Текст книги "Пятьдесят оттенков темноты"

Автор книги: Барбара Вайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Альберту сказали, что он вряд ли сможет вести нормальную жизнь. В частности, с его стороны было бы неблагоразумно жениться. В гражданской жизни он работал сигнальщиком на Большой Восточной железной дороге в Колчестере и, по мнению врачей госпиталя, где его лечили от ранений в голову и грудь, никак не мог вернуться к прежней профессии. Однако Альберт был умным и целеустремленным человеком. Возможно, ему суждено до конца жизни страдать от одышки и головных болей, но это не помешает ему жениться на Адель и продолжить карьеру, решил он. Венчание состоялось в августе 1918 года в приходской церкви Грейт-Синдон, в число прихожан которой входила семья Джефсон.

Тогда же было построено ответвление от железнодорожной магистрали, соединяющей Лондон, Маркс-Тей и Садбери, и в миле от деревни Грейт-Синдон появилась станция под названием Синдон-Роуд. Альберт смог добиться, чтобы его назначили туда на сигнальный пост, и вместе с Адель поселился в домике на Белл-лейн, рядом с главной улицей Грейт-Синдон. Ряд домов, в котором их коттедж был последним, назывался Инкерманской террасой, в честь давней битвы в давней войне. Сегодня четыре коттеджа террасы превращены в галерею «Рингдоув» – магазин, где продают предметы декоративно-прикладного искусства, и дом его владельцев, Филиппа и Джой Ли.

Миссис Адель Бэкон, бывшая Марч, рассказывает:

Вглядываясь в жизнь того времени, люди ожидают чего-то большего. У нас были две комнаты наверху и две внизу; освещался коттедж масляными лампами, а воду мы носили от насоса на деревенском лугу, как и другие обитатели коттеджей на нашей улице. Большего мы не желали и считали себя счастливыми. Конечно, в соседнем «Лорел Коттедж» были и свет, и водопровод, но его вряд ли можно назвать коттеджем – по моим понятиям, это большой дом. Когда мы с мужем поселились рядом, в «Лорел Коттедж» жили мистер и миссис Прайс. Потом мистер Прайс умер, и вдова продала дом семье Лонгли.

Мистер Лонгли был уже в летах. В то время я была очень молода, и мне он казался стариком. Жена у него была моложе, и у них были близнецы лет двенадцати, Джон и Вера. Вера была очень миловидной девочкой, светловолосой, с голубыми глазами. Позже с ней что-то случилось, и она сделалась очень худой, но когда Лонгли только переехали сюда, она была хорошенькой. Подарила мне свою фотографию – она подружка невесты на свадьбе своей единокровной сестры.

Вскоре после того, как они тут поселились, у меня родился первый ребенок. Девочку мы назвали Кэтлин Мэри. Мэри – в честь матери Альберта, а Кэтлин – потому, что мне нравилось это имя. Вера Лонгли была просто без ума от ребенка. Я почти не знала ее мать – она была немного высокомерной, осмелюсь сказать, считала себя лучше нас, – но Вера все время приходила к нам в дом, просила подержать малышку, искупать ее и все такое. Откровенно говоря, мне это немного льстило. Времена сильно изменились, и мир стал другим, но в те дни человек, который работал в страховой компании и жил в отдельном доме с электричеством, был на голову выше нас, даже сравнивать нечего. Мой отец был батраком на ферме – или сельскохозяйственным рабочим, как теперь говорят, а муж – сигнальщиком на железной дороге. И я действительно считала честью, что Вера приходит в мой дом, и старалась изо всех сил, чтобы привлечь ее и угодить ей.

Тем временем, меньше чем через год после появления на свет Кэтлин, миссис Марч родила второго ребенка, мальчика; сына крестили Альбертом, в честь отца, но все называли его Берти. Роды были трудными, и после них Адель несколько месяцев болела. Поэтому помощь Веры стала еще более желанной, и выработался определенный распорядок. Во время долгих летних каникул она каждый день возила Кэтлин гулять в старомодной детской коляске, в которой катали саму Адель, когда та была ребенком.

