Текст книги "Напасть"

Автор книги: Азиза Джафарзаде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Джафарзаде Азиза
Напасть

Азиза Джафарзаде

НАПАСТЬ

Историческая повесть

Перевод Сиявуша Мамедзаде

Зачин

XVI век!.. Шах Исмаил Хатаи, объединив разрозненные и рассеянные племена и создав на огромной территории Азербайджанскую державу, ушел в мир иной. И оставил потомкам Родину. Оставил родной язык, который приравнивался к языку межнационального общения. Оставил урок Гражданской Доблести. Оставил питомцев, протягивающих руку другу и встречающих боевым кличем врага. Таким был венценосный пращур наш, Шах Исмаил. А что последовало после него? И я заглянула на следующую страницу истории, читатель мой!

На этой странице истории ты часто будешь встречаться с цифрой "37". И с обмолвками вроде "партия" вместо "племя" и наоборот. Не обессудь меня: сказывается привычка...

Но не думай, что 37й год в моем повествовании – тот самый, кровавый. Нет же! Просто был тридцать седьмой год. И тогда, и в наши времена. Тогда племена. Теперь – партии. Могу перечислить: устаджлы, зюльгадар, шамлы, текели, гаджар, афшар, сефеви, румлу, туркман, баят, варсаг, арабгирли, аг-гоюнлу, гара-гоюнлу, гараман, джайирли, ширваншахлы, гарадаглы, удуллу... Стоит ли продолжать перечень?

Напасть с ее губительным раздраем, раздробленностью, расколом, разрывавшими нацию на куски, проходит через 37й. Как и в наши времена. Я не о приснопамятном тридцать седьмом, трагическом, злосчастном, нанесшем нам столь ран, погубившем цвет нации. Большевистский 37й – дело рук врагов. А тот – давний – дело наших собственных рук. Его соучастники – те же наши собратья по крови, по языку, наши сонародники, соплеменники...

Наши недруги хорошо знали удельных князьков – лидеров этих племен, "тейпов". (Как и сейчас). Знали их взаимную ревность, жажду власти, стремление выслужиться перед августейшими, дорваться до вожделенных государственных постов и рычагов. И враг играл на этих струнках: кому сулил золотые горы, кому бразды правления.

К чему было идти войной на наши племена, партии? Скажем, двинуться из Крыма в поход сюда, как Адиль Гирей, и угодить в плен или уйти не солоно хлебавши, как иные османские военачальники, да еще и своих людей отдать на убой?..

Достаточно было подзудить и распалить племенных вождей. Тогда уж они возжаждут кровушки и пойдут с мечом на брата-супостата.

Меня побудили взяться за перо два больных вопроса, перекликающиеся с нашими днями.

Первый вопрос, обернувшийся бедой для нашей нации – клановая и партийная "междоусобица".

И еще – искусственное раскалывание единой нации, людей, исповедующих одну и ту же веру, поклоняющихся единому Аллаху и его Посланнику, на шиитов и суннитов.

В свое время льстецы, желая угодить шаху Хатаи, величали его "Исмаилом Велиуллахом"1, а позднее переиначили это имя на "Алиййен Велиуллах"2. Тем самым вбили клин в тело нации.

Между тем и тогда, и поныне в народе говорят: "В Коране нет речи о суннитах и шиитах. Кто был вождем после благословенного пророка, кто пришел к власти, тот и выдумал все это..."

Вот две тревоги-заботы мои. Да и, наверно, твои, читатель.

Кто унаследует власть?

Начался гурултай-съезд. Собрались предводители всех племен, именитые военачальники, почтенные аксакалы. Кому после шаха Исмаила надлежит взять бразды правления? Наследников хватало. Каждый гнул свое. Каждый хотел видеть на троне, отмеченной славой Джамшида, "своего" престолонаследника. Конец словопрениям и передрягам положили старейшины:

–Созовите гурултай. Пусть всем миром решится. Всем миром.

И вот гурултай гудит, судит-рядит. По сути, гурултай был созван без широкой огласки.

