Текст книги "Сейд. Джихад крещеного убийцы"

Автор книги: Аждар Улдуз

«... А однажды ночью главарь тех разбойников тайно в комнату пришел, которую мы с суженым моим в таверне снимали. Жили-то мы в одной комнате, да только любить меня не смел он, знал, что только одна ночь в году нам дана, Бельтайнова, когда проклятье не коснется его. Потому и терпели оба, хотя страсть как любить хотели друг дружку. А этот в комнате прятался, дождался, когда уснули мы, суженого моего прирезал, а меня силой взял. Сказала я ему про проклятье, да только он не поверил – эти двадцать разбойников из англичан были, не из вельшцев наших. Сначала не поверил, а как во второй раз меня взять захотел – так и не вышло ничего у него. Ох, и озлился он, вызвал своих разбойничков, что снаружи его дожидались, да велел им спящих дружков суженого моего разбудить и, мечи приставив, привести в комнату. Там приказал им меня по очереди похабить, а те отказались. Тогда связали они вельшцев да и сами

поочередно меня похабили. Не знаю, случилось чего, но только остальных проклятие это не коснулось, только того, кто первым меня взял. И тогда, когда кровь из меня потекла от насилий ихних, сила во мне черная проснулась, и сказала я, что прокляты они все, и не дойдет до Святой Земли ни один из них, но помрут в муках, и будет им казаться, что горят они в огне, прежде чем жизнь покинет их, но даже после смерти тела их в землю не лягут. За то же, что вельшцы мои даже под угрозою меня похабить отказались, будет им удача, и ждет их смерть честная, в бою, а до того запрещаю им руку поднимать на мучителей моих. Потому как недостойны они легкой смерти от железа честного. Англичане только посмеялись, и с тех пор так и повелось – шли мы в Землю Святую, и каждую ночь насиловали меня разбойнички, а вельшцы мои как бы в стороне от всего этого стояли. А я как будто каждую ночь от них силы брала, да и училась потихоньку силой своей управлять. Потому как женщина я, и хочется мне любви мужской не раз в году, по праздникам Бельтайн, но чаще, и на этих вот смертниках и училась... Они поначалу и не замечали, что хиреют после каждой ночи, а я... я силу в себе копила. Ждала, когда сказанное мной исполнится. Знала, уверена была – непременно будет это, и вот... Сегодня в воду все двадцать ушли, и последние тринадцать дней и ночей горели они огнем и жаром внутри тел своих... А вся сила, что была в них, теперь – моя!»

Совсем другая женщина сидела теперь перед монашкой. Закончив говорить, Рыжая воистину преобразилась. Зеленые глаза ее сияли светом, ничуть не меньшим, чем яркие, крупные звезды в небе над плывущим по Средиземному морю кораблем. Волосы огненным потоком опускались на гордо расправленные плечи красивой молодой женщины, так не похожей на то забитое создание, что с гребнем в руке еще час назад подошло к монашке с просьбой исповедать ее.

– Отпустишь ли ты мои грехи? – спросила женщина и испытующе посмотрела прямо в глаза смутившейся монашке. Уж слишком чувственным был взгляд, слишком много в нем было жара, который иногда беспокоил и ее, давшую обет безбрачия монашку Ордена Святой Магдалины. Но ответила она на вопрос скромно и с достоинством, причитающимся ей по сану:

– Я не могу принять твою исповедь, да и грехи твои отпустить не могу, ведь судя по всему, ты и некрещеная вовсе... То есть... ты ведь... не христианка?

– Это иудеи константинопольские так обычно отвечают – вопросом на вопрос, – вдруг засмеявшись, сказала вельшка. Затем успокаивающим движением взяла монашку за руку. – Да и не нужно мне никакого отпущения грехов. Ты права, я не христианка и исповедь мне не нужна... Просто... я должна была кому-то всё рассказать. А ты мне нравишься. Ладно, пойду я спать. Завтра будет хороший день! – Рыжая резко встала и ушла на корму.