Мистер Альберт – Берти – Марч, который теперь живет в Клактоне и недавно ушел на пенсию из Английской водопроводной компании, рассказывает:

Я был слишком мал, чтобы что-то помнить о том вечере. Кэтлин было чуть больше двух, а мне – всего пятнадцать месяцев. Моя мать никогда об этом не говорила. Ни слова, как будто у меня и не было старшей сестры – и, разумеется, я не помню Кэтлин. Только после того, как умер отчим и мать переехала к нам, она разоткровенничалась и один или два раза вспоминала о Кэтлин. О том, что девочка уже начинала говорить и какие у нее были кудрявые волосы – всякое такое.

Обо всем мне рассказал отец. Мне было четырнадцать, и я уже работал. Это случилось года за два до его смерти. Ему исполнилось всего тридцать пять, но в Первую мировую он был ранен, и это его подкосило. Отец страдал от жутких головных болей – последствия ранения в голову, полученного под Ипром. В тот день, когда мы потеряли Кэтлин, он рано вернулся домой, полуослепший от головной боли. Тогда, в 1921 году, не жаловали людей, которых заставляет уйти с работы головная боль. Смею вас заверить, что времена были другие. Во-первых, можно было лишиться зарплаты, а во-вторых, тебя не отвозили домой на машине и не говорили: «Можешь не приходить, Альберт, пока тебе не полегчает». Ничего такого. Но папа был вынужден бросить работу, потому что в таком состоянии представлял опасность для компании – он отвечал за жизни сотен людей. И конечно, ему пришлось идти домой пешком, хотя там было чуть больше мили, что в те времена не считалось.

Он возвращался домой переулками, а не по главной дороге. Перейти через речку можно было по броду, который мы называли «перекат», но для тех, кто передвигался пешком, там имелся деревянный мост. Проходя по мосту, отец увидел Веру Лонгли и еще одну девочку, которые сидели на берегу реки, а в нескольких ярдах от них, под деревьями, стояла коляска. Они сидели спиной к коляске, которая располагалась на высокой, плоской площадке, тогда как девочки спустились к самой воде. Отец не связал коляску с собственным ребенком – ему не пришло в голову, что там может лежать его дочь. Вероятно, он был не в состоянии думать ни о чем, кроме головной боли.

Отец пробыл дома около часа; он лежал в кресле с мокрым полотенцем на голове, а мать занималась мной, когда появилась миссис Лонгли. Тогда она сама ждала ребенка, будущую Иден. Миссис Лонгли сообщила матери, что Кэтлин пропала, исчезла из коляски. Мама всегда возмущалась, что Вера не пришла сама, а прислала свою мать…

Кэтлин Марч больше никто не видел. Поисками занялась полиция и жители деревни. На помощь призвали местного фермера с его знаменитой ищейкой. В составе поисковой партии были Артур Лонгли с сыном. Ночь выдалась ясной и лунной, и пятьдесят мужчин не прекращали поисков до самого рассвета.

Что Вера Лонгли сказала полиции? Протоколов допроса или беседы с ней – если таковые были проведены – не сохранилось. Тут нам опять приходится полагаться на семью Марч, вернее, на миссис Бэкон, учитывая, что в то время Альберту Марчу еще не исполнилось двух лет.

Вера не хотела меня видеть, и ее мать тоже была против. Она сказала, что пользы от этого не будет. Но я настаивала. Разве не мой ребенок пропал, не моя дочь? Если она не придет, я сама пойду к ней, сказала я. И пошла. Я отправилась в «Лорел Коттедж» и увидела Веру. Миссис Лонгли говорила, что она в ужасном состоянии, плачет и рыдает; но когда я ее увидела, Вера не плакала. Однако была очень бледной и выглядела испуганной.

Мой муж сказал, что видел Веру с подругой, сидевших на берегу реки. Вера подтвердила: да, действительно, она встретила школьную подругу, Мейвис Воган, и они вместе пошли к броду. Кэтлин заснула. Девочки оставили коляску на высоком берегу, а сами спустились к воде. Вера клялась, что не отрывала взгляда от коляски больше чем на пять минут, но я знала, что это неправда. Она сказала, что Мейвис сидела с ней примерно полчаса, а потом пошла домой по берегу реки. Вера утверждала, что следила за коляской, чтобы не пропустить, когда та пошевелится – вы понимаете. Если коляска начнет раскачиваться, значит, Кэтлин проснулась. Разумеется, коляска оставалась неподвижной, потому что в ней уже никого не было. Кто-то незаметно подошел к ней и унес Кэтлин. Так она сказала. Я не знала, можно ли ей верить, но что мне было делать?