Тем не менее, что-то учуяли таджики-фарсы, грузины, талыши, черкесы, курды, кыпчаки – большие общины; они с волнением уповали, что на съезде верх возьмут вожди племен, которые были им ближе. Несмотря на внутренние распри и соперничество с туркманами и текели в стремлении урвать кусок пожирнее, на гурултае они выступали с единых позиций. На этом судьбоносном собрании участвовали такие знатные полководцы и эмиры, как Садреддин Сефеви, Гасанали-бей Зюльгадар, близкий родич шаха Имамгулу-бей из Мосула, Мусеиб-бей Шахсевен, Гулу-бей Афшар, Имамгулу-бей Гаджар, Вели-бей Шамлу1, Мохаммед-хан Устаджли, Эмир-хан Туркман и другие знаменитости. Не считая представителей этнические меньшинства, на гурултае участвовали 37 эмиров, представлявших 37 племен...

Стали перебирать имена представителей шахского рода. Каждое племя выдвигало того, с которым могло бы столковаться.

–Гейдар Мирза...

–Неуживчивый. Не будет мира...

–Сулейман Мирза!

–Молод больно. Да и к власти не рвется.

–Махмуд Мирза!

–Не горазд... Вот Гасан Мирза – это еще куда ни шло.

–Махмуд Мирза или же Ибрагим Мирза...

–Али Мирза...

–Ахмед Мирза...

–Хамза Мирза, а нет, так Аббас Мирза...

–Малы еще.

–Тогда Абуталиб... Тахмас Мирза...

Даже грудного младенца умершего венценосца не забыли упомянуть.

–Шахшуджа Мирза...

Все рассмеялись. Даже чинные аксакалы не смогли утаить улыбку.

–Может, есть еще и в материнском чреве...

–Пусть и шахский сын, но если молоко еще на губах не обсохло...

–Кабы другого наследника не нашлось, тогда уж... можно объявить престолонаследником и младенца и вверить опекуну. Но ведь сейчас, слава Аллаху, шахского потомства – пруд пруди. Машаллах, наши шахи и шахзаде насчет продолжения рода трудились усердно...

–Перихан-ханум! – предложил кто-то.

–Нам только этого не хватало – под сенью женщины обретаться...

–Она – женщина достойная, радетельная...

–Что ж... пусть помогает советами тому, кто займет престол...

Обсуждение затягивалось. Споры могли перерасти в обиду и ссору. Эмиры-аксакалы переглядывались друг с другом, ища выхода. Но придти к единому мнению не могли. Как и партии, которые впоследствии народятся на свет, читатель. И строки Мирзы Алекпера Сабира, кажется, были написаны много раньше, в том самом шестнадцатом веке:

Не сыщешь средь мильонов мусульман

Кавказских – хоть бы двух единодушных...

Это прозвучало в Баку, Шемахе... И во времена сефевидов, в стольном граде Казвине эмиры тюркских племен и общин, возомнившие себя умнее, искуснее и храбрее всех, не жаловали другие племена, и у каждого был свой вооруженный отряд.

Вечерело. Двор здания, где проходил гурултай, прилегающую площадь и улицы заполнил разношерстный, разноплеменный люд, гомонящий в нетерпеливом ожидании; коротали время разговорами о том, о сем, про житье-бытье, судачили, делились новостями местного значения. Слуги эмиров и ханов, прибывшие сюда из других краев, смешались с рядами конных воинов; справлялись у них о родне, о знакомых.

Но всеми владела одна дума-забота:

–Да сподобит Аллах нас такого шахиншаха, чтобы жилось нам ладно и мирно. Чтобы чужеземцев изгнал из земли нашей. Чтобы положил конец распрям и междоусобицам.

–Аминь!

А внутри здания почтенный старец, до сих пор терпеливо и молча внимавший запальчивым речам и праздным спорам, ждал, к чему придут собравшиеся. И вдруг, повинуясь давно накипавшей досаде, взял слово и заговорил с горечью:

–Сыны мои! Творец даровал вам очи, чтобы вы различали свет и тьму, уши, чтобы внимали добрым словам, уста, чтобы произносили благие речи, руки и ноги, чтобы вершили путь и благо. Едва явившись на свет и лишившись внутриутробной пищи, сжав кулачки, вы начали кричать. И как только вам дали материнскую грудь, – вы вкусили и умолкли, и разжали кулачки... Не алчба ли побуждает вас драть горло и сейчас?.. Все мы смертны. Прожив отпущенный творцом земной срок, отправимся в мир иной, и канем во тьму. Кто может выйти из этого круга, преступить сей божий закон? Или хотите преступить? Что вы тогда ответите Творцу, создавшему вас во плоти и крови, вдохнувшего в вас жизнь? Зачем вы грызете друг друга ради благ суетных? Замалчивая правду, кривите душой? Вспомните рубаи великого Хайяма:

Я в городе Тусе на башне одной

Увидел ворону над шахской главой.

