Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Автор книги: Барбара Кингсолвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

В благодарность за впервые попробованный им молочный порошок Паскаль показал мне дерево, на него можно было взобраться и увидеть птичье гнездо. После того как мы рассмотрели птенцов с розовой кожей, он сунул одного из них в рот, как мармеладку. Похоже, вкус ему понравился. Паскаль протянул птенца и мне, чтобы я его съела. Я поняла, что́ он имел в виду, но отказалась. Судя по всему, он совсем не расстроился и слопал весь выводок сам.

В другой день Паскаль показал мне, как построить домик высотой в шесть дюймов. Скрючившись в тени нашей гуавы, он воткнул в землю прямые ровные палочки, потом возвел стены, оплетя пространства между палочками ободранной корой, как плетут корзины. Поплевал на землю, замесил красную глину и полностью обмазал ею плетеные стены. И наконец по-деловому зубами обкусал пальмовые листы квадратами, которыми покрыл крышу. Отойдя на несколько шагов и снова присев на корточки, Паскаль наморщил лоб и внимательно осмотрел результат своих трудов. Этот маленький домик, сделанный его руками, был и по конструкции, и по материалам точной копией дома, в котором он жил. Отличался от него лишь размером.

Меня поразило, какая пропасть лежит между нашими играми – «Мама, можно?», прятки – и его: «Найди еду», «Узнай ядовитое дерево», «Построй дом». А ведь Паскалю было не более восьми-девяти лет. У него была младшая сестра, которая, куда бы ни шла, таскала на спине брата-младенца и помогала маме полоть сорняки на маниоковом поле. Я поняла, что концепция детства не была чем-то само собой разумеющимся. Скорее, она напоминала нечто, более-менее придуманное белыми людьми и вынесенное на передний край взрослой жизни, как оборка, пришитая к платью. Впервые я почувствовала укол гнева по отношению к папе за то, что по его милости была дочерью белого священника из Джорджии, хотя моей вины в том не было. Закусив губу, я принялась строить собственный домик под гуавой, но, не говоря уж об исключительных талантах Паскаля, мои руки двигались неуклюже, как бледные плавники моржа, выброшенного из своей стихии. От смущения меня окатило жаром с головы до ног, слава Богу, что под одеждой этого не было видно.

Руфь-Майя Прайс

Каждый день мама говорила: ты разобьешь себе голову. Но случилось по-другому. Я сломала руку.

Как это было? Я подглядывала за африканскими коммунистами-бойскаутами. Сидя высоко на дереве, я их видела, а они меня нет. На дереве росли зеленые аллигаторовы груши, или авокадо, на вкус – ничего особенного. Никто из нас, кроме мамы, не ел их, да и она их ела, лишь только чтобы вспомнить, какой был вкус у тех, что покупала в «Пиггли-Виггли», – с солью и майонезом «Хеллманс».

– Майонез? – однажды спросила я. – А какого цвета была баночка?

И мама не заплакала. Порой, когда я не могла вспомнить что-нибудь из старой жизни в Джорджии, она плакала.

Эти коммунистические скауты выглядели так же, как обычные конголезские скауты, только совсем без обуви. Солдаты бельгийской армии имели туфли и ружья и маршем проходили куда-то прямо по нашей дороге. Папа говорил, что они демонстрируют всем конголезцам вроде папы Анду, что Бельгия все еще командует здесь. А другая армия – это были просто мальчишки, живущие поблизости. Разница сразу бросалась в глаза. Среди этих не было ни одного белого человека, и одежда у них была совсем иная: только шорты, а на ногах – у кого что есть, а то и просто босиком. На одном красовался красный французский колпак [38]38
  Головной убор древних фригийцев; мягкий закругленный колпак обычно красного цвета со свисающим вперед верхом.


[Закрыть]. Ой, как же мне нравится этот колпак! На других – красные платочки, повязанные вокруг шеи. Мама объяснила, что это не бойскауты, а Молодые Му-Про.

– Руфь-Майя, солнышко, – произнесла она, – даже не приближайся к этим Му-Про. Как только видишь их – сразу беги в дом.