А на следующий день по всему кораблю раздавался ее смех, она шутила и заигрывала с солдатами, ночами же... Ночами она смеялась по-другому. И смех этот вносил смятение в душу монашки из Ордена Святой Магдалины... Лишь вспоминая, КЕМ была ее святая, монашка истово молилась о прощении за то, что осмелилась судить. Ко дню, когда корабль наконец причалил на пристани Алеппо, за зеленоглазой ведьмой твердо закрепилось прозвище, данное ей солдатами, – Шалунья Рыжая.

Уже здесь, в пустыне, среди солдат стала популярной песня, неизвестно кем сочиненная, но несложные и откровенно вульгарные слова которой вызывали у рыжей прачки смех всякий раз, как она ее слышала у походных костров:

 
Шалунья рыжая ножкой топнет,
Шалунья рыжая в ладоши хлопнет,
Шалунью лорд в покои не дождется —
Ее сегодня миленький уж топчет.

Шалунья рыжая над лордом посмеется,
И лордов клин, как веточка согнется.
Шалунья рыжая – солдатская подруга.
Солдатам дарит ласку без испуга.

Шалунья рыжая ножкой топнет,
Шалунья рыжая в ладоши хлопнет,
С солдатом в пляс ночной пойдет без страха,
А лорд богатый по шалунье сохнет.
 

Песню пели хором, а кое-кто из вельшцев даже подыгрывал на простеньком подобии гамба-виолы. И пускалась в пляс вокруг ночных костров Шалунья Рыжая, выбирая себе солдатика, с которым в пустыню подальше уйдет и вернется лишь под утро, с сияющими глазами, еще больше полная жизни и радости. И лишь монашка, после той памятной ночи на корабле внимательно присматривавшаяся к рыжей прачке, замечала, что если не в первой, то уж во второй из частых стычек с воинами пустыни, в числе погибших непременно оказывался и тот солдатик, что уходил с зеленоглазой в ночь. Когда подобное случилось уже с третьим по счету «миленьким» Шалуньи Рыжей, монашка не выдержала, подошла рассмотреть рану, от которой погиб молодой, полный силы кнехт-германец. Ничего странного не заметила – обычная уже для этого похода смерть от косого удара тяжелого меча с раздвоенным у конца лезвием – зульфукаром, как их называли кочевники. Разве что... Удар пришелся в ключицу, туда, где должен быть наплечник, что мог бы ослабить смертоносную силу клинка... возможно, сохранить солдату жизнь. Однако наплечник почему-то болтался у самого предплечья – лопнул ремень, удерживавший эту часть доспеха пехотинца на должном месте, и ничто не удержало сталь, разрубившую воина от ключицы до самой середины грудной клетки...

Чьи-то грубые пальцы ловко и споро развязали запутавшиеся ремни, убрав из поля зрения монашки эту целую, а потому, еще, может быть, полезную для других солдат часть доспеха... Монашка почувствовала на себе пристальный взгляд и, подняв глаза, встретилась с зеленым огнем в зрачках рыжей вельшки. Пристально смотрела Шалунья Рыжая на монашку, так, что той стало не по себе... затем вдруг, так же внезапно, как и тогда на корабле, прачка пожала плечами, опустила глаза и стремительным шагом удалилась куда-то в глубь, лагеря, растревоженного очередной молниеносной атакой пустынных бедави, что унесла жизнь ее вчерашнего любовника.

Вечером рыжая прачка подошла к монашке, получавшей свою долю варева из походного котла, и, дождавшись, пока та наполнит глиняную миску и отойдет в сторону для нехитрой вечерней трапезы, последовала за ней.

– Ты того... только не думай, что это я их... того... – отчего-то смущаясь, начала она разговор.

– Я ничего не думаю. Ибо не хочется мне верить, что Диавол через тебя творит свои козни и сеет смерть среди воинства Христова... – торопливо перебила прачку монашка и вдруг поняла, что сама злится на себя за эти трусливые слова.

– Ты имя лукавого к ночи не поминай! – вдруг очень серьезно сказала рыжая и схватила монашку за плечо, удерживая от попытки уйти. – Ты не бойся меня. Я тут колдовством не маюсь, а то, что помирают солдаты, – так на то воля Божья или судьба солдатская, уж как вам верить удобнее...

