Текст книги "Девственницы Вивальди"

Автор книги: Барбара Квик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

10

Ни минуты не сомневаюсь, что, когда моя бессмертная душа приблизится к вратам рая, святой Петр лишь покачает головой и отправит ее прочь: слишком много накопилось доводов против. Однако, несмотря на все мои проступки, я все же могла бы заслужить царствие небесное, если бы желание или хоть какой-нибудь беспринципный поворот мысли подвигли меня к раскаянию. Увы, сейчас я искренне сожалею лишь об одном своем деянии – да и то было совершено не намеренно, а скорее по неведению.

Нет-нет, когда я размышляю о своих будущих соседях по преисподней, я даже радуюсь, что попаду именно туда, ведь там во множестве окажутся те, кого мне довелось горячо и искренне любить в этой жизни.

Едва я разгадала замысел Марьетты, то не колеблясь решила помочь ему осуществиться. Я еще раз пригляделась к Томассо Фоскарини, заглянула в его глупые голубые глазки и поняла, что лучшего мужа ей не найти. Он – второй наследник знатнейшего из венецианских родов. Да, он не очень умен, судя по виду, но у Марьетты, без сомнения, хватит ума на них обоих.

– Да, синьора, – медленно, словно после долгого размышления, вымолвила я, – это тот мужчина.

Кто-то легко коснулся моей руки, и, обернувшись, я встретила взгляд сестры Лауры.

– Это очень важное дело, – негромко, но настойчиво произнесла она, – и касается не только одной Марьетты.

Я вдруг почувствовала, как во мне нарастает волна нежности к ней. Она слишком красива, чтобы хоронить себя под одеждами монахини, и слишком добра, чтобы не иметь возможности взрастить собственных детей. Помню, я все гадала, уж не довелось ли и ей родиться младшей из сестер – той, которой семья готова предоставить небольшую долю имущества, какую запрашивает монастырь от невесты Христовой, но слишком малую, чтобы сойти за приданое и удовлетворить все возрастающие аппетиты венецианской знати. Только очень состоятельные семейства – или же влюбленные сумасброды – могли предложить брак девушке или женщине, не имеющей за душой ни гроша.

В наши дни более чем когда-либо приданое девушки считается основным ее достоинством. Семьи, растратившие состояние за игорным столом в ридотто, могут снова поправить дела за счет невесты с хорошим приданым. Первородные сынки идут с молотка и достаются тем девицам, папаши которых предложат больше.

В последнее время цены на невест так взлетели, что дворянам средней руки жениться стало не по карману. В la Serenissima теперь предостаточно благородных домов, где алчные отцы-расточители безутешно взирают на целый выводок стареющих и все еще холостых сыновей, а монастыри переполнены девицами, помещенными туда против воли.

Уже не в первый раз я задалась вопросом, что спасает сестру Лауру от горечи, отравляющей жизнь сестре Джованне и Ла Бефане.

Во взгляде сестры Лауры я прочитала неизмеримую нежность наставницы к любимой ученице. Я тихонько пожала ей руку и сказала: «Я знаю», хотя в голове у меня тогда вертелась единственная мысль – что Марьетта теперь по долгу чести обязана помочь мне, раз я помогла ей, и что эта помощь станет более существенной, если она переселится за пределы Пьеты.

Ла Бефана втиснулась между нами:

– Подумай хорошенько, девочка моя! Вспомни в подробностях, что бывает со лгуньями!

Жаль, что я не перехватила взгляд, которым, возможно, обменялись маэстра Менегина и сестра Лаура. Да-да, подозреваю, что глаза наставниц встретились, и сейчас чего бы только я не отдала, чтобы прочесть их выражение! Но в тот момент я усиленно оценивала вновь и вновь свое решение, которое, я чувствовала, может принести мне так много – но и стоить мне будет многого. Помню, я тогда твердила себе, что лучше попасть в ад, чем предать подругу и тем самым заслужить милость моей злейшей врагини.

– Это тот мужчина, синьора, – проговорила я, обернувшись к настоятельнице, – тот самый, которого я видела с Марьеттой на острове.

Потом мы виделись с Марьеттой всего один раз до того, как она нашла способ избавиться от беременности и сделаться невестой.