Мама разрешает нам играть с маленькими девочками и мальчиками, даже несмотря на то, что большинство из них голые, но только не с теми, кто с красными платочками на шее. Мботе ве! Это означает – нехорошие. Вот почему я залезла на дерево авокадо, заметив их. Мама считает, что они имеют отношение к Джимми Кроу, а это имя я слышала еще дома.

По утрам мы подсматривать не можем. Мои сестры должны сидеть и учиться, а я – раскрашивать картинки и запоминать буквы. Мне не нравится учиться. Папа говорит, девочке не надо ходить в колледж – ей это как рыбке зонтик. Порой мне разрешают играть со своими животными, вместо того чтобы раскрашивать – если пообещаю вести себя тихо. Животные у меня такие: Леон и мангуст. Еще попугай. Папа выпустил попугая, потому что мы случайно научили его произносить плохие слова, но он никуда не улетает. Улетает и возвращается, хотя крылья у него есть, но это не считается: попугай слишком привык к дому и забыл, как летать и самому добывать еду. Я кормлю его кислыми лаймами с дерева дима, от которых он чихает, а я вытираю ему потом клюв – с одной стороны, и с другой. Мботе ве! Дима, димба, димбама. Мне нравится произносить всякие такие слова, они как будто смеются, вылетая изо рта. Мои сестры жалеют попугая, а я – нет. Я бы завела еще змею, если бы могла, потому что не боюсь их.

Мангуста мне тоже никто не приносил. Он просто являлся во двор и смотрел на меня. Каждый день подходил все ближе и ближе. А однажды вошел в дом и вскоре стал заглядывать туда каждый день. Меня мангуст любит больше всех. А других вообще не терпит. Лия говорит, что мы должны назвать его Рикки-Тикки-Тави, ну уж нет, он мой, и я называю его Стюарт Литтл. Так звали мышку в одной книге. Я не завожу змею, поскольку мангусты убивают змей. Стюарт Литтл убил одну возле нашей кухни, и это оказалось хорошо, потому что мама теперь разрешает ему заходить в дом. «Димба» означает – «слушай»! Слушай, Бастер Браун! [39]39
  Персонаж газетных комиксов, младший школьник, отличающийся весьма озорным и вредным характером.


[Закрыть] Та змея возле кухни была коброй, они плюются ядом прямо в глаза. Ты слепнешь, а она после этого вернется в любое время, когда ей захочется, и укусит тебя.

Хамелеона можно обнаружить где угодно. Лия чаще всего находит его у себя в постели. Большинство животных остаются всю жизнь того окраса, который дал им Господь, а Леон делается такого цвета, какого пожелает. Мы берем его в дом, когда мама и папа в церкви, а однажды положили его на мамино платье, чтобы посмотреть, что произойдет, и он сделался цветастым. Если Леон вырывается, то убегает и прячется где-нибудь в доме, и тогда – Господи Иисусе! – его не найти! Венда мботе – пока, привет и аминь! В общем, мы держим его снаружи в ящике величиной с книжку комиксов. Если пощекотать Леона палочкой, он становится черным в крапинку и подает голос. Мы проделываем это, чтобы показать ему, кто здесь хозяин.

В тот день, когда я сломала руку, ожидали прибытия мистера Аксельрута. Папа сказал, что, хвала Господу, он появится вовремя. Но когда мистер Аксельрут узнал, что нам нужно в Стэнливиль, то сразу опять взлетел и направился в сторону реки или еще куда-то, и никто не знал, вернется ли он завтра.

– Ну что за человек! – воскликнула мама.

А папа:

– Ты сначала объясни мне, что ты делала на дереве, Руфь-Майя?

Я ответила, что Лия должна была следить за мной, так что я не виновата. А на дереве пряталась от парней Джимми Кроу.

– Ради всего святого, – произнесла потом мама, – почему ты вообще оказалась на улице, когда я велела тебе бежать в дом, как только ты их увидишь?

Она боялась спросить это при папе, ведь он мог выпороть меня, несмотря на сломанную руку. Мама сказала ему, что я агнец Божий, произошел несчастный случай, и отец меня не выпорол. Пока. Может, когда рука заживет, еще выпорет.

Рука ужасно болела. Я не плакала, но держала ее неподвижно, прижав к груди. Мама сделала мне перевязь из куска материи, которую привезла для того, чтобы шить простыни и крестильные платьица для африканских девочек. Пока мы ни одной не покрестили. Окунаться для этого в реку? Ну уж нет, спасибо! Там крокодилы!