– Верить удобнее? – Вся злость монашки вдруг взорвалась, вулканом гневных слов выплескиваясь на рыжую хохотунью. – Удобнее, говоришь? Да кому же вера такая удобна, чтобы ради нее из сторон родных да в пустыни чужих палестин пускаться? Вера – она не бывает удобной. Она либо есть, либо нет ее, как у тебя вот. Ничего у тебя нет, ни души, ни веры! Что ты делаешь тут, среди воинов, что за веру свою на землю эту пришли и страдают денно и нощно в пустыне чужой?..

Испугалась Рыжая. Как будто ударила монашка ее. Рукой прикрылась и заговорила, оправдываясь словно:

– Так я того... я просто жить хочу... А там, среди церквей ваших, нет мне жизни. Сожгут ведь... ни за что... Не за мои, но свои грехи – меня сожгут...

Монашка ясно почувствовала страх Рыжей, поняла, что та боится ее... И с пониманием этим как-то странно снизошло на нее спокойствие, и она даже позволила себе покровительственно сказать:

– Я тебя ни в ведьмовстве не обвиню, ни на костер не пошлю...

Рыжая настороженно посмотрела на монашку:

– Почему не пошлешь?

– Потому как тяжело тут с деревом для костров, а на лепешках верблюжьих тебя поджаривать уж больно хлопотно будет! – сказала и впервые за всё это путешествие рассмеялась, причем собственной же шутке, монашка Ордена Святой Магдалины. Изумленная, смотрела Шалунья Рыжая на смеющуюся монахиню, а спустя миг и сама засмеялась звонко и заразительно, и так смеялись две женщины из далеких земель в темнеющей, чужой пустыне. Пустыня же слушала, вечно меняющимся узором песков узнавая... запоминая... влюбляясь в этот смех.

Так началась эта странная, не понятная никому во всем воинстве, следующем по пустыне в Иерусалим, дружба между монашкой Ордена Святой Магдалины и Шалуньей Рыжей, прачкой при армии крестоносцев. Дружба эта стала чем-то очень важным для обеих – монашка с нетерпением ждала каждого прихода прачки, Шалунья же порой могла пропустить даже встречу с очередным кавалером ради еще одной беседы с той, к кому она испытывала настоящее уважение. Кстати, единственной здесь, в отряде из тысячи с лишним душ, к кому она это чувство испытывала.

– Ты ведь больше не боишься того, что я предам тебя как ведьму? – спустя месяц после той ночи монашка вдруг поинтересовалась у своей подруги. Рыжеволосая задумалась, слегка прищурив глаза, зелень которых, казалось, за последнее время несколько выцвела от палящего солнца пустыни и вечной пыли вокруг. Затем ответила:

– Нет, наверное. Я об этом почему-то больше не думаю. Да, тебе, наверное, будет интересно узнать... Один из моих любовников до сих пор жив.

– Это который? – Монашка с интересом обернулась к прачке, отставив в сторону раку с мощами очередного святого.

Шалунья Рыжая прикусила губу, словно решая, открыться ли подруге. Но той явно не терпелось:

– Сказамши «альфа», глаголь и «бету»! – поторопила монашка, процитировав присказку настоятельницы монастыря Святой Магдалины в Риме. Однако прачка лишь удивленно и непонимающе посмотрела на нее.

– В смысле, начавши, говори до конца! – уже несколько раздражаясь, пояснила суть монашка, в который раз напомнив себе, что говорить надобно проще, иначе ее и так немногие среди окружающих понимали. Прачка на этот раз всё поняла и, кивнув, продолжила:

– Только обещай, что никому не скажешь об этом! Это – французский сенешаль, что возглавляет нашу армию. Говорят, он старший брат самого иерусалимского короля...

– Он и правда его старший, но в семье у них самый старший – другой король... Французский... – задумавшись, проговорила монахиня.

– Так ты обещаешь, что никому не скажешь?