Мейвис Воган, впоследствии миссис Броутон, умерла в 1978 году в возрасте семидесяти одного года, но та история хорошо известна ее дочери, миссис Джудит Джонс, которая живет в соседнем Сиссингтоне.

Все события, связанные с исчезновением малышки Марч, очень расстраивали маму. Даже в свете того, что случилось потом – я имею в виду убийство, – она не сомневалась, что Вера Хильярд была ни при чем. Вера любила детей. Я бы сказала, что обстоятельства убийства это подтверждают. Она любила Кэтлин Марч точно так же, как потом любила свою маленькую сестру. Моя мама говорила, что появление на свет Эдит Лонгли сохранило разум Веры, она в этом нисколько не сомневалась. Как бы то ни было, после ее рождения Вера несколько месяцев болела.

Ходили разные слухи, чем занимались моя мать и Вера, когда украли Кэтлин. Предполагали, что они пришли на речку, чтобы встретиться с мальчиками, – вы можете себе представить подобные инсинуации? Все это глупости. Они сидели и болтали, и больше ничего, в пределах слышимости от коляски, в десяти ярдах от нее. Мама шла за покупками в магазин Грейт-Синдон – они жили на отшибе, в Коул-Фен, – когда встретила Веру. Она говорила, что тысячу раз пожалела, что не прошла мимо коляски по дороге, – тогда бы она точно знала, лежит ли Кэтлин в коляске или нет. Мама этого не сделала. Вскарабкалась на берег и направилась к пешеходному мосту. Причем намеренно, чтобы не беспокоить Кэтлин. Какая ирония, правда?

Разумеется, позже, после убийства, люди, помнившие историю с Кэтлин Марч, начали утверждать, что ее убила Вера. Они говорили, что Кэтлин плакала, и Вера вышла из себя. Известно, что у Веры был вспыльчивый характер, о чем говорила даже моя мама. Но мама никогда в это не верила, даже после того, как Веру повесили…

Осенью 1979 года мистер Джордж Тревис, которому принадлежали 600 акров сельскохозяйственных земель между Эссингтоном и Коул-Фен, нанял рабочего по имени Питер Сомерс, чтобы выкопать живую изгородь. На третий день выкорчевывания живой изгороди при помощи экскаватора мистер Сомерс обнаружил на глубине шести или восьми футов бочку для нефтепродуктов восемнадцати дюймов высотой и девяти дюймов в диаметре; ее горлышко было грубо залеплено пробкой из желтой глины, прожилки которой встречаются в светлой сыпучей почве этих мест.

Сначала мистер Сомерс и мистер Тревис подумали, что в бочке могут находиться ценные артефакты, к которым в последнее время проявляют интерес археологи, или даже драгоценности, украденные из Коул-Холл при ограблении, которое случилось десять лет назад и стало местной легендой. Среди похищенного – его так и не нашли – была нить жемчуга стоимостью 10 тысяч фунтов. Однако внутри бочки обнаружилась кучка порыжевших костей и обрывки ткани. Находку отнесли в полицию.

Кости были человеческими. Проведенная экспертиза показала, что они принадлежали двухлетней девочке, умершей не меньше пятидесяти лет назад. Судебно-медицинская наука совершила настоящее чудо, но на этом дело и закончилось. Происхождение бочки выяснить не удалось. Если на теле девочки и были следы насилия, то полувековое разложение их уничтожило. Клочки ткани, найденные среди костей, оказались шерстью – а у пропавшей Кэтлин Марч под хлопковым платьем был надет шерстяной жилет, а поверх платья шерстяная курточка.

