Текст книги "Озеро"

Автор книги: Банана Ёсимото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

* * *

Руки Накадзимы были крепко сплетены на груди. Казалось, что привычная дорога как-то плывет и извивается.

Я же, едва поспевая за Накадзимой, слушала его рассказ.

– Изначально участники секты там не жили. Похоже, какое-то время они по всей Японии искали тихое укромное местечко. Разные люди то вступали в секту, то покидали ее. Было вполне обычным делом, что в ней вдруг появлялись незнакомые лица или исчезали те, кто до недавнего времени являлись ее членами. Поэтому совершить побег было не так уж сложно.

Больше всего я боялся, что, если мне удастся добраться до места, где есть люди, это действительно окажется за границей и я не смогу общаться на их языке. Боялся, что все то, что я считал своими воспоминаниями, на самом деле всего лишь моя фантазия. У меня не было паспорта, и в любом случае я не смог бы уехать туда, где, как мне казалось, был мой дом. Когда я вернусь, мне придется снова начать жить. Но мне не хотелось. А что, если это окажется правдой? Я уже не мог перестать думать обо всем этом.

Тогда мне казалось, что лучше бы я умер.

У меня было что-то вроде маленькой мечты, чтобы я уже не существовал в этом мире. А что касается мамы, то она не была предметом моих мечтаний. Скорее, она была каким-то фоном моего появления на свет, ароматом моей детской свободы, обратной стороной которой являлись родительская любовь и надежды... в общем, в то время она была мое все...

Моя голова закружилась, в глазах потемнело, и мне захотелось лечь и навсегда остаться лежать там.

Но у меня был Мино-кун. Его слова глубоко врезались в мое сознание.

Я доверял этому человеку. Если бы он не поделился со мной своим предположением о том, что мы находимся в Японии, несмотря на то что об этом никто не говорит, наверное, я почувствовал бы себя более одиноким и беспомощным.

Мино-кун стал больше обращать внимание на ту информацию, что получал от своей странной младшей сестры. В глубине души он боялся, что, если взрослые узнают об удивительных способностях его сестры, их мать сможет укрепить свои позиции, и тогда они надолго останутся в этой секте. По этой причине он старался скрывать от взрослых то, что говорила ему Тии, хотя это было очень непросто. Я решил во что бы то ни стало спасти их. Однако я не знаю, расценили ли они сами это как спасение. Ведь их родители, возможно, и отец тоже, изначально были в той секте. Должно быть, их рана и отчаяние были гораздо глубже моих.

То, что Мино-кун сделал для меня, тот благородный поступок, как мне кажется, нарушил его собственное равновесие и равновесие его сестры. И пусть это равновесие было фальшивым, на том временном отрезке оно было для них настоящим и несомненным. После все изменилось. Однако Мино-кун сам пожелал пойти на это, пусть даже потому, что хотел спасти меня и Тии. И вот именно этот акт любви позволяет ему до сих пор так искренне и лучезарно улыбаться.

Я сосредоточенно брел по лесу, размышляя только о маме и словах Мино.

Думаю, очень многие считают, что, освобождаясь от гипнотического сна и идеологической промывки мозгов, человек словно просыпается и в голове его все проясняется. На самом деле это не так. На тебя обрушивается невероятная слабость, и ты чувствуешь себя каким-то потерянным и жалким. Такова действительность. У меня было ощущение, что ничего хорошего впереди уже не будет. Это продолжалось довольно долго, и все же я отчаянно шагал по той темной горной дороге. Я был решителен и сосредоточен, чтобы удержать самого себя в руках и не рассыпаться на части.

Вскоре я увидел какой-то свет, и мое сердце учащенно забилось. Мне казалось, что голова вот-вот расколется от боли. Я с трудом выносил ощущение разом обрушившегося на меня груза всех страшных историй, которые приходилось слышать до этого. Но я продолжал идти. Я словно выкатился на свет. Я не понимал, что это за место, но там было пространство, огороженное забором, и мне показалось, будто оттуда что-то прекрасное пристально смотрит на меня. Я, шатаясь, побрел к забору. Там была небольшая конюшня. Пять лошадей, выстроившись в ряд, смотрели в мою сторону. Завидев меня, лошади ничуть не испугались и не взбунтовались, а глядели на меня в упор. Их черные глаза и лоснящаяся шерсть окончательно успокоили меня. Я протянул к ним руку и попробовал прикоснуться. Я не боялся, что меня укусят. Просто они были настолько красивы, что я посмел только легонько дотронуться. Я ощутил теплоту их кожи, животный запах и приятную на ощупь шерсть, и на глаза навернулись слезы. Не знаю, о чем думали обладатели этих глаз, смотрящих на меня, но их глаза были чисты и красивы, как озеро, и казалось, в них можно утонуть.