Та пора вообще оказалась щедрой на свадьбы. Мадалена Россо, тридцатишестилетняя figlia privilegiata, наконец добилась согласия правления на ее брак с Лодовико Эртманом, учителем по классу гобоя, недавно приглашенным в Пьету. Он был чуть ли не девятью годами младше ее, и даже не католик – пока не сменил вероисповедание ради нее. Герцог Козимо III упросил дожа дать разрешение.

И сама невероятность такого брака, и то, что церемония действительно состоялась и прошла в церкви Санта Мария делла Салюте, и мы видели Мадалену в подвенечном платье под самыми нашими окнами, – все это повергло нас в состояние странного беспокойства, пробудило негаданную надежду на то, что все в мире возможно.

В ту пору случились и мои первые месячные. Они не стали для меня неожиданностью – можно сказать, я ожидала их с нетерпением. Но когда они наконец пришли, то неопрятность, с ними связанная, вызвала во мне отвращение. Я сама сняла с постели простыни: мне и не хотелось спать на замаранном белье, и слишком долго пришлось бы дожидаться, пока convèrsa<sup>5555
  Монахиня мирского ордена; здесь – дежурная служанка.


[Закрыть]</sup> придет убирать у нас в дортуаре. К тому же мне было неловко перед ней.

Сестра Лаура, исполнявшая в ту неделю обязанности сеттиманьеры, сразу же разрешила мне сходить в бельевую и взять свежие простыни. С тех пор как я стала iniziata – как давно это было! – я редко туда наведывалась. Бельевая находится рядом с прачечной, где и обретаются figlie di comun. Проходя мимо огромного бака с кипящим щелоком, где варилось мыло, сквозь пар, поднимающийся из сотни лоханей, над которыми склоняются девушки с красными, распаренными лицами, стирая или отбеливая белье, я вспоминала, как смотрели на меня девчонки из coro, пока я еще принадлежала к общей массе.

Нам кажется, что тропа нашей судьбы сама собой ведет нас, то сворачивая, то поднимаясь в гору пока вдруг не выведет на перекресток иной дороги, которая могла нам выпасть, окажись Удача и Рок менее милостивы. Что еще, кроме явно случайной склонности к музыке, позволило мне жить без тяжкого, изнурительного труда?

От печей, на которых грелись утюги, так и пыхало жаром, и мне приходилось прикрывать ладонью глаза. И тут я наткнулась на Паолину, нашу «лазутчицу» в недавней лотерее, – она орудовала утюгом, пыхтя и обливаясь потом, а рядом высилась стопка свежевыглаженного белья.

– Синьорина Анна Мария! – воскликнула Паолина и тут же ойкнула, обжегши палец.

– Привет, синьорина Паолина, – ответила я, не желая оказаться менее любезной, чем она. – Прости, что отвлекла тебя.

– Я тебя здесь ни разу не видела.

– Я хочу перестелить постель, вот и пришла за чистыми простынями.

– Congratulazióni, саrа!<sup>5656
  Поздравляю, дорогая! (ит.).


[Закрыть]</sup> – лукаво покосилась она на меня. – Ты теперь женщина.

– Ага, женщина, у которой живот словно набит свинцом.

– Poverina! Вот, возьми… – Она еще пару раз провела утюгом по полотенцу. – Подложи под рубашку. Со временем полегчает, а пока только тепло может помочь.

Я огляделась, задрала юбки и пристроила горячее полотенце под одежду.

– Ты просто клад, Паолина!

Она оглянулась через плечо:

– Ладно, мне надо работать.

Я уже повернулась, чтобы уйти, как она вдруг добавила:

– Оратория была просто прекрасная! А твоя игра, синьорина! Словно ангелы слетели с небес.

Настал мой черед краснеть. Я неловко кивнула, а когда снова подняла глаза, то сквозь клубы пара увидела Марьетту. У нее по бокам суетились две càriche – dispensièra и помощница настоятельницы, а сама она с истомленным видом лишь кивала или отрицательно качала головой, пока они выбирали для нее чистое белье. Все, что Марьетта одобряла, отправлялось в просторный ларь у ее ног.