Была ли это Кэтлин? Действительно, живая изгородь в Коул-Фен находится на расстоянии не более полумили от брода, где последний раз видели Кэтлин, лежавшую в коляске. Мы помним также, что именно там жила Мейвис Броутон, в девичестве Воган, не слишком далеко от Грейт-Синдон, так что мать отправляла ее с поручениями в деревню. С другой стороны, полицейские архивы свидетельствуют, что за двадцатилетний период с 1920 по 1940 год в Эссексе, в районе Грейт-Синдон, Коул-Фен и Сиссингтона пропали как минимум пять девочек младше трех лет. Удалось найти лишь тело самой старшей, трехлетней малышки из Сиссингтона.

Маловероятно, что когда-нибудь мы узнаем правду. Но если преступление совершила Вера Лонгли, то для этого не было никаких видимых мотивов или причин. Тут вряд ли имела место ревность из-за внимания, которое уделялось ребенку, поскольку Вере достаточно было придумать какой-нибудь предлог для Адель Марч, чтобы больше никогда не видеть Кэтлин. Скорее она убила бы собственную маленькую сестру, а не двухлетнюю дочь соседки – по крайней мере, в этом случае действительноимелись бы основания думать о ревности. Причина и мотив играли такую важную роль в следующем преступлении, что попытки представить Веру Хильярд безрассудной психопаткой, чему в любом случае нет никаких свидетельств, никак не приблизят нас к поставленной цели – понять, какой была Вера.

В следующем году, в год рождения Эдит Лонгли, семейство Марч переехало из Грейт-Синдон в освободившийся домик сигнальщика в Синдон-Роуд.

7

Я ответила Джейми, сообщив, что буду во Флоренции в мае. Упоминание о написанной им книге заставило меня кое о чем вспомнить. Когда мне было двенадцать, умерла тетка моей матери, оставив мне в наследство поваренную книгу. Разумеется, тетка не состояла в родстве с Джейми, а относилась к другой ветви моей семьи – это была сестра английской матери моей мамы. Много лет тому назад она работала поваром в Вудфорт-Грин, [32]32
  Пригород Лондона.


[Закрыть]в большом доме под названием «Литтон Лодж» – то есть настоящимповаром, важной персоной, которая командовала судомойками и художником, придумывавшим банкеты. Я помню ее как красивую старую даму, очень религиозную, почти полностью глухую, самым главным событием в жизни которой был ужин, где присутствовал принц Уэльский, будущий король Эдуард VIII.

Она умерла в маленькой комнатке, которую снимала в Севен-Кингс, [33]33
  Пригород Лондона.


[Закрыть]и все вещи из этой каморки – другого имущества у нее не было – достались маме, ее единственной родственнице. Среди них был Новый Завет с отмеченными красным карандашом абзацами, пара складных ножниц, которые обычно висели у нее на поясе вместе с ключами, множество фотографий в рамках, где были запечатлены незнакомые маме люди, несколько уродливых старомодных украшений, бомбазиновые [34]34
  Бомбазин– шелковая ткань, обычно черного цвета.


[Закрыть]платья и белые батистовые фартуки, которые сегодня стоили бы целое состояние, сохрани мы их, а также поваренная книга. Подозреваю, что строго говоря, книгу тетка завещала матери, но та отдала ее мне.

Она называлась «Поваренная книга миссис Маршалл» и вышла в 1884 году. В отличие от «Cucina Ben Riuscita», которую, как мне кажется, Джейми написал для честолюбивых домохозяек, труд миссис Маршалл, руководившей кулинарными курсами, предназначался для поваров, которым предстояло приготовить ужин из дюжины блюд на две дюжины персон. Я часто читала ее во время войны, когда нехватка продуктов ощущалась острее всего. Обычно это занятие сопровождалось поглощением сэндвичей с серым хлебом, маргарином и восстановленным яйцом. В Синдоне я иногда читала ее на берегу реки напротив брода; в то время я еще не знала, что именно тут сидела Вера, когда пропала Кэтлин Марч.