Думаю, я всю жизнь буду благодарен лошадям.

Своими дикими глазами они вернули меня самому себе и привели в норму.

Я окончательно пришел в себя и огляделся вокруг. Да, это был небольшой конный клуб. Я постучал в дверь дома. Внутри находились члены клуба, вместе с хозяевами они пили кофе и весело болтали. Заметив меня, они словно обомлели. Однако хозяйка, по-видимому, сразу же смекнула, что со мной произошло что-то серьезное. Она пригласила меня войти, усадила на стул в углу и налила кофе. Кроме аромата кофе я почувствовал материнский запах от этой женщины. Это был невероятно приятный запах, исходящий от настоящей матери, которая всегда думает о своем ребенке и не сводит с него глаз. Меня захлестнула такая тоска и ностальгия, что я не смог сдержать слез.

"Вы же японцы, да? Это на самом деле Япония? Прошу вас, пожалуйста, сообщите в полицию. Я сейчас даже не помню, как меня зовут. Меня похитили", – рыдая, повторял я одни и те же слова.

Потом члены клуба сообщили, что знают меня и видели мою маму по телевидению, и хозяин тут же позвонил в полицию.

"Все подробности потом", – с этими словами хозяйка подала мне кари.

В тарелке было много крупных кусочков мяса, и это тоже навеяло нежную тоску. Там, в коммуне, есть мясо строго запрещалось.

Так я вспомнил, что живое существо, которое зовется мамой, это женщина, которая в любой ситуации первым делом старается отогреть замершего и накормить голодного. Я вспомнил это живо и совершенно отчетливо. Мне хотелось плакать, но слез не было. Постепенно шаг за шагом моя душа раскрывалась.

Мы подошли к школе, и на время, пока я разговаривала со сторожем, Накадзима прервал свой рассказ.

Потом, проходя через маленькие ворота, я впервые спросила:

– Когда ты вернулся домой, вы с мамой сразу же уехали в тот дом у озера?

Накадзима кивнул. Скорость его речи понемногу утихала.

– Мне уже вот-вот должно было исполниться десять лет, но, несмотря на это, после моего возвращения мама каждую ночь спала вместе со мной и крепко обнимала во сне. Потом еще месяца три, просыпаясь утром, она смотрела на меня и рыдала. Даже закрыв глаза, я ощущал ее взгляд на своем сонном лице. Я хорошо помню то давящее чувство. Я знал, что, открыв глаза, увижу перед собой мамино заплаканное лицо, и поэтому подольше притворялся спящим. Поверь, это было очень тяжело. Определенно тяжелее, чем тебе сейчас выносить теперешнего меня "с приветом". Это было настолько невыносимо, что мой отец не выдержал и ушел от нас, – улыбнулся Накадзима. – Я переживал, что мама окончательно лишится рассудка, и умолял ее обратиться к врачу. Хотя в реальности все было обставлено так, будто только я один посещаю консультации, мы посещали доктора вместе. Однако мама по-прежнему старалась как будто защитить, закрыть меня своим телом, когда к нам приходили из СМИ взять интервью. Она говорила, что мы должны наверстать упущенное время, и мы вместе, иногда даже с отцом, посещали различные места. Например, парк аттракционов...

Первое время мое лицо ничего не выражало и, чем бы я не занимался, оставалось одинаково строгим. Просто так я всего лишь умело скрывал свои чувства. Меня постоянно переполняли разные мысли, но я ни в коем случае не позволял им выйти наружу. Однако с каждым днем шаг за шагом я все больше отогревался и оттаивал. Я снова очень полюбил свою маму и постепенно пришел в себя. Я прекрасно помню тот процесс перерождения. Так, после того как все немного утряслось, врач посоветовал нам пожить какое-то время в тишине и покое, и мы поселились на берегу того самого озера.