В пустые глазницы взирала она:

"Вот участь гордыни и славы земной..."

Да! Пройдет суета сует, умолкнет бой барабанный! И протрубит труба Исрафила! К чему приведут сегодняшние свары и прения? Ради чего в этом бренном мире вы упражняетесь в суесловии? Вспомните опять же слова Хайяма:

На замке, что шахам служил на веку,

Сидела кукушка на самом верху.

Крылами махая, не уставая

Бездумно твердила: ку-ку да ку-ку...

–Мы собрались сюда не затем, чтобы слушать стихи! – глухо проворчал кто-то.

Но в меджлисе царила такая тишина, что и муха пролетит – услышишь.

Один из эмиров-гызылбашей, питавший особое почтение к старцу, одернул ворчуна:

–Молчи!

Старец продолжал:

–Это о нас сказано. Потому я напоминаю неспроста. "Брось слово ищущий подхватит". Будет уместно, если мы прислушаемся и к современному поэту из османцев. Ибо он обращался ко всем нам, людям тюркского рода-племени.

Кто поверил от завета

В этот лживый бренный мир?

Переживший Мохаммеда,

В суете борений мир.

Шах ли, раб ли, в сей юдоли

Не избегнет смертной доли,

Предстает гнездовьем боли,

Лоном разрушений мир.

Все дела твои обманны,

Лишь измены постоянны,

Прибывают постояльцы,

Убывают в тленный мир1.

Давайте напоследок обратимся к нашему Насими. Внимать стихам – внимать заветам.

Земля и небо – наша гавань, мы – якорь, брошенный в неё,

Неповторимые созданья, подобных нам не сыщешь в мире...

Так будем же беречь неповторимое имя тюркского народа!

Эмиры помоложе внимали словам старца как дедовским сказаниям, не вникая глубоко в их смысл, отнюдь не думая о бренности бытия и неизбежности смерти, и поглаживали эфес сабли или рукоять кинжала. Но пожилые эмиры, уже и сами ощущая необходимость выработки единого, согласного мнения, одобрительно воспринимали поучительные речи аксакала.

–Сыны мои! Исходя из наших всеобщих чаяний, радея о благе и безопасности нашей страны, то и дело подвергающейся нашествиям, хочу сообщить вам свое предложение. Надеюсь, по зрелом размышлении вы согласитесь с ним.

Все обратились в слух.

–Быть может, – продолжал старец, – человек, о котором скажу, внесет согласие и примирение в ваши ряды. И только тогда вы сможете дать отпор врагам, окружающим нас.

Где-то прошелестел смешок. По сути, многие из присутствующих не верили в установление согласия между племена. Мешала гордыня. И старые счеты. Но перед лицом врага... И ведь храбрости и доблести им было не занимать!

Старец словно прочел их мысли.

–Знаю, никто из вас не обделен ратной доблестью. Вы испытанные, опытные воины. И, представьте себе, сколь выиграет отечество, если эти силы и умение сжать в один кулак!

Один из предводителей нетерпеливо воскликнул:

–Говори, мой ага! Не томи нас ожиданием. Кого же ты считаешь достойным венца?

–Я имею в виду человека, который не проводит время в пиршествах и утехах, а радеет в молитвах и следует по праведному пути, указанному Всевышним, – добронравного и благочестивого шахзаде Мохаммеда Худабенде...

Этот шахзаде был сыном Тахмасиба Первого, внуком Шаха Исмаила Хатаи. По закону, имя его надлежало назвать первым в ряду возможных престолонаследников. Но Мохаммед Худабенде был далек от дворцовых и державных дел, от политических игр, – набожный человек, к тому же страдавший зрением. По возрасту был старшим из шахского дома, но не назвали его именно из-за непричастности к каким бы то ни было кланам. Потому при упоминании его имени в меджлисе воцарилась тишина. Никакое племя не могло предъявить претензии к этой кандидатуре.