Миссис Маршалл приводила меню торжественного ужина на 400–500 персон, включавшего три горячих блюда, консоме, бараньи котлеты, перепелов и не менее тридцати холодных блюд, в том числе еще перепела и десерт под названием «Сиамские близнецы» – двойное заварное пирожное с зеленой глазурью и кремом, который подкрашивался кармином и ароматизировался ромом. В книге также было меню для dejeuner maigre, что, вероятно, означает легкий завтрак, но я перевела это название как «скудный обед»; за названием следовало то, что миссис Маршалл и моя двоюродная бабка, вне всякого сомнения, считали нормальным обедом – шесть блюд, не считая ванильного суфле с ананасом, торта «Меттерних» и фондю с пармезаном.

Вера обиделась. Она воспринимала чтение труда миссис Маршалл как отражение ее собственных стараний на ниве кулинарии, что соответствовало действительности, хотя я с жаром заявляла, что ее вины тут не было. Разумеется, в таких обстоятельствах штудирование поваренной книги выглядело странно, я это понимала, а Вера не любила людей, и особенно родственников, которые совершали странные поступки. От вас ждали соответствия норме, однако в пределах установленных границ следовало достигать совершенства или, по меньшей мере, превосходить стандарт. Вера была снобом и заявляла, что понятия не имела о том, что «предки» моей матери состояли в услужении.

– Надеюсь, ты не будешь рассказывать, откуда она взялась, – сказала Вера, когда я впервые объяснила ей происхождение книги. – Я имею в виду, в присутствии людей, которые к нам приходят. Например, Морреллов.

Я уже знала почему. Кузен Ричарда Моррелла был ректором Баллиола. А на его генеалогическом древе присутствовала дочь графа, связанная с ним запутанными узами родства – через двоюродных братьев и сестер, несколько поколений и многочисленные браки.

– Что я должна ответить, если они спросят?

– Разве нельзя сказать, что не знаешь? Можешь ответить, что нашла дома на книжной полке.

– То есть она должна солгать? – спросил Фрэнсис.

– Конечно, нет. Ты всегда искажаешь мои слова. В любом случае это правда. Книга стояла на полке у нее дома, прежде чем Фейт привезла ее сюда.

– Эти старые законники были очень хорошими психологами, – заметил Фрэнсис. – Они имели в виду таких людей, как ты, когда формулировали клятву. Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Они все знали о недомолвках и передергиваниях.

Интересно, вспоминала ли Вера этот разговор, когда стояла в Центральном уголовном суде и произносила клятву? Вероятно, нет – ей и без того было о чем подумать. Я ни разу не солгала насчет поваренной книги. Если кто-то из посторонних заставал меня за чтением, я поспешно уносила книгу к себе в комнату. Теперь, когда Иден уехала – мы все догадались, что в Портсмут, хотя официально не должны были знать, – комната принадлежала только мне.

Я провела в Синдоне долгие летние каникулы; на Пасху родители, привыкнув к воздушным налетам, забрали меня домой, и я осталась в Лондоне, вернувшись в прежнюю школу, к прежним друзьям. Я больше никогда не «жила» в «Лорел Коттедж», а только приезжала на каникулы, с нетерпением ожидая встречи с Энн. Вера в письмах тоже просила меня приехать. Я была удивлена и безмерно благодарна. Интересно, почему мы все равно жаждем любви тех, кто никогда не был с нами добр или мил, и каждая крошка внимания, которой они позволяют упасть, воспринимается нами как щедрость? Я не любила Веру, не восхищалась ею, была уверена, что она, в свою очередь, никогда не любила меня, но тем не менее бурно радовалась ее приглашению. Значит, скоро она разрешит мне ложиться в десять и откроет правду, скрывавшуюся за многочисленными недомолвками!

– Иден уехала, – сказала моя мать, – и Вере нужна маленькая девочка, чтобы превратить ее в настоящую женщину Лонгли. Не столько Kinder, Kuche, Kirche [35]35
  «Дети, кухня, церковь» – немецкий лозунг, определяющий роль женщины в Германии.


[Закрыть] , сколько Kauf, Klatsch, Kettelnadel.

В те дни у нас всех появилась привычка цитировать самые избитые выражения Гитлера. Но только мать, будучи швейцаркой и зная немецкий – что в военные годы она скрывала от посторонних, – могла шутить по их поводу. Мать смеялась, а у отца был озадаченный вид. Я посмотрела значение этих слов в немецком словаре и обнаружила, что они означают «покупки, сплетни и иголка для вышивания».