Мистер Аксельрут вернулся на следующий день около полудня, и несло от него, как от гнилых фруктов. Мама сказала, что еще один день можно подождать, если мы хотим прилететь на место живыми.

– Слава Богу, что это лишь перелом кости, а не змеиный укус.

Пока мистер Аксельрут сидел в своем самолете, ожидая, когда ему полегчает, конголезские женщины подошли к нему с большими мешками маниока на головах, и он дал им денег. Они закричали и замахали руками, получив деньги. Папа объяснил, это потому, что он сре́зал у них по два цента с доллара, но здесь даже нет настоящих долларов. Они используют свои розовые деньги. Многие женщины особенно громко кричали на мистера Аксельрута и ушли, не отдав ему свой товар. Вскоре мы сели в самолет и полетели в Стэнливиль: мистер Аксельрут, папа и моя сломанная рука. Я была первой из сестер, кто сломал настоящую кость, а не палец на ноге. Мама хотела полететь вместо него, поскольку для папы я была потерей времени, а если бы полетела и она тоже, мне пришлось бы сидеть у нее на коленях. Я тоже сказала ему, что не хочу отнимать у него времени. Но куда там! Отец решил, что ему нужно сходить в Стэнливиле на одну улицу, и он полетел, а мама осталась. Хвост самолета был так забит мешками, что мне пришлось сидеть на них. Там были большие колючие коричневые мешки с маниоком и бананами и маленькие матерчатые сумки с чем-то твердым. Я заглянула в них: камни. Нечто блестящее и грязные камни. Мистер Аксельрут объяснил папе, что в Стэнливиле продукты ценятся на вес золота, однако в матерчатых сумках золота не было. Нет, сэр, это алмазы. Я это поняла – не знаю как. Даже папа не догадывался, что мы летим в самолете с алмазами. Мистер Аксельрут заявил: если я кому-нибудь проболтаюсь, Бог сделает так, что мама заболеет и умрет. Поэтому я молчала.

Я заснула, а потом снова проснулась в самолете, мистер Аксельрут рассказывал про то, что было видно внизу, на земле: бегемоты в реке, слоны, бегущие по джунглям, – целое стадо. Лев возле воды, поедающий свою добычу: голова у него поднималась и опускалась, как у нашей кошечки в Атланте. Он сказал, что там, внизу, живут и маленькие люди, их называют пигмеями, но их никогда не заметишь. Может, потому, что они слишком маленькие?

– А где зеленые змеи мамбы? – спросила я.

Я знала, что они живут на деревьях, могут упасть тебе прямо на голову и убить, и мне хотелось увидеть хотя бы одну.

– Никто на свете не умеет прятаться лучше, чем зеленая мамба. Она всегда приобретает цвет того, на чем лежит, – объяснил он. – Ты можешь стоять рядом с ней и не увидишь ее.

Мы благополучно приземлились на траву. В небе ухабов было больше, чем на траве. Больница находилась в огромном доме, в ней было много белых людей и других, но тоже в белых халатах. Белых людей было столько, что я их даже забыла сосчитать. Я уже целую вечность не видела никаких белых, кроме нас самих.

– Что эта симпатичная пасторская дочь делала на дереве? – спросил доктор.

У него были желтые волосики на руках, большое лицо, и говорил он, как иностранец. Но доктор не стал делать мне укол, поэтому я к нему хорошо отнеслась.

– Это как раз то, что мы с ее матерью желали бы знать, – усмехнулся папа.

А я ответила, что не хотела, чтобы кто-нибудь бросил меня в большую кастрюлю и съел, поэтому мне пришлось спрятаться. Доктор улыбнулся. Потом я сказала ему серьезно, что пряталась от Джимми Кроу, и доктор посмотрел на папу.

– По деревьям лазают только мальчишки и обезьяны, – произнес он.

– У нас в семье нет мальчиков, – сообщила я.

– И обезьян тоже, полагаю? – рассмеялся доктор.