Наши взгляды встретились. Обе càriche стояли ко мне спиной, и Марьетта принялась обмахиваться и показывать жестами, что ей нужно присесть. Они немедленно куда-то убежали – то ли за водой, то ли за врачом.

Едва оставшись одна, Марьетта поманила меня к себе:

– Быстрее, Аннина! Piu velóce! – Тут она вскочила на ноги и, стиснув меня в объятиях, ни с того ни с сего залилась слезами, теперь уже настоящими. – Я уж думала, что не свижусь с тобой и не смогу тебя поблагодарить!

Я не спешила целовать ее в ответ. Неужели она считает, что несколько слезинок и словесная благодарность – достойное вознаграждение за опасности, которые я навлекла на свою бессмертную душу, солгав ради ее благополучия?

– У тебя скоро появится возможность меня отблагодарить.

– Ну да, когда я выйду замуж…

– Нет – гораздо раньше! – Думаю, мой тон удивил ее. – Как только узнаешь, где тебя будут держать до свадьбы, пошли мне весточку.

– Я уже знаю где: в монастыре Сан Франческо делла Винья.

– Хорошо… слушай и запоминай. Не так давно один молодой дворянин закладывал в Banco Giallo золотой медальон. Разузнай мне его имя!

– Саrа, я же буду в монастыре!

– В монастыре, где полным-полно тетушек и сестриц таких синьоров. Что им еще там делать, как не судачить о всяких семейных новостях?

Марьетта погрузилась в раздумья.

– Ладно, подружусь с кем-нибудь из монашек и выведаю что смогу.

Завидев возвращающихся càriche, я заторопилась:

– Только найди надежного человека, чтобы передать вести! И, Марьетта, будь жива и здорова! – Я стиснула ей на прощание руку. – Жду не дождусь, пока увижу твоего маленького!

Я отвернулась, но заметила, что глаза у нее полны слез.

О Марьетте Фоскарини ходят самые кошмарные слухи, но лишь часть из них верна. Она уже делала – и еще сделает – все, что угодно, лишь бы добиться своего. Но она сделает то же самое ради тех немногих, кого причисляет к своим близким друзьям. И совсем уж неправда, будто бы она не стыдится боли, которую причиняет другим. Она знает стыд – но просто научилась хорошо скрывать его…

Я подошла к диспенсьере, почтительно присела и сообщила, что сестра Лаура разрешила мне взять чистые простыни.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

В лето Господне 1710

«Милая матушка!

Сегодня я пишу тебе не на утаенных нотных листках и не из карцера, а из своей комнаты. Сестра Лаура расщедрилась и выделила мне вдоволь бумаги, перьев и чернил. На мой день рождения – вернее, на годовщину, которую здесь принято называть моим днем рождения, – она подарила мне сургуч и печать с моими инициалами: „AMВ“.

Я уговорила себя, что это из твоих рук я получила и печать, и сургуч, и именно твои губы касались моего лба.

Странно, не правда ли, что у молодой женщины вместо настоящей фамилии – название музыкального инструмента? Выходит, я родилась в мастерской скрипичного мастера? (Впрочем, даже тогда я носила бы его фамилию.)

Последнее время я по большей части пребываю в одиночестве. Клаудия еще не вернулась из Саксонии. Джульетта в сопровождении сестры Джованны каждый день ездит позировать Розальбе. Утром за ними присылают гондолу. Я смотрю из окна, как она сворачивает из rio в Большой канал.

Каждый вечер Джульетта забирается ко мне в постель и рассказывает, как прошел ее день. Она не скрывает своего желания, чтобы художница писала портрет Дианы целую вечность.

Дом Розальбы находится на Calle di Са' Centanni.<sup>5757
  Улица дворца Чентанни.


[Закрыть]</sup> О ней там заботится престарелая мать. У той всегда при себе лазуритовая коробочка, полная свежих имбирных пряников, которые старушка предлагает всем, кто заходит в гости к ее дочери.

В палаццо живут одни женщины. Сестра Розальбы, синьорина Анджела, помолвлена с художником Антонио Пеллегрини (которого она называет „мой burattino“).<sup>5858
  Кукла, марионетка; легкомысленный человек, ветреник. (Примеч. ред.)