Я подумала, что именно из-за того, что ему довелось пережить, Накадзима твердо решил для себя, что все и всегда будет делать сам, не желая никого обременять.

Накадзима тем временем продолжил свое повествование.

– Нельзя сказать, что со мной там исключительно плохо обращались. Отнюдь. Из меня старались создать супер-человека, и в каком-то смысле все были очень добры ко мне. Еда, полная даров моря, всегда была вкусной. У меня были друзья, с которыми мы каждый день играли, и было довольно весело. Но в то же время о тех взрослых людях, что были в коммуне, можно сказать, что это была некая однородная масса. Среди них не было такого человека, который, подобно маме, был бы окрашен в детском сознании богатой палитрой чувств.

Я на себе узнал, что рационализм и самообладание не имеют ничего общего с однообразием и спокойствием. Это совершенно разные вещи. Однообразие – это такое состояние, когда ты теряешь себя и становишься покорным и безвольным.

Мамина любовь, которая сразу же поглотила меня после возвращения домой, была для меня чем-то вроде чересчур пряного супа, вкус которого ощущается глубоко в организме. Поток ее чувств воспринимался мною как безразмерная мешковатая одежда с множеством лишних складок, в которой жутко неудобно.

Однако мне кажется, что в результате мама из-за меня рассталась с отцом и сократила себе жизнь. Это ощущение отнюдь не является каким-то антинаучным доводом, а представляется мне чрезвычайно естественным. Ее ранний уход из жизни стал последствием невероятных усилий и энергии, затраченных на то, чтобы вернуть меня. Мне кажется, что это была как раз та часть, которую она отняла от собственной жизни. Я и сейчас думаю, что мама тратила свои силы, зная об этом.

Разумеется, я тоже чувствовал, что она не проживет очень долго, и именно поэтому посвятил всего себя ей. Я действительно так думал. Но потом понял, что у меня не получилось сделать это настолько же самозабвенно, как у мамы. Она, отдавая все свои силы, всю себя до последней капли, до мозга костей, хваталась за тонкую нить, ведущую ко мне.

Я уже изрядно травмирован и разломан и уже очень давно не верю, что смогу жить правильно. Но все же благодаря маме моя жизнь обрела стабильность и в какой-то момент вошла в нормальное русло.

Вот только в то время, пока моя мама, разрываясь на части, искала меня, я ел сашими, веселился с друзьями, получал физические удовольствия. И это немного печалит меня сейчас... – глубоко вздохнул Накадзима.

Он сказал, что не может без слез говорить об этом, и действительно заплакал.

Чтобы наверстать потерянные в разлуке дни, они с мамой каждый день проводили вместе, как влюбленная пара, а потом в итоге это время превратилось в прекрасные воспоминания о самых счастливых днях его жизни. Я подумала, что ничего более значимого в его судьбе скорее всего уже не будет.

– Однако сами по себе чувства и эмоции – это ничто. Я это хорошо понял. Лучшим воспоминанием о жизни на озере, пожалуй, является моя мама. С тех пор как я стал жить вместе с ней, в моей памяти всплыли веселые картины того, как мы плавали в море вместе с Мино и Тии. На море в Симода всегда большие волны, и мы то видели, то теряли из виду друг дружку. Мы без причины хохотали, дурачились и, наглотавшись воды, резвились до потери пульса.

Эта бесконечная комбинация воспоминаний оживает во мне в рамках того хорошего, что было в моей жизни, но она же хранится в тайниках памяти, в которых собрано то горькое, что мне довелось пережить. И это ничего не значит.

Наши неспешные прогулки с мамой по берегу озера, взявшись за руки, и то, как мы хохотали с Мино и Тии на том море, и то, как я смотрел на черепах... все это было, и оно неизменно. Мне кажется, это не хорошо и не плохо; этим сценам навечно будет отведено одно и то же место здесь, в моем сердце. Иногда розовый цвет утренней зари кажется нам будто бы светлее розового заката, а когда у нас портится настроение, мир вокруг тоже выглядит мрачным. Все дело в том, что мы все пропускаем через фильтр собственных чувств и переживаний, но в действительности ничего не меняется. Это просто было.