Они с папой побеседовали о каких-то своих мужских делах. Врач удивился, узнав, что ребята Джимми Кроу появляются у нас в деревне. Он не так хорошо говорил по-английски, как мы, произносил «я не мочь» вместо «я не могу», «они есть» вместо просто «они» и так далее. Спросил у папы, слышали ли в Киланге про Патриса Лумумбу, и папа ответил:

– Мы редко их видим. Порй слышим, как они практикуются в стрельбе.

– Помогай нам Господь!

– Ну конечно, Господь нам поможет! Он пошлет нам свою божественную милость, как рабам своим, выполняющим важнейшее дело.

Доктор нахмурился: мол, извините, но я не согласен. Он называл моего папу «преподобным».

– Преподобный, Бельгия очень ценит миссионерскую деятельность, но тут требуется чертова уйма социальных служб.

Да, он произнес слово «чертова»! Я затаила дыхание и стала слушать.

– Позвольте, доктор, но я не социальный работник. Многие из нас делают карьеру, а некоторые следуют призванию. Моя работа заключается в том, чтобы освещать путь к спасению во тьме.

– Спасение, как бы не так!

По тому, как дерзко доктор ответил папе, я поняла, что этот человек – грешник. Мы смотрели, как он замешивает белый гипс и выкладывает его на полоски бинта. Я надеялась, что они не подерутся с моим отцом. Но если подерутся, мне хотелось бы это увидеть. Однажды я наблюдала, как папа ударил человека, который отказался славить Бога.

Не поднимая головы от моей руки, врач произнес:

– Мы, бельгийцы, сделали из них рабов и лишали их рук на каучуковых плантациях. Теперь вы, американцы, используете их как рабов в рудниках и позволяете им самим лишаться рук. А вы, мой друг, пристаете к ним со своим «аминь» и пытаетесь научить бить поклоны.

Говоря об этих людях, лишившихся рук, врач накладывал гипс на мою: оборачивал и оборачивал ее бинтами с белой замазкой до тех пор, пока бинты не закончились, а моя рука стала похожа на сосиску в булочке. Я радовалась, что никто не собирается лишить руки меня. Потому, наверное, что Иисус сотворил меня белой.

– Гипс будет тебе мешать, – сказал он мне, – но через шесть недель мы его снимем.

– Хорошо, – кивнула я. На белом рукаве его халата запеклась кровь. Чья-то чужая.

Однако папа еще не закончил спор с доктором. Он подпрыгивал то на одной, то на другой ноге и кричал:

– Бить поклоны – моя работа! А чему тут поклоняться – не вижу! Бельгийцы и американцы принесли в Конго цивилизацию! Американская помощь станет спасением для Конго. Обязательно!

Доктор держал мою руку обеими ладонями, как большую кость, и проверял, как у меня сгибаются пальцы. Потом, не глядя на папу, поднял желтые брови и произнес:

– А скажите, преподобный, цивилизация, которую бельгийцы и американцы принесли сюда, это что?

– Как что? Дороги! Железные дороги…

– А! Понимаю. – Доктор наклонился, посмотрел мне в лицо и спросил: – Папа привез тебя сюда на машине? Или вы приехали в поезде по железной дороге?

Какой умник! Мы с папой ему не ответили. В Конго ни у кого нет никаких машин, и он это знал.

Доктор встал, стряхнул белую кашицу с ладоней, и я догадалась, что он закончил с моей рукой. Как бы ни хотел папа спорить с ним, доктор открыл нам дверь.

– Преподобный, – обратился он к отцу.

– Сэр?

– Я не люблю препираться, но единственные дороги, которые бельгийцы построили тут за семьдесят пять лет, необходимы им для того, чтобы вывозить алмазы и каучук. Вряд ли местному населению нужно спасение, которое несете ему вы. Я думаю, что им нужен Патрис Лумумба, новая душа Африки.

– В Африке миллионы душ, – заявил отец. А уж он должен это знать, потому что приехал сюда спасти их все.

– Да, это так! – Доктор, выглянув в коридор, снова закрыл дверь – мы продолжали оставаться в его кабинете – и, понизив голос, добавил: – И половина из них прибыла сюда, в Стэнливиль, на прошлой неделе, чтобы приветствовать своего папу Лумумбу.

– Папу Лумумбу, который, как я слышал, – всего лишь босоногий почтовый служащий. Он даже в колледже не учился.