– Может, тебе еще поклясться именем моей святой? Так для тебя же наши святые ничего не значат!

– Зато для тебя значат. Твоя святая значит что-нибудь для тебя? Ну вот, клянись ею!

– Не могу... я просто дам тебе слово. Я лишь раз клялась ее именем – если спасет меня, разделить ее судьбу...

– И как, спасла? А что за судьба была у твоей святой?

– Согласно писаниям, она была блудницей, которую Христос спас от суда и убиения камнями, отвратил от греха и наставил на путь истинный.

Рыжая Шалунья захохотала и долго не могла остановиться... Монашка же становилась всё суровей, так что прачка, разглядев сквозь слезы, выступившие от смеха, выражение лица у той, смеяться перестала и примирительно сказала:

– Мне в самом деле понравилась твоя святая. Может, это моя судьба – стать однажды святой, а не твоя?

Монашка улыбнулась честолюбию своей подруги:

– Для этого тебе следовало бы, для начала, хотя бы принять крещение и войти в лоно Матери Церкви.

– Человек, единожды из лона матери выйдя, в любое другое лоно войти может лишь по-другому. И право это уже есть только у мужчин... – хлопнув себя по животу, со смехом сказала рыжеволосая. Она с предвкушением ожидала еще одной из серии непрерывных попыток монахини убедить ее отказаться от веры в духов, в которых верили ее предки, в Великую Матерь, которой поклонялись женщины в роду ведьм Бельтайна, и принять христианство. Попытки эти ее забавляли, особенно же ей нравилось в споре с монашкой описывать удовольствия, которых из-за своей веры лишилась эта молодая и красивая женщина, приняв постриг. – Лучше уж ты поверь в Великую Матерь, сотворившую мир и всё в нем, и отдай свое лоно мужчинам, чтобы почувствовать их любовь. Знаешь, как на самом деле наши солдатики уже давно поглядывают на тебя? Не на сестер твоих из Ордена – одна слишком старая, а вторая плоская, что доска, и нос у ней, как клюв вороний. Говорят, пусть ей капеллан наш радость райскую дарует – уж больно подходят они друг дружке. А тебе природой такое тело дано, что грех ему не рожать жизнь новую... Хотя... ты же сама просила у своей святой ее судьбы... Может, она еще будет у тебя – судьба блудницы?..

На этот раз рыжая прачка зашла слишком далеко. Впрочем, поняла она это уже поздно, услышав тихое, шипящее из плотно сжатых губ еще минуту назад, казалось, спокойной подруги:

– Уходи! Сейчас же! Вон!

Страх, позабытый за прошедший месяц, вновь захлестнул Рыжую Шалунью. Она выбежала из шатра монахини и какое-то время бесцельно бродила по лагерю, пока ее не нашел один из молодых оруженосцев, сопровождавших французского сенешаля:

– Mademoiselle, Его Высочество желают, чтобы я привел вас к ним в шатер! – многозначительным шепотом, важно выпучив глаза, проговорил он, приблизив свое юное, лишь слегка обрамленное пушком лицо к ней. Спокойствие и уверенность вернулись к прачке, уже третью неделю с постоянством, достойным фаворитки, посещавшей ложе родного брата двух королей. Она пристально посмотрела на юного франка, заставив того смутиться и опустить взгляд, вздернула бровь и повелительно, словно сама была королевских кровей, бросила ему:

– Веди!

По пути к шатру сенешаля она заметила, что лагерь спешно собирается, словно призванный выступить в поход. Поинтересовалась у своего провожатого:

– Разве теперь будем двигаться и ночью?

Оруженосец поспешно ответил, желая угодить обладательнице этих чарующих зеленых глаз, от которых его давно уже мучили греховные сны:

– Разведывательный отряд заметил впереди лагерь кочевников, этих пустынных дьяволов, в прошлый раз убивших наших рыцарей. Сенешаль считает, что нам нужна хоть какая-то победа после случившегося, и велел срочно собраться всем бойцам, чтобы напасть на этот отряд и уничтожить его. Обоз с продовольствием, прачками, ранеными и лекарями останется тут, мы вернемся за ним позже. Его Высочество пожелал вас видеть прямо перед выступлением...