[Закрыть]</sup> Другую сестру мы видели, когда Розальба приходила в приют. Ее имя Джованини, но все зовут ее Пенетой.

Они все низкорослые, поэтому Джульетта говорит, что чувствует себя среди них могучей амазонкой. Вообще Розальбу в семье кличут „la putela“ – малышка, потому что она ниже всех. Утром она обувает туфли на высоких каблуках, что добавляет ей роста, но, простояв часок-другой у мольберта, отшвыривает их прочь.

Там великолепная обстановка, все залито солнечным светом. На одной из стен висит полотно с французским сельским пейзажем – подарок художника Ватто, написанный его собственной рукой.

В студии есть спинет, и иногда Розальба усаживается и играет на нем, пока Джульетта прохаживается туда-сюда по зале, разминая затекшие от долгой неподвижности члены.

Само собой, они беседуют – да так запросто, словно их знакомство исчисляется годами, а не днями. Оказывается, до восемнадцати лет Розальба была кружевницей – помогала матери. Потом она встретила художника-француза, месье Жана, научившего ее писать миниатюры на кости и пергамене. Этот месье Жан разбил ей сердце, отбыв из Венеции к себе во Францию с сундучком, набитым кружевами для будущей невесты.

Оплатой за ее первый заказ – портрет, выполненный для подруги, – послужили две пары перчаток и два ароматических саше. За нынешнее изображение Дианы, как шепчутся на каждом углу, Розальба получит от короля огромную сумму – целых двадцать пять luigi.<sup>5959
  Луидор (ит.).


[Закрыть]</sup>

Каждый день Ненета причесывает Джульетту. Она усаживает ее к туалетному столику Розальбы на металлический стул с полосатой камчатной подушечкой. На столе у художницы среди красок и бутылочек с духами имеется и перевязь с пистолетами.

Есть у Розальбы и скрипка из мастерской Маттео Гоффриллера, что преподнес ей в дар Франческо Гобетти. Вот если бы мне хоть разок довелось на ней сыграть!

Дважды на сеансах присутствовал король, наблюдая, как продвигается дело. Оба раза он был переодет: сначала в горничную, а потом – в гусара. Джульетта утверждает, что его величество ужасно самовлюблен и крутится перед зеркалом ничуть не меньше, чем наблюдает за рождением полотна.

Иногда к художнице приходит ученик, помогает смешивать краски. Юный венецианец по имени Джамбаттиста Тьеполо. Когда Джульетта позирует, входить в ателье ему не разрешают, хотя она не раз примечала в полуоткрытую дверь его любопытные взгляды.

Розальба велит Джульетте грезить наяву, воображая себя богиней, чтобы на ее лице появилось нужное выражение – какое должно быть у Дианы.

Джульетта говорит, что вот сидит она там и раздумывает о любви и о той жуткой цене, которая взыскуется с несчастных, подпавших под ее чары. Она думает об Актеоне – как он случайно увидел богиню, купавшуюся обнаженной в священных прудах Аркадии. И чудится Джульетте, что за миг до того, как Актеон был обращен в оленя и разорван его собственными гончими, он поцеловал купальщицу, – Джульетта пытается представить этот единственный поцелуй Дианы и охотника, столь божественный, что Актеон с радостью заплатил за него жизнью.

Иногда губы охотника, забывшись, касаются также обнаженных плеч богини, а его пахнущие лесом руки ложатся на благоухающую ароматом жасмина грудь богини.

Когда истории Джульетты кончаются, мы обе лежим без сна и молчим, прислушиваясь к тишине, нарушаемой только плеском воды в канале, нашим дыханием да песнями случайных гондольеров.

Она не устает нахваливать художнице мою игру в надежде, что, может быть, та когда-нибудь пригласит меня к себе и ее скрипка перестанет быть просто безделушкой. Я же уверена, что мне ни за что не разрешат туда пойти – пока провожатой для таких визитов служит сестра Джованна.

Скоро у меня урок.

Шлю тебе тысячу baci, дорогая матушка, где бы ты сейчас ни была, да коснутся эти строки не только твоих рук и глаз, но также и твоего сердца.