– Это правда, преподобный, но этот человек обладает такой способностью вести за собой толпу, что, похоже, не нуждается в обуви. На прошлой неделе Лумумба целый час говорил о ненасильственном пути к независимости. Толпе так это понравилось, что она пришла в неистовство и убила двенадцать человек.

Доктор повернулся к нам спиной и стал мыть руки в тазу и вытирать их полотенцем, как наша мама после мытья посуды. Потом он вернулся к нам, минуту внимательно смотрел на мою руку, после чего снова обратился к папе. Сказал, что во всей этой стране есть лишь восемь человек, учившихся в колледже. Нет ни одного врача или офицера – конголезца, поскольку бельгийцы не позволяли им получать образование.

– Преподобный, если вы ищете новых конголезских лидеров, то не трудитесь заглядывать в школы. Посмотрите лучше в тюрьмах. Мистер Лумумба попал туда после беспорядков, случившихся на прошлой неделе. К тому времени, как он выйдет оттуда, думаю, у него будет больше последователей, чем у Иисуса.

Ну и ну! После этого мой папа и в грош не будет ставить доктора. Сказать, будто что-то лучше, чем Иисус, – тяжкий грех. Папа поднял голову к потолку, затем взглянул в окно, стараясь сдержаться, чтобы не разбить что-нибудь, пока доктор открывал дверь. Нам пора было уходить. Под потолком висел абажур в виде миски, наполовину набитой чем-то темным, как чашка – кофейной гущей, только в абажуре лежали мертвые жуки. И я понимаю почему. Они обожают слетаться на свет, ведь свет – это так красиво, а потом оказываются в ловушке.

Я знаю, какие они на ощупь: как ресницы, если прикоснуться к их кончикам.

Когда мы вернулись домой, моим сестрам пришлось подавать мне еду и помогать одеваться. И это было самое приятное во всей этой истории. Я показала Лие, где можно сидеть на аллигаторовой груше, и она подсадила меня. Лихо лазать по деревьям я могла и с одной рукой. В основном мне приходилось играть с Лией, поскольку остальные члены семьи или имели какой-то недостаток в теле, или были слишком взрослыми для игр.

Там, на дереве, я сказала:

– Мистер Аксельрут пьет красный виски. Он у него лежит под сиденьем в самолете. Я выкатила бутылку ногой, а потом закатила обратно, когда мы летели.

Я была самой младшей, но мне было что рассказать.

Бельгийскую армию ждать не нужно. Они всегда заявляются в одно и то же время. Сразу после обеда, когда еще не начался дождь и женщины со своими ведрами и другими вещами уже ушли к реке или в поле, а мужчины спят дома. В деревне тихо. Солдаты идут маршем на дороге и поют песню по-французски. Один белый у них главный, а остальные должны кричать ему в ответ, потому что они – племя Хама. Но – ничего себе! – должна заметить, что у них у всех есть туфли. Они тяжелым шагом топают по дороге, затем останавливаются так неожиданно, что пыль оседает им на ноги.

Парней Джимми Кроу увидеть труднее. Они не любят бельгийскую армию, поэтому прячутся. Появляются порой и устраивают собрания позади курятника. Садятся на корточки и слушают своего главного, а руки и ноги у них такие тощие, что можно увидеть форму костей. И никакой обуви. Лишь какая-то шелудивая белая пыль на ступнях, и у всех черные болячки и шрамы. Каждый шрам хорошо виден. Мама говорит, что шрамы на их коже – не то что у нас, ведь их кожа – это карта всех горестей их жизни.

Мы ждали, чтобы подсматривать за ними, позади курятника, когда они появились. Лия передала мне, что ей говорила мама, а маме миссис Андердаун – даже не смотреть на них, если они придут. Они намерены взять власть над страной и скинуть белых.

– Как мне хочется такой же красный колпак! – воскликнула я.

– Ш-ш-ш, заткнись! – прошипела Лия, но сообразив, поняв, что «заткнись» прозвучало обидно для меня, добавила: – Мне тоже. Замечательная красная шапка.

Парни закричали:

– Патрис Лумумба!