Зачем я была нужна Вере? Конечно, меня ждали связанные крючком квадраты, неровные и уже не очень чистые. И комната Иден, как всегда невинная, с висевшим на стене изображением Питера Пэна в Кенсингтонском саду – он стоял на каком-то странном муравейнике и все так же разговаривал с дикими животными. Белые кружевные салфетки по-прежнему лежали на туалетном столике, но щетка для волос исчезла – вместе с очищающей жидкостью, тональным и питательным кремом. Кровать Иден не была застелена, даже для видимости, что весьма необычно для «Лорел Коттедж», но на матрасе лежала стопка из покрывала, одеяла и подушек в простых белых наволочках – вероятно, специально на тот случай, если у меня вдруг возникнет мысль лечь сюда, а не на свою кровать. В первый вечер, пока Фрэнсис отсутствовал, проделывая свой обычный трюк, а Вера, неспособная учиться на собственном опыте, бегала по саду и звала его, я поддалась искушению и обследовала все ящики туалетного столика Иден. Конечно, это неприлично, это подглядывание и злоупотребление гостеприимством – я была достаточно взрослой и все понимала. Но дело в том, что мне до смерти надоело вязание крючком, спать в восемь часов еще не хотелось, а на улице было совсем светло.

Ящики оказались доверху наполненными косметикой. Эти предметы свидетельствовали не только об огромных деньгах, но также о времени, проведенном Иден в очередях, и об усилиях, потраченных на уговоры, лесть и подкуп владельцев магазинов, чтобы они придержали для нее товар «под прилавком». Тут было очень мало средств, которыми пользуются современные девушки. Ничего для волос и глаз, почти ничего для тела. Запах из открытых ящиков, которые я жадно рассматривала и нюхала, представлял собой смесь ароматов талька, розовой воды, лимона и ацетона. Там лежали десятки тюбиков губной помады – в буквальном смысле десятки, потому что я однажды вечером их пересчитала, насчитав сто двадцать одну штуку. Все мыслимые оттенки красного цвета и одна оранжевая помада, которая становилась красной, когда ее наносишь на губы. Я знала это, потому что попробовала. В течение следующих недель я перепробовала все – тональные и питательные кремы, вещество с потрясающим запахом и загадочным названием «мерколизированный воск», [36]36
  Отбеливающее средство, содержащее соединения ртути.


[Закрыть]крем «Симон», румяна «Вечер в Париже». Представления сороковых годов о роли женщины и о том, чем должна быть наполнена ее жизнь, отражались в количестве средств для рук и ногтей. Сегодня набор девичьей косметики состоит в основном из шампуней и кондиционеров, лосьонов для тела и дезодорантов. Отважно опередив свое время, Иден приобрела один дезодорант, красную жидкость в маленькой бутылочке, после нанесения которой следовало держать руки поднятыми в течение десяти минут, до полного высыхания средства.

Тогда я не поняла – вероятно, взрослые тоже не догадались бы – того, что сегодняшнему наблюдателю, знакомому с психологией, ясно с первого взгляда: Иден была неимоверно тщеславна и весьма неуверенна в себе. А я лишь подумала – если она все это оставила, то что взяла с собой? Вне всякого сомнения, еще больше. Créme de la créme, в прямом и переносном смысле. Когда угрызения совести из-за использования губной помады «Танги» или питательного крема «Арденнский апельсин» становились слишком сильными, меня почему-то успокаивала мысль о том, что оставленная в «Лорел Коттедж» косметика лишняя или как минимум запасная.

Иден уехала, но перед отъездом привела домой бойфренда. Конечно, Вера не использовала это слово (тогда оно еще не служило общим термином для обозначения любовника, в том числе гражданского мужа, с которым вместе прожито шестьдесят лет) и даже не намекала на возможность сексуального аспекта в интересе Чеда Хемнера к Иден или ее к нему. По всей видимости, Вера называла его «другом», если вообще упоминала о нем или представляла его. Впрочем, это был не ее стиль. Послушно вернувшись от Кембасов в половине восьмого, я обнаружила дома незнакомого мужчину, который сидел в гостиной вместе с Верой и – чудо из чудес, в этот час! – Фрэнсисом. Они пили херес – такого в «Лорел Коттедж» еще не видели и больше никогда не увидят.