Анна Мария даль Виолин».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

Перечитывая эти письма сейчас, я могу только удивляться, что совершенно не подозревала о Джульеттиных планах – да и строила ли она эти планы или просто, влекомая силой чувств, в необдуманном порыве решила свою судьбу? Все же мы были ближайшими подругами: если бы она замыслила все заранее, то наверняка проболталась бы мне.

Я была для нее царем Шахрияром, а она – моей Шехерезадой, и из ночи в ночь Джульетта, лежа со мной бок о бок в постели, разматывала клубок повествований. Если бы мне довелось послушать подобные сказки сейчас, я бы сразу поняла, к чему они ведут. Но тогда я сама носилась со своими любовными мечтами и поэтому лишь зачарованно слушала, как Джульетта повествует о своих. Да и не позволила бы она себя остановить, даже если бы у меня хватило ума и желания. От препятствий любовь разгорается еще сильнее – кому, как не мне, это должно быть известно!

Дожидаясь помощи от Марьетты, я тем временем пыталась выявить тех двух из девяти старших членов coro и comun, что на тот момент служили в Пьете регистраторами. Многочисленные обязанности и права, распределенные между девятью càriche, сменяются через каждые три года, но не в одно и то же время, поэтому совсем не легко определить, кто в данный момент за что отвечает (разумеется, за исключением явных должностей – диспенсьеры и помощницы настоятельницы).

В ту зиму погода стояла особенно мрачная. Дожди лили не переставая, и немногие посетители, навещавшие нас в эту пору, выглядели за решеткой parlatòrio спасшимися от наводнения. Частенько в дни посещений и вовсе никто не приходил.

Кухарки изощрялись как могли, чтобы поднять нам настроение (и заодно подсушить стены ospedale), – пекли всякие вкусности чаще обычного. Однажды, сидя за завтраком и радуясь неожиданному обилию булочек на столе, мы все услышали – все, за исключением синьоры Джелтруды, которая была глуха как пень, – одинокий и тревожный звон колокола возле скаффетты.

«Младенец!» – пробормотал чей-то голос, и тут же слово было подхвачено дюжиной других голосов, произносивших его кто с радостью, кто с нежностью.

Бывают годы и периоды, когда детей прибывает в избытке. Иногда могут принести двоих в один день, а потом целых три месяца ни один не появляется. Как только раздается колокольный звон у скаффетты, сама настоятельница, где бы она в это время ни находилась (кроме случаев, когда она больна), идет в церковь – к тому месту в восточной стене, где находится ячейка, открытая наружу и вдвигающаяся вовнутрь. Это не ruòta – не поворотный круг, какой бывает в монастырях, а подобие тщательно выдолбленного из камня выдвижного ящика. Настоятельницу всегда сопровождает одна из двух scrivane; она скрупулезно вносит подробные данные в особые реестры скаффетты, что содержатся в каморке, примыкающей к кабинету настоятельницы. Это книги, скрытые от посторонних глаз на протяжении сотен лет – с тех пор, как в них появились первые записи. Если младенец оказывается больным или уродцем, призывают также и врача.

В то утро настоятельница завтракала с нами, вероятно чтобы отдать должное угощению, изготовленному нашими пекарями. Я увидела, как она глянула на сестру Лауру, а та кивнула – едва заметно, так что те, кто знал ее хуже, чем я, наверняка не обратили бы внимания.

Настоятельница сунула в карман cornétto – рогалик, обсыпанный сахаром, – вытерла рот салфеткой и велела нам играть сегодня особенно старательно, поскольку нас будет слушать новая пара ушей. Не прошло и двух минут после ее ухода, как сестра Лаура тоже поднялась из-за стола.

– Уже уходите? – спросила я, настойчиво глядя на нее. – Еще будет миндальный пирог…

Без сомнения, мой взгляд выдал, что я думаю вовсе не о пироге, а сердце заколотилось вовсю. Сестра Лауpa – scrivana! Вот это новость! Будет ли она столь же добра ко мне в этом деле, как во всех других? Захочет ли она поискать в книгах и сказать мне то, что я желаю знать?

– Возьми мне кусочек, figlia mia, – ответила она, задержавшись ровно на столько, чтобы заправить под платок выбившуюся у меня прядь волос.