Более того, "нейтральность" и доброта шахзаде вселяла надежды на то, что на него относительно легче будет воздействовать, добиваться каких-то милостей и уступок. Никто, даже те, кто не питал особого расположения к Мохаммеду Худабенде и его близким, не мог найти довода против него. Они знали, каков образ жизни шахзаде, обитавшего с семейством в Ширазе. Все почувствовали облегчение. Уставшие от бесплодных и долгих споров и пререканий головы согласно закивали. Раньше всех заговорил военачальник, который с особым вниманием слушал старца.

–Твой совет – наш выбор. Да будет так!

–Да будет так!

–Отныне Мохаммед Худабенде – шахиншах, правитель Иранской державы.

–Да благословит Аллах!

–Мубарек!1

–Поздравим же народ наш...

–Отправим гонца в Шираз...

–Но ведь надо испросить его согласия...

–Как же ему не согласиться?...

–Прежде всего, поздравить надо Перихан-ханум.

Посылать гонца не было не нужды. Но присутствующие об этом еще не знали.

Один из тех, кто хорошо знал нрав старшей жены новоназванного наследника престола – Мехти-Улию – сокрушенно проворчал: "Эх... Видит Аллах, отвергли женщину шахских кровей – Перихан... А теперь, хочешь не хочешь, пляши под дудку худородной шахини..."

Тридцать семь племен сошлись во мнении – в первый и последний раз одобрили и подписались под решением: "Быть шахом Мохаммеду Худабенде".

(О, если б и наши нынешние "тридцать семь" хоть один раз на веку пришли к согласию...)

Кто-то опередив всех, даже государственного визиря – "эшик-агасы" вышел из здания и возгласил у дверей:

–Да здравствует властелин Иран-земина, шахиншах Мохаммед Худабенде!

–Да славится! – подхватили голоса.

–Да славится!

Гонца посылать не пришлось. Ибо уже со дня убиения Исмаила Второго соглядатаи Мехти-Улии, которую иначе звали Хейраниса-бейим1, позаботились о том, чтобы на всем протяжении дороги от Казвина до Шираза расставить через каждые шесть агачей (верст) дозорных вестовых. Они немедля оповещали главного начальника – Мирзу Салмана обо всем, что происходило.

Добрая весть, хотя и окропленная кровью

Мехти-Улия томилась ожиданием. Прекрасный Шираз не радовал ее взор. Доносчики и соглядатаи, расставленные ею на дороге, чуть ли не с телеграфной скоростью оповещали ее о делах в столице. А оттуда шли всякие вести. Смерть шаха Исмаила... скажем так, не очень удивила Мехти-Улию. Ибо реформы, осуществлявшиеся молодым шахом, пришлись не по душе вождям племен. Последних, помышлявших, главным образом, о личном обогащении, приближении ко двору и усилении своего влияния, ничуть не интересовало духовное единение, устранение разлада и раскола между шиитами и суннитами. Хотя и ряд племен проявил добрую волю к сближению, об общем сплочении речи не могло идти. Духовные пастыри племен никак не соглашались с устранением кастовых различий между единоверцами, придерживавшихся разных таригатов. Они опасались, что шах Исмаил, приняв суннитство, начнет подавлять шиизм, насажденный его дедом и расцветший пышным цветом, и всячески распространяли слухи о мнимой угрозе.

Действительно, шах Исмаил Второй не принимал добавление, внесенное шиитами в "кялмеишехадет" ("опознавательный" пароль правоверных) "...Алийен велиуллах" (после слов "нет Аллаха, кроме Аллаха, и Мохаммед посланник Его...").

Шах говорил, что во времена пророка-вероучителя такого не было, нет упоминания об Али и в Коране.

В череде вестей дошла новость о загадочной смерти Шаха Исмаила.

Одни говорили: с перепоя умер. Другие сообщали, что шах, одевшись простолюдином, вышел в город пройтись, к полуночи отправился переночевать к сыну придворного кондитера – Гасан-бею, там у него случились колики. И к утру обнаружили его бездыханным. Нашлись и те, кто грешил на Перихан-ханум: дескать, чтобы привести к власти Гейдара Мирзу, она подговорила кого-то из челяди преподнести венценосцу отравленное вино. Раздавались и другие голоса: мол, тут замешана религиозная распря, и задушили шаха по наущению духовных пастырей. Скорее всего, и суннитских, и шиитских...