Я была потрясена. Остановилась в дверях в состоянии, которое некоторые романисты тридцатых годов описывали как «испуганная лань». Об этом мне стало известно со слов Фрэнсиса.

– Испуганная лань, – сказал он.

Он пил херес вместе с остальными, и его щеки порозовели. Я тоже залилась румянцем – чувствовала, что лицо горит. Вера имела привычку заполнять неловкие паузы суетой, за что иногда мы даже испытывали к ней благодарность.

– Смею надеяться, ты уже пила чай. Ты никогда не говорила, что садишься за стол с этими людьми. Мне нечего тебе предложить, разве что бутерброд с колбасой. Больше ничего нет.

– Налейте ей выпить.

Это был незнакомый мужчина. Вера напустилась на него, но не так, как на меня или Фрэнсиса. Когда она выговаривала Чеду, в ее тоне проскальзывало что-то жеманное и игривое.

– Как вам не стыдно! Могу себе представить, что сказал бы мой брат. Ей только тринадцать, и она младше Фрэнсиса. Бог свидетель, она даже не смотрит на эти вещи.

– Я не хочу. – Мое замечание, естественно, было кислым и недовольным.

Чед встал и протянул мне руку со словами:

– Как дела? Меня зовут Чед Хемнер, и я друг Иден.

– Надеюсь, наш общий друг, Чед, – вставила Вера.

– Общий, разумеется.

Мы пожали друг другу руки. Я помню, во что была одета во время этой первой встречи: в прозрачное платье – то самое, с групповой фотографии, отданное мне дочерью соседки, которая из него выросла, – с немного потертой тканью и нитками, торчащими из выцветших оранжевых настурций. Мои волосы были заплетены в две толстые, растрепанные косы. Вера пробовала заставить меня носить короткие носочки, но вскоре они исчезли из продажи, и я отвоевала право надевать сандалии «Старт-райт» на босу ногу.

С самого начала Чед обращался со мной как со взрослой. Тогда еще не существовало ни культа юности, ни испуганной реакции на подростков. Все отчаянно хотели стать старше – или, по крайней мере, чтобы тебя считали старше. Чед всегда говорил со мной как с ровесницей, то есть словно мне было уже далеко за двадцать. И, похоже, он не видел во мне женщину – как, впрочем, и в Вере, – что впоследствии меня очень огорчало. Но в любом случае для него я была достойной уважения личностью, и мне это нравилось.

Несмотря на негодующее восклицание Веры, слагавшей с себя ответственность за последствия и за мою дальнейшую судьбу, Чед настоял, чтобы мне дали вино в маленьком изящном бокале. Бутылку хереса ему подарил человек, у которого он брал интервью и о котором написал статью в газету, – новый президент клуба «Ротари», садоводческого общества или чего-то в этом роде. Чед работал корреспондентом сети местных газет, которая называлась «Норт-Эссекс энд Стор-Вэлли публикейшнз лимитед». Внешность у него была ничем не примечательная: не высокий и не низкий, не толстый и не худой, не блондин и не брюнет. Не из тех, на кого на улице обращают внимание женщины. Но его преображала улыбка – не широкая и ослепительная, а загадочная и ироничная, излучавшая неотразимое очарование. Такое бывает со многими неприметными людьми. И еще у него был красивый голос, который я – позже, в своих грезах о нем – сравнивала с голосом радиокомментатора Альвара Лиделла.

В те времена не носили джинсов. И курток на молнии. Никакой синтетики. Молодые мужчины, старики, мальчики – все одевались одинаково. В тот вечер на мне было выцветшее оранжевое платье из прозрачной ткани, а на Вере – платье, выкроенное из двух старых, с коричневыми рукавами и лифом в оранжевый и коричневый горошек, явно по моде 1941 года. Фрэнсис был одет в серые фланелевые брюки, серый пуловер, серую школьную рубашку, а Чед – в серые фланелевые брюки, кремовую рубашку «Аэртекс» и твидовую куртку серо-синего цвета. Он спросил, специально ли меня назвали так же, как Веру.