Наверное, нельзя сказать, что для меня все закончилось плачевно. Да, моя жизнь совершенно определенно была надломлена под весом печальных случайностей и оказалась втянутой в мир безумных страстей. Вследствие этого я превратился в эдакого странного парня, состоящего из разновеликих лоскутов и заплат. Тем не менее я существую. Искалеченный, истощенный слабак, переполненный чувством вины, но и в моей жизни что-то есть. И это что-то прекрасное, некогда превзошедшее мои чувства...

Накадзима сказал это очень проникновенно, словно человек, решившийся на что-то скрепя сердце.

Мне, как человеку без серьезных жизненных потрясений, было довольно легко принять это. Подобное свойственно большинству людей в этом мире. Мы считаем, что вовсе необязательно прощать и любить все в другом человеке, и великодушно закрываем глаза на некоторые вещи.

Взять, к примеру, мою маму, неловкую и в чем-то наивную, которая была не более чем хозяйкой девочек в питейном заведении, с ребенком на руках, незамужнюю и ушедшую из жизни в довольно молодом возрасте, перекроив себя пластическими операциями, или моего отца, распускающего павлиний хвост в том ресторане с весьма скверной итальянской кухней... Все начинается именно с этого.

Пожалуй, для Накадзимы это все гораздо сложнее. Слишком велика амплитуда его жизненных колебаний.

И все же я верю, что даже маленькие радости и душевные полеты, происходящие в жизни одного и того же человека среди повседневной рутины, будут более или менее раскрашивать его мир новыми красками. И если он когда-нибудь окончательно привыкнет к этому, возможно, все потихоньку начнет меняться.

Горел уличный фонарь, и кроме того свет от луны, близкой к полнолунию, был довольно ярким, благодаря чему картина на стене оказалась хорошо видна даже издали. Хотя цвета и оттенки были не столь различимы, как в дневное время, зато немного скрытые в темноте края создавали мистический образ.

– Взгляни, я нарисовала здесь все, о чем мы говорили, – сказала я с некоторой гордостью.

– Надо же! Так вот какая она – твоя картина...

Накадзима пристально смотрел на стену. У него было такое серьезное выражение лица, как во время занятий, и меня это порадовало.

Для меня была очень важна его реакция: просто возгордится или рассмеется, расправит плечи или съежится.

Наверное, шаг за шагом я тоже продолжала исцеляться от разных вещей.

Мне захотелось сделать шаг вперед и протянуть ему свою руку, чтобы вместе пойти по дороге, которая нас ждет. Во мне больше не было тех сомнений и мрачных мыслей, что терзали мое сердце во время первой поездки к Мино и Тии. Я инстинктивно приблизилась к Накадзиме.

Глядя на свою картину, я принялась спокойно рассказывать.

В темном, безлюдном палисаднике мой голос звучал низко.

– Это Накадзима-кун. Отдыхая в тени деревьев, ест банан. Это твоя мама. Она всегда с тобой рядом, улыбается. Идем дальше и видим озеро. Это тот самый храм, узнаешь? Это Мино-кун. Заваривает чай и улыбается. Такого же маленького роста, не так ли? А вот это Тии-сан. Спит на кровати с балдахином. Словно принцесса! Хотя никому не известен смысл моей картины, но здесь изображен счастливый мир. И никто не сможет его разрушить. Люди увидят эту идиллию, пусть даже не понимая ее истинного смысла. Вскоре эту стену снесут, и моя картина прекратит свое существование в этом мире. Но ваши счастливые образы еще какое-то время останутся жить в памяти и сердцах людей. Здорово, да?

Накадзима молча кивнул.

Он посетовал, что в последнее время стал уж очень слезливым, и шмыгнул носом. Я даже не взглянула на него. "Что это такое? Это уже не любовь, а какое-то добровольное самоотречение! – в сердцах возмутилась я. – По-моему, в этой сцене мужчина, растроганный, заключает девушку в свои объятия, и девушка плачет..."

Так мы долго стояли у стены, пока не продрогли насквозь.

Наверное, думая об этой картине, я всегда буду вспоминать эту ночь.