Со дня, когда пришла весть о кончине (или убиении) шаха, Мехти-Улия лишилась покоя. Конечно, заветной её мечтой было видеть мужа своего, Мохаммеда Худавенде – на троне.. при всем том его тревожило множество возможных претендентов – из шахского рода. Отец её, правитель Мазандарана Мир-Абдуллах хан, пал жертвой передряг за власть. Двадцать лет тому назад стряслась эта беда. Хейраниса-бейим, нося в сердце незаживающую рану, ждала лучших времен. Но и без дела не сидела. Вела тайные переговоры с "благонадежными", верными ей племенами, кастами, а также с фарсами, которые отнюдь не жаловали это разношерстное сообщество; не скупилась на обещания и посулы.

Из Газвина продолжали поступать вести. Сообщили, что во дворце обнаружено завещание покойного шаха; будто он завещал венец и трон Гейдару Мирзе, и группа племенных предводителей согласилась с этим. Согласилась из расчета, что молодым неопытным Гейдаром Мирзой они будут вертеть, как им угодно.

Долгожданный час настал.

К ней пожаловал в ином облачении сват – тесть второго сына Гамзы Мирза Салман, по происхождению фарс. Мехти-Улия держала с ним совет по вопросам, которые утаивала даже от мужа. Сват был ее самым доверенным лицом Мирза Салман прибыл с радостной вестью: на гурултае было решено, после долгих споров, остановиться на Мохаммеде. Мы уже говорили, что последний был слаб глазами и нрава смиренного, покладистого. Да, и доверчивого. Наверное, вожди племен именно из-за этих свойств характера сочли его самым подходящим соискателем венца.

Мирза Салман, зная нрав будущей шахини, старался всячески снискать её расположение, услужить, угодить. Его будущая придворная карьера решалась сейчас. Хотя окладистая борода доходила до груди, тычась в живописный, расшитый золотом темно-синий кафтан, он еще был, что называется, мужчина в соку.

Вступив в покои ханум, он преклонил колени и, ползая на коленях по подостланным тюфячкам-"мутаккя", пал ниц перед ней. Так он приветствовал лишь властелина и его благоверную. У Хейраниса-бейим сердце зашлось. Она прекрасно понимала смысл этого подчеркнутого пиетета. Помедлила, тешась. И улыбнувшись, кокетливо проговорила:

–Мирза Салман, встаньте... вам позволительно...

Сват пыхтел под тяжестью своего тучного тела, и запоздалое разрешение подняться усугубило его пыхтенье. Встал-таки. И не смея поднять глаз, только следя за её жестами, выпалил:

–Я пришел порадовать вашу честь благой новостью!

–Какой же?

Она и сама догадывалась, но разыгрывала из себя святую невинность, не желая выказывать свое ликование – даже перед верным прислужником.

Но и Мирза Салман был тертый калач. Испросив разрешения, начал:

–Достопочтенная ханум! Тому назад несколько дней толика племен чуть было не привела к власти Гейдара Мирзу. Прошла ещё пара дней. Госпоже известно, что афшары, гаджары, румийцы терпеть не могут его. Потому его... гм... прикончили вооруженные нукеры в собственном казвинском доме. Большинство о нем и слышать не хотело...

"Шахине без пяти минут" не терпелось услышать вожделенную новость. Посетитель уловил это нетерпение.

–Бейим! Третьего дня вожди племен собрались на гурултай. И все в один голос остановили выбор на шахзаде Мохаммеде. Приняли решение. Я счел своим долгом сообщить вам и Худабенде эту весть... о которой пока никто, кроме гурултайцев, не знает...

"Ах ты плут!.. Если никто, кроме тюркских эмиров на гурултае, не знает, ты-то откуда пронюхал? Ты ведь не тюрок, не эмир, не вождь племени!"

Мирза Салман же продолжал льстивые излияния:

–Госпожа моя, я как верный нукер вашего очага, внедрил своих осведомителей...

Хейраниса-бейим поднялась, пытаясь скрыть радость. Тотчас же вскочил и Мирза Салман.

–Пойдем, Мирза, поздравим нашего шаха. Вдвоем. Поглядим, чем тебя одарят за добрую весть. Моя награда – с этого дня ты мой личный визирь.