– У нас разные имена, – сказала Вера. – Ее зовут Фейт. – Разумеется, Чед не мог этого знать, потому что никто ему не сказал, даже я. Похоже, Вера вспомнила об этом. – Разве я не говорила? Разве я не представляла тебе мою племянницу Фейт?

Меня охватило необычайное волнение, какое-то теплое чувство, когда я услышала слова «моя племянница», произнесенные спокойным, безразличным голосом Веры – словно признание.

– Именно это я имел в виду. Ваши имена означают одно и то же. [37]37
  Faith в переводе с английского – «вера», «доверие».


[Закрыть]

– Вера означает истину, – возразила Вера. Она выглядела недовольной.

– Вера означает доверие, – сказал Чед. – У русских.

Похоже, Вера собралась спорить. На ее лице появилось упрямое выражение. С ужасной, оскорбительной грубостью, приберегаемой специально для матери – он был дерзок со всеми, кроме Иден и Хелен, но груб только с Верой, – Фрэнсис сказал:

– Он ведь знает, что говорит? Маловероятно, что ты разбираешься в этом лучше его, да? Правда? Ты же не собираешься вступать с ним в филологическийспор? Он учился в Оксфорде, и у него ученая степень. Так вот. Просто смешно, когда такие, как ты, начинают с ним спорить.

Тогда я этого не знала, но Вера была права, поскольку vera– это женская форма латинского слова «истина». Не исключено, что русский перевод тоже точен, и они оба правы, а может, Чед в этом вопросе, как и во многих других, не был непререкаемым авторитетом, каким в то время его считал Фрэнсис.

Вера посмотрела на Фрэнсиса.

– И это мой сын! – воскликнула она. Почти с гордостью. Как будто восхищалась тем, как далеко он может зайти. – Если бы я разговаривала с матерью в таком тоне, отец убил бы меня.

– К счастью, мой отец в Северной Африке.

– Тебе этого знать не положено. И рассказывать – тоже.

– Болтун – находка для шпиона, – сказал Фрэнсис. – Конечно, эта комната полна людей, которым не терпится уйти отсюда и сообщить немцам, что майор Джеральд Хильярд, надежда британской разведки, в настоящее время находится у ворот Тобрука, вписывая свое имя в историю. – Он повернулся в Чеду. – Мои родители пользуются кодом, который вводит в заблуждение даже цензоров. Восклицательный знак означает Египет, перевернутая запятая – Триполи, двоеточие – Дальний Восток, и тому подобное…

– Фрэнсис, – дрожащим голосом прервала его Вера.

– Последнее письмо было полно диалогов. Quod erat demonstrandum [38]38
  Что и требовалось доказать.


[Закрыть] . Бог знает, что они будут делать, если наши войска когда-нибудь высадятся в Европе. Насчет этого они не договорились. Не слишком…

Вера вскочила, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.

– …оптимистично, правда? Не скажешь, что в них много веры.

Я знала, что большинство взрослых выругали бы Фрэнсиса за такое обращение с матерью. Чед промолчал. Просто пожал плечами. Он часто так делал – это скорее галльская привычка, чем английская, хотя Чед был англичанином до мозга костей, как и его имя.

– Меня зачали в Чедвелл-Хит, – так он в тот вечер по настоянию Фрэнсиса объяснял мне происхождение своего имени.

На самом деле его имя передавалось из поколения в поколение с тех пор, как его получил дед, когда в Викторианскую эпоху снова ввели в употребление старинные христианские имена. Как я узнала впоследствии, Вера питала глубокое уважение к семье Чеда, принадлежавшей к мелкопоместному дворянству. «Хозяева гончих», памятные таблички на стенах церкви в Сиссингтоне в честь сыновей, павших на Первой мировой войне. Другой вопрос, как он получил работу в «Сиссингтон энд Аппер стоур спикер». Переболев в детстве ревматической лихорадкой, Чед был негоден к военной службе. Иден познакомилась с ним в мировом суде Колчестера, куда она пришла с бумагами для шефа, а Чед сидел в ложе для прессы. Разумеется (по словам Веры), впоследствии они были должным образом представлены друг другу каким-то достойным человеком, вероятно Чаттериссом.