* * *

Его Высочество отпустил свою фаворитку уже через час – к этому времени практически все боеспособные люди в его небольшой армии, чуть более восьмисот человек, были готовы атаковать находившийся за грядой дюн, как доложила разведка, лагерь кочевников. Сенешаль, опасаясь засады, велел выступить даже пехоте. Согласно его стратегии, именно пехота должна была первой атаковать сам лагерь, кавалерия же – не позволить кочевникам уйти в пустыню.

Уже далеко за спиной, скрытый высокими дюнами, остался свой собственный лагерь с обозом, ранеными, прачками, капелланом с его тремя монашками и отрядом охраны в четыре десятка лучников с британских островов. Сенешаль, заняв со своими оруженосцами вершину одного из холмов, наблюдал, как германские кнехты и генуэзские пикинеры, числом в пять с половиной сотен, плотным строем спускаются к лагерю кочевников, выставив перед собой пики. Какими бы великолепными наездниками не были пустынные дьяволы, против пехоты пикинеров никакой кавалерии не устоять – эту науку сенешаль, прочитавший перед походом множество трактатов о военном искусстве и великих полководцах, усвоил твердо.

Твердым был шаг пехоты. Твердым, но медленным. Солнце успело наполовину скрыться за холмами, когда германцы и генуэзцы, твердо соблюдая наказ не нарушать строй, спустились с холма и двинулись к лагерю. Солнце полностью ушло за холмы – вечер и ночь быстро сменяют друг друга в пустыне, и уже при свете звезд строй, ощерившийся пиками и копьями, вошел в лагерь. Бессмысленно ткнул остриями в войлочные стены кочевничьих шатров... чтобы солдаты поняли – лагерь пуст!

Еще с полчаса сенешаль грозил разведчикам карами небесными и земными, а те смиренно оправдывались – мол, сами видели, и женщин, и детей, игравших между шатрами, да и вы поглядите, Ваше Высочество, даже костры под котлами в лагере потухнуть не успели... Еще мгновение после всего потерянного времени, чтобы в голову сенешалю пришел очевидный ответ – ЗАСАДА! И еще час, выстроившись в оборону вокруг холма с Его Высочеством, рыцари и пехота ждали нападения. Не дождались... И тогда лишь сенешаль понял... Без слов, развернув коня, пришпорил и погнал испанского скакуна, бережно привезенного с собой, поднимая пыль пустыни, обратно, в сторону СВОЕГО лагеря... Понимание сенешаля как будто без слов дошло до всех – рыцари скакали, пехота же бежала, нарушив всякий строй, обратно, туда, где уже догорали в ночи пустыни шатры и повозки... (Без привычного «хурраа», молча летели всадники, закутанные в черную ткань и на скаку бросали факелы в светлую от покрывавшей пыли ткань шатров крестоносцев... Шатер, где оставались монахини, вспыхнул, из него успела выскочить молодая монашка, в полном монашеском облачении... Другая, старшая из троих, уже ложилась спать и потому была в одной ночной сорочке... не желая выскакивать наружу в одном белье, пыталась одеться, но пылающий шатер обрушился на нее, и чем больше она металась, тем сильнее закутывалась в горящую, плотную ткань... сгорая вместе с ней на глазах своей растерявшейся от увиденного сестры по Ордену.) Они бежали туда, где лежали, изрубленные кривыми зульфукарами, британские лучники (вельшцы и бритты дорого продали свои жизни – за сотню шагов от лагеря слетели со своих коней ровно два десятка кочевников, встретивших свою смерть от их стрел, и еще два десятка всадников потеряли своих коней, потому что промахиваться эти лучники не умели, ни в бегущего оленя... ни в скачущего во весь опор на них врага! Но слишком много их было – больше ста сыновей пустынного племени Фатих-и-аскер атаковали сегодня неверных, пришедших в землю их отцов, и мстя за предательски, из засады, убитых двоих во время обмена прачек на золото)... Поднимая пыль в черный ночной воздух пустыни, они бежали к своим раненым, которые уже были добиты до смерти (один из германских кнехтов, раненный в ногу и лежавший в повозке, умудрился бросить нож в спину проскакавшего мимо бедавина... бросить – и попасть... И тогда все прочие, словно по приказу, развернули коней и молча, внимательно, не пропуская ни одного еще живого, начали добивать раненых)... Бежали, чтобы, добравшись, в ужасе остановиться у разорванного в клочья шатра с крестом – походной часовни, где лежали капеллан и худосочная монашка... лежали друг на друге, и обоих вместе с ковром, устилавшим пол шатра, к каменистой пустыне прибили длинным, черным копьем, каким пользовались кочевники. (Шейх не велел трогать священников и Дом Бога, но лошадь этого бедави с копьем зацепила копытом один из кольев шатра, канат, и попросту сорвала ткань, открыв взору своего всадника совокупляющиеся тела... Кочевник знал, что христианским священникам запрещена плотская любовь... и, решив, что перед ним воин, оскверняющий собственный храм, подскакал и со всей силы вогнал копье в спину мужчины). Не было видно ни одной прачки – шейх особо наказал не убивать, но забрать всех женщин, чтобы потом попытаться вновь продать их, ибо он уже понял, как важны для этого воинства его блудницы... Одну же, зеленоглазую, четвертый сын шейха еще в прошлый раз заприметил и решил оставить себе наложницей, потому сам подлетел к ней на своем быстроногом жеребце, схватил за роскошные волосы цвета огня, немного поволок, прежде чем она потеряла сознание, и, перекинув через луку седла, ускакал обратно во тьму пустыни... Каждый бедави рядом с ним скакал с такой же ношей – забрали всех женщин, кроме одной. В полном монашеском одеянии стояла она – инокиня из Ордена Святой Магдалины, держа в руке крест. Слез на ее лице не было. Они успели высохнуть, прежде, чем воины Христовы успели дойти до нее. Дойти, чтобы помочь исполнить клятву, данную когда-то: разделить судьбу своей святой...