Взять кусок пирога, который еще не подали, и при этом не отстать от сестры Лауры – для этого мне была нужна сообщница. Но Джульетта уже отправилась к Розальбе, Клаудия еще не вернулась от родителей, а Марьетта навсегда покинула приют. Я повернулась к соседке слева – к Бернардине – и сначала коснулась ее руки, потому что та сидела ко мне незрячим глазом.

– Поможешь мне в одном деле, саrа?

Бернардина никогда и ни о чем меня не просила, как и я ее: в те дни мы были заклятыми врагами. Если в новом произведении, написанном для младших участниц coro, солировали сразу две скрипки, мы устраивали настоящее сражение, решая, кому исполнять ведущую партию.

Однажды перед прослушиванием она изловчилась незаметно просунуть сухое рисовое зернышко в один из эфов моей скрипки. Я к тому моменту уже настроила инструмент, и его странный скрежещущий звук меня попросту ошеломил. Когда я попросила разрешения начать сначала, Ла Бефана меня выгнала – мол, я недостаточно репетировала, – и с прослушивания я вышла вся в слезах.

Через месяц с небольшим Клаудия сыграла роль карающего ангела, подлив Бернардине в суп изрядную порцию òlio di baccalà – рыбьего жира, которым наш аптекарь поит рахитичных воспитанниц. У этого снадобья отвратительный вкус, но в тот вечер у Бернардины был насморк, и она ничего не почувствовала. Весь следующий день, тоже странным образом выпавший на прослушивание, моя соперница провела в уборной.

Именно Бернардина донесла настоятельнице, когда мы с Марьеттой сбежали в оперу, чем и обрекла меня на заточение в карцере. Она ежечасно за мной наблюдала, выискивая очередной промах, чтобы тут же им воспользоваться. Иногда я готова была поверить, что она и вправду желает моей смерти.

Почувствовав мое прикосновение, она обернулась.

Что увидела тогда Бернардина, глянув на меня? Она, казалось, своим единственным оком ухитряется разглядеть куда больше, чем те, у кого оба глаза на месте. Мы долго смотрели друг на друга: я на нее – просительно, она на меня – подозрительно. Мне было ужасно противно унижаться перед ней, но, судя по всему, другого выхода не было: ни к кому больше я не могла обратиться за помощью.

Она покосилась на дверь, в которую только что выскользнула сестра Лаура, – и вдруг улыбнулась. Улыбка была самая дружелюбная, так что мне подумалось, уж не решила ли Бернардина помириться со мной – и не этого ли она всегда искренне желала.

– Беги же за ней! – прошептала она. – Я прихвачу два лишних кусочка, если получится.

Я встала, а синьора Джелтруда, как назло, выкрикнула своим не в меру громким голосом, каким разговаривала даже сама с собой:

– Почему все уходят? Кухарка испекла чудесный миндальный пирог. Она на нас рассердится!

Я спряталась за колонну в коридоре. Ждать пришлось долго. Наконец показалась помощница настоятельницы с запеленатым младенцем на руках. Он был совсем крошечный, с лицом, словно у старичка, и жалобно пищал. Необъяснимым образом от его криков у меня на глаза навернулись слезы. Неужели я тоже так надрывалась? По крайней мере, на него не поставят клеймо, как на меня, и для этого бедного подкидыша кормилица найдется в самом приюте.

Пришлось еще подождать, прежде чем я увидела сестру Лауру, на ходу оттирающую с пальцев чернильные пятна. Я вышла из своего укрытия, и мы некоторое время молча смотрели друг на друга.

– Почему ты не в классе? – спросила она наконец.

– А я и не знала, что вы scrivana, Ziètta.

Иногда я называла ее «ziètta» – тетушка. Так заведено у девочек, которых берет под свое крылышко какая-то наставница.

– Меня не так давно назначили. Видишь, – она продолжала вытирать пальцы, – у меня неважно получается.

– У вас хорошо получается все, за что бы вы ни взялись.

– Вот здесь ты как раз ошибаешься, Аннина. Немало найдется такого, в чем я – совершенная неумеха.

– Вы говорите так из скромности.

– О, если не веришь мне, обратись к маэстро Менегине.