Мирза Салман, независимо от предстоящей награды, добился главной цели. И ничто – ни титулы, ни дары – не могли его столь возрадовать. Он-то знал, в чьих руках окажутся бразды правления. Быть визирем у главной жены венценосца, такой, как Хейраниса-бейим, означало иметь неимоверную власть.

–Как изволите, о радость правоверных! Я уже вознагражден сполна. И кроме этого...

Новоиспеченный визирь, покорно следуя за госпожой, наклонившись, поцеловал край её платка, свисавшего до колен.

... Шахзаде Мохаммед творил молитву. Разумеется, полагалось повременить, пока он не окончит намаз и не соизволит обратить на них внимание. Худабенда совершал намаз с особым усердием и тщанием. Вошедшие упустили время намаза, как говорится, "не углядели овцу, ставшую добычей волка". Их мысли занимало отнюдь не служение Всевышнему. Все чувства захлестнула неописуемая радость. Бейим даже в сердцах подосадовала, что муж творит намаз именно в это время, в этот час, когда вершится судьба... Мало ему ночных радений. И теперь терпи, пока он докончит. "Горе молящимся, которые о молитве своей небрегут..." "Когда придет помощь Аллаха и победа..."1. Ещё три рукета осталось...

То же нетерпение испытывал и Мирза Салман, однако, ничем не выказывавший своих чувств.

Мохаммед, занятый богоугодным служением, не мог не заметить неожиданного вторжения: "Чего они от меня хотят?" Шепча слова молитвы, он мысленно укорил себя за то, что отвлекся от общения с Всевышним и невольно вспомнил предание о пророке Мохаммеде, ведшем разговор с приближенными о богослужении, и все были едины во мнении, что даже при самом истовом радении душа так или иначе будет отвлекаться мирскими заботами. Пророк предлагает: кто совершит два рукета намаза, не отвлекаясь на посторонние мысли, тот получит в дар верблюда; присутствовавший при этим Хазрет Али также участвует в совершении намаза, и затем Посланник Аллаха говорит ему: "О, Али! Твое благочестие ведомо всем нам, но скажи, посетило ли тебя постороннее желание?" Али ответствует: "О, Посланник Аллаха, я истово молился и не помышлял ни о чем другом. Однако в последний миг я подумал: какой верблюд мне достанется: белый или...?"

Худабенда, занятый молитвой, досадовал, что уединенное радение его нарушено неуместным появлением людей, на которых ещё он не взглянул.

Наконец, он окончил молитву, приложился устами к печатке и четкам, лежавшим на молитвенном платке-джанамазе, сложил платок и обратил взоры на вошедших. При виде их заморгал, щуря подслеповатые глаза со спутанными ресницами.

–Вы? Извольте сесть... Что случилось? К добру ли ваше появление? Мне, знаете, накануне приснился тревожный сон.

Вошедшие опустились на колени: бейим поближе, Мирза Салман – поодаль. Первой начала она:

–Гиблеи-алем1, первой присягает тебе, первой поздравляет и приветствует тебя и уповает на награду за благую весть мать четырех чад твоих Мехти-Улия...

Ей вторил дребезжащим и дрожащим голосом Мирза Салман. Худабенда почему-то не сводил взгляда с его трясущейся бороды.

Похоже, после намаза в его тусклых глазах прибавилось света. А из-за трясущейся крашеной бороды лилась велеречивая тирада:

–Паду у ног твоих, гиблеи-алем! Да хранит Творец твою державу. Да продлятся дни падишаха нашего, света очей наших, и да пребудет во веки веков вверенная тебе страна! Да благословит тебя дух великого деда шахиншаха Исмаила, многолетнего правителя салтаната, отца твоего шаха Тахмасиба! Да преклонит голову мир перед троном твоим и благословит волю твою. Да придет свет очам твоим и милость душе твоей!

Мирза Салман не знал удержу. Хейраниса-бейим скрипела зубами: "Бес бородатый! Чего он талдычит про свет очей, то, се... Будь свет в очах, он бы... Знай плешивый исцеленья – себе бы удружил..."

–Господь Творец...

Худабенда все еще пребывал в отрешенном состоянии, вызванном истовым радением, и слушал вполуха, не понимая толком, о чем речь.

–Что же произошло, Мехти-Улия? Уж не беда ли какая?

Жена поспешила растолковать:

–Какая беда? Радуйся! Ты уже не шахзаде, а шах!

