалению, в них нет почти ничего о том, что думали и чувствовали люди – только шок от «ужасной трагедии» и размышления Вероники, что если бы не смерть Элинор, их не было бы на свете.

Обычно Элинор приезжала к тетке в августе, но в 1883 году имелась веская причина отложить визит. Возможно, она планировала поездку, но затем отложила ее, когда стало ясно, что Генри сделает ей предложение. Элинор отправилась в путь в начале октября, поездом Большой западной железной дороги, который ходил и продолжает ходить от вокзала Паддингтон до Пензанса; путешествовала она в первом классе. В 1883 году уже существовали купе только для дам, но не на этой железной дороге. В Ньютон Эбботе она пересела на местную ветку до Мортонхемпстеда и вышла в Бови Трейси, который в те времена назывался просто Бови. На станции ее встретила тетя, с пони и бричкой. Должно быть, для Элинор эти визиты были приятной сменой обстановки, возможностью уехать из Лондона с его зимними туманами, жарой и пылью летом. В те дни, да и сегодня тоже, деревня Манатон располагалась в живописной местности, на краю плато Дартмур, с высокими скалистыми холмами, глубокими зелеными долинами и реками, полными форелью. Дом у тети Доротеи был роскошнее, чем у них, на Кеппел-стрит. Тетя держала кухарку, двух горничных и двух садовников. Семья ни в чем не нуждалась. Удобная бричка, запряженная пони, возила их по окрестностям, а вокруг Мор-Хауса было много красивых мест для пеших прогулок. Элинор дружила с двоюродными сестрами и во время визита намеревалась пригласить их на свадьбу в качестве подружек невесты.

Бракосочетание назначили на 14 февраля, день Св. Валентина, хотя в XIX веке это не был праздник влюбленных – не то что сегодня. Обстоятельства сложились так, что свадьба не состоялась, и поэтому тот факт, что Джимми Эшворт родила дочь Мэри 13 февраля, уже не столь важен. Джуд, которая теперь с радостью обсуждает всех младенцев и предпочитает разговоры о детях любым другим, говорит, что перспектива появления ребенка должна была сильно подействовать на Генри. Наверное, он чувствовал вину, а также радостное волнение. Разве мог он просто отвернуться от своего ребенка?

– Не думаю, что тогда мужчины чувствовали то же самое, – возражаю я. – Граница между приличной женщиной и дурной женщиной с тех пор так сильно размылась, что это трудно представить, но в восьмидесятых годах девятнадцатого века она была очень четкой. Детей от законной жены и незаконнорожденных, или внебрачных, детей разделяла настоящая пропасть. Генри мог дать Джимми денег, возможно, в виде постоянного дохода мужа. Не исключено, что Нантер также поставил условие: он никогда не будет видеть ребенка или слышать о нем. И о его существовании ни в коем случае не должна была узнать его жена.

Джуд говорит, что не представляет, как можно жить в браке с одним мужчиной и вынашивать ребенка от другого.

– Они не могли поговорить об этом, как мы с тобой. Должно быть, ее все время мучили страх и стыд. Сегодня такое тоже происходит – женщины рожают детей от мужчин, с которыми не состоят в браке или не живут. Возможно, даже чаще, чем тогда. Что касается Генри, я не думаю, что он как-то связывал предстоящие роды и день бракосочетания. Он не считал их событиями… скажем, одного порядка.

– Омерзительный Генри, – говорит Джуд. – И ты должен писать его биографию? Он чудовище.

Я отвечаю, что должен и что Генри был нисколько не хуже любого человека свободной профессии своей эпохи. А что до вины и стыда, я сам их чувствую из-за притворного энтузиазма по поводу нашего ребенка. В то же время я радуюсь, что могу снова разговаривать с женой, высказывать свое мнение обо всем, не замолкать на полуслове и не краснеть, что просто неприлично для мужчины моего возраста.

Если Элинор и писала Генри из Манатона, ее письма не сохранились. Интересно, сколько раз я еще напишу это предложение, изменяя только имена и места? Биографы полагают, что письма должны быть обязательны для каждого, но еще более важным считают их сохранение. Тем не менее Элинор отправила одно письмо домой, своей сестре Эдит. Оно не пропало только потому, что написано непосредственно перед убийством, и по этой причине Эдит его сохранила.

Мы не знаем, как Элинор проводила время в Манатоне. Джуд говорит – и я с ней согласен, – что нам трудно представить, как проводили время женщины из среднего класса в викторианскую эпоху. Чем занять свой день, если у вас есть слуги и вы не работаете? Полагаю, читать, шить, писать письма, снова читать, гулять, беседовать, шить. Элинор в своем письме к сестре ни о чем таком не говорит. Похоже, главная ее цель – сообщить родным, что с вокзала Паддингтон она наймет кэб. Вот это письмо:

Мор-Хаус

Манатон

Девоншир

День Св. Луки

Дражайшая Эдит!

Погода стоит чудесная. Тетя говорит, что хорошая погода в середине октября называется «маленьким летом святого Луки». Вот почему в начале письма вместо 18 октября я указала день Св. Луки. Ты здесь была и знаешь, как красива сельская местность. После свадьбы я бы хотела жить где-нибудь поблизости, но Генри не может уехать из Лондона, где у него работа. Возможно, когда-нибудь мы купим здесь дом, хотя, как мне кажется, он назовет это романтической мечтой.

Айсобел и Летиция очень обрадовались приглашению и согласились быть подружками на моей свадьбе. Конечно, третьей будешь ты, моя дорогая сестричка. Ты уже выражала свое согласие, так что я не думаю, что проявляю самонадеянность, принимая это как должное! Генри говорит, что в свадебное путешествие мы поедем в Италию, а я даже не осмеливаюсь предложить, чтобы мы отправились сюда. Разумеется, в феврале тут будет не так мило.