Я насмешливо фыркнула. Ла Бефана? Ну, эта очернит кого угодно! Сестра Лаура поглядела на меня с укоризной.

– Она ведь долгие годы была моей наставницей. И то, что я получила должность маэстры, – тоже ее заслуга.

Наверное, мне следовало говорить почтительнее, но я не желала:

– Простите, Ziètta, но я считаю маэстру Менегину и гнусной особой, и гнусной наставницей.

– Неужели? В таком случае ты к ней несправедлива. Она одна из лучших скрипачек за всю историю приюта.

Я вспомнила, что именно говорила мне Ла Бефана в башне – что некогда она считалась favorita.

– Наверное, она была не такая противная в былые дни, когда маэстро Гаспарини учил ее собственнолично.

– И здесь ты ошибаешься, дорогая. В те времена, как и теперь, здесь был наставник по классу струнных – брат дона Джакомо Спады, предшественник маэстро Гаспарини. – Она отвела взгляд и не сразу назвала имя того наставника: – Дона Бонавентура Спада.

Джакомо, Бонавентура – оба эти имени были мне совершенно неизвестны, а значили они для меня и того меньше. Какое мне было дело до священников, преподававших здесь в незапамятные времена? А вот сестра Лаура могла мне помочь сейчас. Мы стояли едва ли не у порога тайной комнаты – и были одни. Всего миг – и с ее разрешения я окажусь в хранилище, а ей только и нужно будет отвернуться на время. Сестра Лаура уже бессчетное количество раз доказывала, что ради меня готова нарушить правила.

Я торопливо подыскивала слова, которые убедили бы ее впустить меня в тайник или же самой просмотреть записи, пока я сторожу у дверей.

Но тут до меня дошло, что мы обе очень уж долго молчим. Она что-то говорила о прежнем маэстро, бывшем здесь еще до Вивальди.

– Мне казалось, – промолвила я, – что только священнику, или же евнуху, считается безопасным доверить преподавание в таком заведении, как наше.

Сестра Лаура снова перевела взгляд на окно, в которое просачивался скудный дневной свет. Для меня это были первые за долгое время солнечные лучи.

– Бонавентура Спада не был евнухом, дитя мое. Он был священником, но все же любил Менегину. Тогда это все знали. Все – кроме меня.

Теперь она глядела не на окно, а на меня, и я со смятением осознала, что не могу придумать ничего смехотворнее, чем любовь кого бы то ни было к Ла Бефане.

– В юности она была очень и очень недурна собой – пока чуть не умерла от оспы. В ту зиму многие в приюте поумирали. И на скрипке она играла, словно ангел. Ты еще увидишь, figlia, – время на всех оставляет свои следы, только одни видны глазу, а другие нет. Но полностью избежать отметин времени никто еще не сумел.

– Пожалуйста, сестра, – не выдержала я, – очень прошу вас: загляните для меня в libro dela scaffetta. Найдите там мое имя и все, что было записано обо мне, когда я попала в приют. Может быть, там есть хоть намек на то, кто я такая.

Сердце у меня колотилось так, что я едва могла дышать. Сестра Лаура легко коснулась моего лица и приподняла его, так что мне пришлось встретиться с ней взглядом.

– В книге скаффетты о тебе ничего нет. Я уже смотрела.

Всей душой я чувствовала, что это ложь. В тот миг я ненавидела сестру Лауру. Я ненавидела ее за то, что она такая эгоистичная, чопорная и нечестная. А еще притворялась, что любит меня!

Я оттолкнула ее руку:

– Как же так? Ведь о каждом ребенке там есть сведения.

– А о тебе записи нет, Анна Мария.

Мне стало так обидно, что на глаза навернулись слезы:

– Вы ведь знаете мою мать – вы передаете ей мои письма. Иначе получается, что вы заставляете меня верить в ложь!

Она глянула на меня так, словно я ее ударила:

– Я не посыльная для твоих писем, Анна Мария. Но ты должна мне верить.

– Вы говорите «верить», а сами мне не доверяете! Как же вы можете знать то, что знаете, а мне не говорить?! Даже Ла Бефана – и та, кажется, знает, кто мои родители! Разве справедливо, что они известны всем, кроме меня?!