Я объяснила Лие, что это новая душа Африки, его посадили в тюрьму, и Иисус ужасно рассердился из-за этого. Я ей все рассказала! Пусть я самая младшая, зато знаю. Я лежала за суком дерева так неподвижно, что меня было не отличить от него. Как зеленая змея мамба. Ядовитая. Я могла находиться прямо рядом с вами, и вы бы этого не заметили.

Рахиль

Ура, аллилуйя, тащите боеприпасы! Гость к обеду! Кстати, официальный холостяк, у которого, насколько мне известно, нет ни трех, ни даже одной жены. Анатоль, учитель, двадцати четырех лет, пока со всеми пальцами, обоими глазами и обеими ногами, по здешним представлениям – предел мечтаний. Он, разумеется, не в моей цветовой гамме, но даже если бы я была конголезкой, боюсь, мне пришлось бы сказать: спасибо – нет. У него лицо в шрамах. Это не следы от ран, а тонкие линии – такие тут наносят специально, вроде татуировки. Я старалась не глазеть, но как было не подумать: каким образом им удается наносить эти порезы так симметрично? Чем они пользуются, ножом для пиццы? Пучки линий, тонких, как волосок, и идеально прямых, тянулись от середины носа к ушам, словно рубчики на черной вельветовой юбке, скроенной по диагонали, со швом посередине. Здесь, в деревне, такого не увидишь, но Анатоль не из этой деревни. Он тоже конголезец, да, однако у него другие глаза, немного раскосые, как у сиамцев, а взгляд более умный. Нам всем приходится прилагать усилия, чтобы не пялиться. Вот он сидит у нас за столом – гладкие стриженые волосы, обычная желтая рубашка с пуговками на воротничке, умные карие глаза, нормально моргающие, когда он слушает тебя, – но эти нервирующие шрамы! Они придают ему загадочный вид человека, якобы скрывающегося от закона. Я украдкой бросала на него взгляды поверх тарелки с антилопьим мясом и затхлыми картофельными шариками, что, наверное, свидетельствует о том, насколько я отвыкла от мужского общества.

Анатоль говорит по-английски и по-французски и в одиночку «ведет» всю школу. Шесть раз в неделю по утрам шумная толпа маленьких босоногих мальчишек из нашей деревни и из соседней приходят «грызть гранит науки». Только мальчики, и то не все, поскольку большинство родителей не одобряют изучения французского языка и вообще чужеродного. Но когда эти немногие счастливчики появляются, Анатоль строит их в колонну – от самых маленьких до самых больших. Если вам в этот рассветный час доведется оказаться поблизости, чего я стараюсь избегать, то вы можете сами увидеть, как это происходит. Каждый мальчик стоит, положив руку на плечо впередистоящего, и образуется целый склон из рук. Ада их даже зарисовала. Учитывая, что у моей сестры проблемы с головой, она назвала рисунок «Наклонная плоскость мужчин».

Выстроив детей, Анатоль ведет их в церковь, чтобы вбивать им в головы цифры, французский язык и всякое другое. Однако они усваивают это лишь до определенного уровня. Если дети и не утрачивают интереса к учебе годам к двенадцати, то в этом возрасте их образование все равно заканчивается раз и навсегда. Это нечто вроде закона. Представьте: никакое образование после двенадцати лет не разрешено. (Я бы не возражала!) Миссис Андердаун нам говорила, что политика бельгийцев заключается в том, чтобы отваживать конголезских мальчиков от дальнейшего образования. Девочек, естественно, тоже, поскольку они здесь предназначены для того, чтобы рожать детей начиная лет с десяти и до того времени, когда их сиськи станут плоскими, как оладьи. Поверьте, никому тут дела нет до этих столь важных для нас дипломов. Тем не менее вот вам Анатоль – говорит по-французски, по-английски, на киконго и на каком-то там родном языке, плюс знает достаточно для того, чтобы вести все школьные предметы. Вероятно, в свои короткие школьные годы он был очень трудолюбив.