Я опять неудачно упала. Это случилось во время прогулки с А. и Л. Моя ступня угодила посреди поля в кроличью нору, я споткнулась и упала ничком. Синее саржевое платье все перепачкалось, но хуже всего (ну, конечно!) это синяки. Черные и лиловые. Синяки на левом боку и ноге просто ужасны, но, к счастью, их никто не видит, кроме меня!

Я вернусь в воскресенье, поездом в 11.14 из Бови. Как ты знаешь, поездка довольно долгая, но поезд должен прибыть на вокзал Паддингтон в пять минут шестого. Папе совсем не обязательно встречать меня с поезда. Я вполне могу добраться сама, найму кэб. Шлю свою любовь папе и маме, дедушке, Лайонелу и тебе, моя дорогая.

Твоя любящая сестра Элинор

Она пишет о Генри так, как положено будущей жене времен королевы Виктории. Его работа – главное, и решения принимает он. Когда Элинор пишет, что «не осмеливается» предложить провести медовый месяц в Девоншире, это не так ужасно, как кажется. Приблизительно так же сегодня жена скажет, что не осмеливается попросить мужа о еще одном ужине в ресторане на этой неделе. Похоже, у них с Генри сложились простые и доверительные отношения. Возможно, страстно влюблен был только он. В письме Элинор нет ничего, что свидетельствовало бы о ее любви или гордости, что ей достался подобный приз. Хотя не исключено, что она все это уже говорила сестре. И все же мне трудно поверить, что семья Хендерсонов не торжествовала по поводу такого удачного брака одной из дочерей. Рыцарь! Лейб-медик королевы! Богатый человек – по крайней мере, по их меркам. Двадцатичетырехлетняя дочь, рискующая остаться старой девой, не имеющая приданого, скоро станет леди Нантер и в следующем году будет жить в доме, о котором они даже не могли мечтать.

Генри снова занялся поисками дома. Об этом он сам рассказывал своему приятелю Барнабасу Коучу, занимавшему должность приглашенного профессора анатомии в Оуэнс-Колледже в Манчестере. Вот это письмо, датированное 18 октября 1883 года.

Мой дорогой Коуч!

Позвольте поблагодарить вас за любезное письмо с поздравлениями по поводу моего обручения с мисс Хендерсон. Она вам понравится. Она нежная, очаровательная и скромная, совсем не похожая на «новых женщин», о которых столько говорят в последнее время. Сомневаюсь, что ей известно, что такое право голоса, не говоря уже о желании выбирать члена Парламента. Я уверен, что она будет верна своему долгу супруги и никогда не проявит признаков раздражительности или, хуже того, неврастении, все те расстройства психики, что мы с вами так часто наблюдаем у тех пациенток, на которых современные идеи о «свободе» и эмансипации оказали такое пагубное влияние. В настоящее время она гостит у тети в Девоншире, планируя предстоящую церемонию бракосочетания, но в воскресенье вернется.

Я занимался поисками подходящего для нас дома и хотел бы к концу января уже на чем-нибудь остановиться. Если свадебное путешествие продлится шесть недель – я собираюсь в Неаполь и Рим, – то к нашему возвращению сделка уже будет оформлена. Тем не менее мне придется снять какой-нибудь дом до середины лета, пока жена не приобретет мебель, ковры и все остальное, что необходимо для нашего будущего дома. Место нашего постоянного проживания, полагаю, будет находиться в районе, который я считаю самым здоровым в Северном Лондоне, в Сент-Джонс-Вуде. Я подумывал также об Эр-Эстейт или почти сельской Лондон-роуд, но завтра меня поведут в очень милое место, Карлтон-Хилл, ныне принадлежащее мистеру Хэпгуду, моему собрату по профессии.

Вы напомните мне, мой дорогой Коуч, о репутации района Сент-Джонс-Вуд как тайного убежища belle amie [30]30
  Милый друг, возлюбленная (фр.).


[Закрыть] джентльменов. Как говорят, епископ, узнав о том, что философ Генри Спенсер поселился в этом районе, спросил: «А как зовут даму?» Но я убежден, что дурная репутация Сент-Джонс-Вуда, если она и была, вещь преходящая. Как бы то ни было, Т. Г. Хаксли, знакомством с которым я горжусь, жил здесь на протяжении тридцати лет, по разным адресам. Мы с женой, вне всякого сомнения, будем посещать церковь Св. Марка на Гамильтон-террас, известную тем, что в ней служит каноник Дакуорт, который также живет по соседству и которого я имел честь знать, когда он был наставником Его Королевского Высочества принца Леопольда. Поэтому я верю, что мы можем поселиться там без ущерба для своей нравственности!

Надеюсь, вы в порядке, а здоровье миссис Коуч становится лучше. Не забудьте о 14 февраля! В должное время вы получите приглашение от мистера и миссис Хендерсон.

Искренне ваш,

Генри Нантер

– Не знаю, как у него хватило хладнокровия.

Так прокомментировала это письмо Джуд, имея в виду, конечно, Джимми Эшворт, которую Генри лишь недавно отправил в отставку. Но дело в том, что он не обязательно был лицемером; за этим худощавым телом и благородным лицом скрывался не один человек, а несколько.

Возможно, дом действительно был «очень милым», но Карлтон-Хилл – это совсем не Парк-лейн. В 1883 году Сент-Джонс-Вуд считался не Лондоном, как теперь, а пригородом, и на большей его части, особенно на западе, на Мейда-Вейл, велось строительство. В любом случае Генри не купил дом у мистера Хэпгуда. Женщина, которая должна была выбирать для него мебель и ковры, встретила свою смерть на следующий день после того, как ее жених осматривал дом.