Худабенда снова часто заморгал, глаза его выкатились из-под набрякших век.

–Что?

Бейим и Мирза Салман заговорили наперебой:

–Гиблеи-алем, перебираемся в Газвин! В столицу! О, внук Исмаила, о, сын Тахмасиба, в Газвин собирайся! Гурултай тюркских вождей призвал тебя на шахский трон, под шахский венец! Тебя, Худабенда, раба Божия!

Бейим подступила к мужу, поцеловав ему руку, приложила к челу своему.

–Паду я за тебя, отныне ты – шахиншах Ирана.

Растроганный и разделяющий радость жены Мохаммед Худабенда при словах "паду за тебя" прошептал: "не приведи Аллах!"

Бейим не столько услышала, сколько угадала эти слова по движению губ и, забыв о присутствии Мирза Салмана, припала к коленям мужа.

–Да убережет тебя Аллах от бед и напастей! Паду ради тебя, ради чад наших, ради всех вас!

Мохаммед легким мановением отстранил ее от себя.

Мирза Салман молча наблюдал за ними, боясь пикнуть. Как же любила эта красавица своего благоверного! И Мохаммед души не чаял в ней, обожал ее, и, Аллах свидетель, сколько упоительных ночей провел с ней, и не променял ее ни на какую придворную прелестницу.

Мирза Салман был не настолько глуп, чтобы не понимать щекотливость положения. Он рискнул подать голос:

–Если господин мой, шахиншах Ирана, позволит откланяться покорному слуге, я бы отправился готовиться к переезду...

Бейим радостно опередила мужа, не считаясь с установлениями этикета:

–Ты свободен, Мирза, свободен. Ступай, собирайся в путь-дорогу. Сегодня же кончайте сборы.

–Слушаюсь и повинуюсь.

Мирза Салман ушел.

Хейраниса-бейим дала волю обуревавшему ее восторгу, кинулась в объятья мужа, осыпая жаркими поцелуями отца своих детей, спутника жизни своей и отныне шаха страны своей... "Аллах, ниспослав тебя, сподобил счастья... прошептал набожный Мохаммед. – Ты – дар Творца..."

Так бывало всегда; пока муж решал, как быть, что предпринять, она опережала его. Уже народила четверых детей, но все еще была молода сердцем и плотью. Создатель одарил ее страстной натурой. И теперь, разоблачая супруга, в буквальном смысле слова, она распалялась сама, и распаляла его. Она пользовалась предоставившимся моментом. Ведь завтра предстоит отправиться в путь. Дорога утомит ее благоверного, а в Газвине начнется череда ритуалов, восшествие на престол, возлагание венца, поздравления, приемы вождей племен, иностранных представителей... она упивалась стихией захлестнувшей ее страсти, ощущая ее каждой клеточкой своего тела, наслаждалась и доставляла наслаждение ему, пила эту усладу, как жаждущая газель пьет воду, обвивая руками мужа. "Какая неистовая сила в этих хрупких руках!" – изумлялся он, старался отвечать на ласки с тем же пылом, да и стараний не требовалось, – он и сам воспламенился от огня, исходящего от ее дыхания. В эту ночь, кажется, они так и не уснули. Будто спешили возместить тяготы предстоящих многотрудных дней.

Сватовство

До Хейраниса-бейим дошли разговоры о том, что собираются явиться сваты к ее золовке Фатиме Солтан, дочери шаха Тахмасиба. Прознала, кто желает породниться с ними. Ее осведомители подтвердили слухи. Это был сын знатного, именитого эмира,. Амирхана Туркмана, пользовавшегося широким влиянием. Бейим понимала, что женив сына на шахской дочери, эмир упрочит влияние и роль своего племени. Собственно говоря, все эмиры стремились усилить позиции своего "электората", опередить и оттеснить пользовавшихся изрядным влиянием при дворе шамлы и устаджлы. Верным путем были узы родства. Такие "политические" браки были не внове. Теперь и туркманский эмир решил прибегнуть к этому способу. Ему и в голову не приходила мысль о возможном отказе. Правда, он знал об отношении старшей жены шаха к своей "тайфе"1, но эта затея эмира означала также и желание смягчить отношения с самой шахиней, как бы "сварить плов примирения".