Анатоль родился неподалеку от Стэнливиля, но мать умерла, когда он был еще в нежном возрасте, и его отправили работать на каучуковую плантацию возле Кокилхэтвиля, где у него было больше возможностей, как хороших, так и плохих, как он сам выразился, за обедом излагая нам автобиографию. Поработал Анатоль и на алмазных копях на юге, в Катанге, где добывается четверть всех алмазов в мире. Когда он говорил об алмазах, я, разумеется, представила Мэрилин Монро в длинных перчатках, произносящую сложенными бантиком губами: «Бриллианты – лучшие друзья девушки». Мы с моей лучшей подругой Ди Ди Бейкер однажды сбежали на дневное представление, в котором участвовали Мэрилин Монро и Бриджит Бардо (папа – руку даю на отсечение – убил бы меня, если бы узнал), так что я кое-что знаю о бриллиантах. Но глядя на сморщенные коричневые костяшки пальцев Анатоля и его розовые ладони, я представляла, как такие руки выкапывают алмазы из конголезской земли, и думала: да-а-а, интересно, знает ли хоть Мэрилин Монро, откуда они берутся? Мысленно соединив ее в длинном шелковом платье и конголезца-рудокопа в одной вселенной, я разнервничалась и решила больше об этом не думать.

Я принялась изучать своеобразное лицо Анатоля со шрамами. Конечно, тут или, во всяком случае, там, где он жил раньше, считалось, что они украшают мужчину. В здешней округе, похоже, люди в качестве украшения удовлетворялись теми шрамами, какие нанесла им сама жизнь. Плюс причудливые женские прически, а про них – Боже милостивый! – лучше не вспоминать.

Однако Анатоль не был местным, и этим объяснялось то, что он не жил, как все тут, с отцом, матерью и полутора тысячами двоюродных братьев и сестер. Мы уже выслушали ту часть его биографии, из которой следовало, что он сирота. Андердауны взяли Анатоля в свой проект, потому что его семью убили каким-то ужасным образом, – они любили на это намекать, но никогда не объясняли, что конкретно случилось. Еще живя здесь, в деревне, Андердауны услышали об Анатоле от других миссионеров, забрали его со знаменитых алмазный копей, научили любить Иисуса Христа, а также читать и писать. А вскоре сделали учителем. Папа говорит, что Анатоль – «наш единственный союзник здесь»; мне это и так совершенно ясно, но такого папиного мнения оказалось достаточно, чтобы пригласить его к нам на обед. Как минимум, это вселило в нас надежду на что-нибудь, кроме чудесных мертвых животных, которых мы обычно едим, и пробудило у мамы бешеную активность. Она сетовала, что не представляет, как накрыть приличный стол. Мама приготовила мясо антилопы и попыталась пожарить бананы, но они превратились на сковородке в нечто вроде черного клея из лошадиных копыт. Чтобы компенсировать качество еды, она застелила стол белой скатертью и подала свои жалкие жареные бананы в фарфоровом блюде с незабудками, которым так гордилась, – это была ее единственная красивая вещь во всем старом хламе, среди какого мы жили. И я бы сказала, что мама постаралась быть любезной хозяйкой. Во всяком случае, Анатоль осыпал ее комплиментами, из чего следовало, что он – либо вежливый молодой человек, либо больной на голову.

Болтовня и комплименты продолжались так долго, что я чуть не подохла от скуки. Мои сестры таращились на обаятельного незнакомца и ловили каждое его английское слово: для меня это ничем не отличалось от обеда с папиными напыщенными членами группы по изучению Библии дома, в Джорджии, только с более омерзительной пищей.

А потом вдруг среди ясного неба грянул гром.

Анатоль наклонился вперед и сообщил:

– Наш вождь папа Нду обеспокоен моральной деградацией своей деревни.

Папа подхватил:

– Неудивительно, потому что слишком мало жителей деревни ходят в церковь!

– Нет, преподобный. Он обеспокоен тем, что слишком много жителей деревни ходят в церковь.

Это повергло нас в шок. Но папа тоже наклонился вперед, готовый принять вызов. В предвкушении спора он всегда возбуждался.

– Брат Анатоль, как церковь может означать что-либо, кроме радости для тех немногих здешних жителей, которые выбрали христианство взамен невежеству и тьме!

Анатоль вздохнул:

– Я понимаю ваши трудности, преподобный. Но папа Нду попросил меня разъяснить следующее. Его тревога связана с важными богами и предками этой деревни, которых здесь испокон веков почитали определенными священными обрядами. Папу Нду беспокоит, что люди, посещающие вашу церковь, пренебрегают этим своим долгом.