Она крепко взяла меня за плечи и направила на меня пристальный взгляд ясных голубых глаз:

– Прошу тебя, перестань спрашивать и доискиваться правды. Есть вещи, которых лучше и вовсе не знать.

Я выдержала ее взгляд:

– Что же, мои родители – убийцы? Или моя мать – шлюха?

Сестра Лаура вздрогнула, но по-прежнему крепко держала меня так крепко, что делалось больно. Наконец она ответила, с трудом выговаривая слова:

– Поверь мне – и перестань их искать!

Я дернулась и вырвалась от нее:

– В жизни больше вам не поверю!

– Как же ты испытываешь мое терпение, дитя… В книге скаффетты нет о тебе ни строчки!

Она прерывисто вздохнула и разгладила складки на одежде, отчего тихо зашелестела шелковая нижняя юбка. Мне же этот шорох почему-то напомнил змеиное шипение.

Когда сестра Лаура вновь заглянула мне в глаза, ее лицо уже обрело прежнюю безмятежность.

– Нельзя считать, что знаешь правду, исходя только из того, что видишь своими глазами, Анна Мария. Думаю, тебе сейчас лучше пойти на урок. Ты и так провинилась – не стоит навлекать на себя более серьезное наказание.

Вскоре после этого меня вызвала к себе в кабинет настоятельница.

– Анна Мария, – начала она, взглянув на меня из-за стопки бумаг, возвышавшейся перед ней на письменном столе.

Я сделала книксен. Настоятельница сняла очки, изготовленные для нее в Швейцарии – подарок Великого Инквизитора, – после чего долго рассматривала меня.

– Садись, дитя мое, – наконец вымолвила она.

Так повелось, что все неприятные известия здесь сообщала именно настоятельница. Собираясь с духом, чтобы принять из ее уст любые новости, я перебирала в памяти все правила, какие нарушила за последнее время.

– Известно ли вам, синьорина, что все до единой ваши наставницы рекомендовали вас для зачисления в coro?

Я покачала головой.

– В таком случае вам, несомненно, неизвестно и то, что всякий раз, как ставили на голосование вопрос о вашем утверждении, вы совершали очередное серьезное нарушение, которое не давало нам это сделать?

– Нет, синьора. То есть да, синьора, – мне это тоже неизвестно.

Я устремила взор на картину Антонио Балестры, висевшую за спиной настоятельницы, а сама тем временем неустанно просила Пресвятую Деву не дать мне выказать, как расстроили меня ее слова.

– Figlia mia, – вздохнув, произнесла она и потерла веки, – у тебя явное дарование. Тем не менее несколько гораздо менее талантливых iniziate приняты в coro раньше тебя, и это меня огорчает. Я чувствую приступ боли вот тут, – она приложила руку к сердцу, – каждый раз, когда вынуждена голосовать против твоего продвижения.

Я видела, что она действительно удручена. Мне вдруг бросилось в глаза сходство между ней и святой Элизабеттой на картине. Вероятно, художнику специально так заказали.

– Меня это огорчает, Анна Мария, и беспокоит. Мы всегда возлагали на тебя большие надежды.

Я опустила голову, сдерживая ярость против нее и всех взрослых, распоряжающихся мною как захотят. Талант – вот на что должны они смотреть, а не на умение выполнять их дурацкие мелочные правила!

Я посмотрела на нее – настоятельница уже водрузила очки на место и теперь рылась в ворохе бумаг.

– Мой долг – уведомить вас, синьорина, что вы снова не в числе figlie, чье вступление в coro будет отмечаться в это воскресенье вином и пирожными. Среди них – Джульетта даль Виолинчелло.

Она наблюдала за мной – очевидно, хотела угадать мое отношение. Но за Джульетту я могла только порадоваться.

– А также Бернардина даль Виолин.

Вот, значит, как. Бернардина. Знала ли она уже о предстоящем голосовании в тот момент, когда притворялась моей сообщницей? Когда помогла мне в очередной раз пропустить урок? Может быть, она сама и донесла сестре Джованне, что меня нет? То-то, должно быть, ликовала, когда мое имя снова вычеркнули из списка!