Где бы мы ни оказались и что бы ни случилось...

– Послушай... Не знаю, смогу ли правильно выразить свои мысли, но хочу спросить тебя... Они показались тебе несчастными? – каким-то охрипшим голосом спросил Накадзима по дороге домой после долгого молчания.

Я всерьез задумалась.

Я чувствовала, что если солгу сейчас, то все превратится в ложь.

То, что я видела на поверхности, и то, что смогла разглядеть под оболочкой... Вкусный чай, чистая комната, сверкающее за окном озеро...

Я попыталась свести воедино свои впечатления, многослойные, как торт "Наполеон", после чего ответила:

– Они не несчастливы. Однозначно. Хотя и особо счастливыми их не назовешь. Пожалуй, у них есть как горестные моменты, так и радостные. Так мне показалось.

– Ну и слава богу, – облегченно выдохнул Накадзима.

Разговор с ним в некотором смысле напоминал мне игру в поддавки, но во мне это не вызывало неприязни.

Скорее, мне даже нравилось.

– Тихиро-сан, как я и думал, ты действительно по-настоящему редкий человек, почти лишенный жестокости, – сказал Накадзима.

– Это не так! Уверяю, и у меня рыльце в пушку! Все мы люди... – ответила я.

– Я не говорю, что у тебя совершенно нет темных пятен. Просто их крайне мало. А большего мне и не надо. Я очень боялся тебя потерять. Думал, что мы не сможем быть ближе, чем сейчас. Но, невзирая ни на что, ты каждый день со мной. Ты не зависишь от людей и живешь в своем мире. Уверенными движениями ты рисуешь свои картины, и в меня это вселяет спокойствие. Однако ты такой яркий оптимист, что я порой немного пасую перед этим твоим качеством. Мне страшно поверить и довериться. Тем не менее меня это притягивает. Порой мне хочется все разрушить, но не могу, потому что мне нравится, – признался Накадзима и слегка улыбнулся.

– Хорошо, что ты наконец смог говорить об этом, – сказала я, искренне так думая.

– Дурак. И я еще собрался ехать с ней в Париж!.. – как ребенок буркнул Накадзима.

– Ради бога... Ты можешь поехать один, – улыбнулась я.

– Ну уж нет. Ты только и ждешь, что я уеду один. А если серьезно, согласишься ли ты когда-нибудь съездить в Симода? Я мечтаю когда-нибудь побывать там и поблагодарить тех людей из конного клуба и прежде всего сказать спасибо лошадям. Но пока это сложно. Не то чтобы очень сложно, просто я еще не готов.

– Что ж, когда-нибудь, когда мы вернемся из Парижа, давай поедем туда вместе. Если это случится летом, можно будет даже искупаться.

Мы не говорили о чем-то веселом. Разумеется, не говорили и о грустном. Мы просто болтали, неспешно прогуливаясь по знакомому городу. Вместе с чувством спокойствия в нашей беседе почему-то присутствовало какое-то странное напряжение. Нам были дороги подобные беседы, и мы оба словно боялись, что когда-нибудь они могут иссякнуть. Я чувствовала, что эти моменты чудом дарованы нам.

Почему же мы вместе и все-таки так далеко?

Это было приятное одиночество. Так приятно бывает, когда умываешь лицо прохладной водой.

– Давай до Парижа еще раз съездим на озеро навестить Мино. Посмотрим на сакуру в цвету, – предложила я.

– Да. Ты ведь поедешь со мной?.. – согласился Накадзима.

– Несколько раз побываем там – глядишь, все утрясется, – сказала я.

Зыбкий союз двух людей, идущих по опасно тонкому льду: стоит одному поскользнуться – и упадут оба. И все же я не теряла веры.

– Да. Думаю, они тоже обрадуются, – ответил Накадзима. – Возможно, когда-нибудь мы увидим Тии бодрствующей и гуляющей по дому...

Это было маловероятным, но в этом чувствовалась призрачная надежда. И никто не посмеет сказать, что слабым теплом этой надежды не отогреть замерзших рук и ног.

– А пока что мы вернемся домой, и я заварю чай на качественной воде. Конечно, не такой вкусный, как готовит Мино-кун, но все же... – сказала я.