* * *

Короткое рондо (вне времени)

* * *

Мама! Сквозь пыль чужих дорог, пепел чужих костров, под крышами чужих домов, сквозь разбитые витражи чужих церквей светишь только ты путеводной звездой, что не даст потерять дорогу к дому родному... В горах, где орлы – как дома, в пустынях, что родина лишь скорпионам, в долинах, где сегодняшнее плодородие – залог завтрашнего грабежа, сквозь облака насквозь пропахшего дымом неба – две звезды твоих глаз, Мама...

Мама! Никто из детей твоих не просил тебя об этой жертве, но во имя жизни ты приносишь ее каждый раз, чтобы однажды услышать, как позовут тебя – Мама! Кровью и болью своей платишь ты за это имя, страданием бессонных ночей, слезами усталых глаз искупаешь вину каждого своего ребенка... Мама!

Убийца и праведник, воин и монах, блудница и девственница – все равны в глазах твоих, Мама! Король и шут, палач и жертва – все виновны пред тобой, Мама! И с каждым смертным грехом заслуживают они еще одно твое прощение, только позвав тебя по имени – Мама!..

Истории не нужны имена. Ни убийца, ни праведник, ни воин, ни монах, и даже король в постели блудницы, и шут в объятьях девственницы не заслужили имени – если в истории так и не осталось имени твоего – Мама!

Разбитый и собранный, убитый и воскрешенный, обрезанный и крещеный, Он пронесет с собой имя твое, чтобы тихо, одними губами, распятый на кресте истории, со спиной в шрамах от орлов... римских ли знамен, гор ли Аламута... прошептать – Мама!..

И тем искупятся грехи человеческие... Ибо нет ребенка, что не пронесет этой любви в сердце своем – сквозь пыль чужих дорог, пепел чужих костров, разоряя кров своего и чужого дома, разбивая витражи всех домов божьих, летая орлом и разделяя яд со скорпионами... Этой любовью жив Человек. Любовью к тебе. Прости же детей своих, Мама!