Пока эмир отправлялся в шахский дом в качестве просителя-свата, он не преминул обставить визит с особой помпой, подобающей гостю, преступающему через порог государя. Он собрал именитых аксакалов, которым предстояло, как велел обычай, воссесть на "элчи-дашы" – "сватов камень". Придирчивое внимание уделил их одеянию, оружию, чтоб все выглядело честь по чести. Хотя еще об обручении и речи не шло, загодя приготовили дорогие дары для шаха, старшей жены и искомой невесты. Эти подношения надлежало нести нукерам и служанкам на голове, на плечах и на руках. Пусть знает Башхарем старшая-главная жена, сующая нос в державные дела, что и эмир не лыком шит, и не какая-нибудь чернь пожаловала к их порогу.

И вот они явились – впереди шествуют аксакалы, за ними эмиры, следом челядь с дарами. Народ, столпившись по обе стороны дороги, глазел на пышную церемонию. Судили-рядили, кто, кого кому сватает, что ответит шахский дом, согласятся ли выдать замуж Фатиму.

–Да, ничего не скажешь... достойно имени...

–И его, и...

–Амирхан маху не даст. Знает, в чьи двери стучится...

–Валлах, мне не верится... эта шахиня, знаешь ли...

–Да, с ихним родом-племенем не в ладах... Она только свой отчий край признает, Мазандаран. Да еще с таджиками-фарсами якшается.

–Тебе-то какое дело?..

–А что я такого сказал?

–Говори, да не заговаривайся. Держи свое при себе. Смотри и помалкивай.

–Ну да. Какое тебе дело до шахини? Нашел, о чем говорить!

–Я своими глазами видел ее, когда она ринулась в бой с нашенскими, из рода зюльгадар. Огонь-женщина! На коне, в шлеме, с мечом-щитом! Клянусь, у эмиров поджилки тряслись при виде ее... Она такие крутые приказы отдавала! Лучше бы Аллах сподобил такой отвагой ее благоверного...

–Всевышний забыл, видно, с тобой посоветоваться...

–Клянусь жизнью, правду говорю. Она и есть истинный падишах!

–И полководец!

–Хватит вам молоть языком! Дайте поглядеть спокойно! А что до падишаха – чем плох? Благочестивый, праведный, опора ислама, слуга Аллаха... Ревнитель Хазрета Али... И мудростью не обделен, как и его предки...

–Может, и так. Не могу сказать. Но насчет того, чтоб мечом владеть... и державу держать в руках – слаб... Предоставил бразды правления своей жене. А она поступает, как ей заблагорассудится. Говорят еще, что добро из казны потихоньку к себе в отчий дом, в Мазандаран сплавляет...

–И за кровь отца отомстила...

–Отомстила – не то слово... Все гызылбашские племена кровью давятся... по ее милости.

–А как же... Они-то ее отца не пощадили... удавили...

–Ну и ну... Двадцать лет спустя...

–Да пусть хоть и полвека пройдет. Такое не прощается.

–Враги тоже от нее не отстают. Еще те живодёры...

–Послушай, ты! Придержи язык! Гызылбашских эмиров живодёрами называешь? Клянусь, я тебе брюхо вспорю!

–Аллах, помилуй!

–А этот чего взъелся?

–Гызылбаш он – потому.

–Вот оно как...

"Караван" сватов чинно и торжественно продолжал шествие.

В тронном зале собралось несколько человек из свиты.

Самого венценосца еще не было.

Он должен явиться после сватов, и тогда все встанут с мест и затем, опустившись на колени, приложат уста к полу у ног его величества.

Не явилась пока и шахиня. Она войдет вместе с шахом. А пока, занятая туалетом, в окружении обхаживающих, охорашивающих ее горничных, иногда она подходила к окнам с венецианским стеклом и поглядывала на "караван сватов", вступающих на дворцовую площадь. Ну и помпа! – думала она. – Амирхан, гляди, как напыжился, грудь колесом... Кого хотят удивить этой пышностью? Впрочем... может, так и должно. Ведь к кому свататься пришли – шахской внучке, шахской дочери и сестре шаха! Но мы-то знаем, где собака зарыта. Он мнит, что мы не догадываемся о его истинных намерениях. Породниться шахским домом... Что ж, посмотрим. А пыжится, пыжится-то как! Будто уже получил согласие! Сколько наворотили хончи1! Держи карман пошире! Я – не я, если ты не получишь от ворот поворот..."