Текст книги "Имяхранитель"

Автор книги: Азамат Козаев

Соавторы: Александр Сивинских
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Иван оставался на месте. В душе продолжала свирепствовать огненная буря. Пламя ревело: «Разгадки твоего прошлого здесь, имяхранитель! Валентин знает их. Пади пред ним ниц, унижайся, пойди на все, что потребует – разве не ничтожна любая цена! – но вымоли, вымоли прощение. И – узнай».

Обломок передернул челюстью и с расстановкой проговорил:

– Приговор за убийство полноименного – усечение кистей и ссылка на остров Покоя. Но это лишь для одноименного. Обломку или колону перед высылкой отрубают обе руки по локоть и вдобавок вырывают ноздри. Выходит, ты заварил всю эту кашу только для того, чтобы свести счеты… со мной? За своего якобы отца Ромаса? И даже готов был пожертвовать ради запоздалой мести безвинным эвом Логуном?

– Безвинным! – Валентин оскалился по-волчьи. – Ты называешь его безвинным? Да этот похотливый старик заслуживает не то что смерти от руки поганого обломка, а колесования! Кола в жирную задницу! Того, чтобы его ятра засунули в ящик с выводком голодных крыс!

– Фанес предобрый, за что? – спросил Иван, потрясенный дикой вспышкой ненависти. И вдруг его осенило. – О-о-о!.. Да ведь ты… ты влюблен в Розу! Конечно! Поэтому и стремился толкнуть меня к расправе над оружейником. Поэтому убил Лео. Одним махом решил смести все преграды. За Логуна, считал ты, накажут обломка, а за Тростина… Хм. Надо полагать, следствие признает нервический срыв отрока, принудительно втянутого сожителем (вот еще один факт к твоей пользе!) в гнусную вакханалию. Сколько тебе лет – пятнадцать? Скорей всего. Следовательно, испытанию на душевное здоровье не подлежишь без согласия родственников. А Люция, понятно, такого согласия нипочем не даст. Очень похоже на истину, правда, сиятельный князь?

– Ты гляди, – с издевкой сказал Валентин, – а насекомое-то с воображением оказалось. Какая очаровательная неожиданность. Тебе стоит заняться сочинением развлекательных романчиков, обломок. Определенному кругу мещаночек подобные бредни могут быть крайне любопытны. Любовь, месть, тайны двора, ах! ах!.. Жаль, ты не сможешь записывать их сам, когда палач оставит тебя без рук. Но не горюй, обломок. Став императором, я подарю тебе самую дорогую линзу с голосовым управлением. Ну а времени в ссылке будет предос…

– И все-таки, малыш, чем не угодил тебе Лео? – грубо перебивая, спросил Иван. – Спасовал в постели? Не смог более выдержать твоего буйного темперамента?

– Ты скверно воспитан, обломок, и непристоен без меры. Помни, с кем говоришь!

– Пока что я говорю с обезумевшим щенком, возомнившим о себе невесть что…

Иван из кожи вон лез, чтобы голос звучал с максимальным презрением. Он заметил, что оранжевая струя, текущая из небесного сосца, почти уже коснулась головы Валентина, и торопился вывести его из равновесия. Иметь дело с юнцом, отменно владеющим саблями (фехтовальная школа Киликийского кадетского корпуса имела самую блестящую репутацию), пусть даже склонным к метаморфозу в могучего рубаку – это одно. Но с противником, причастившимся небесной силы неведомого лаймитского Регла, – это совсем, совсем другое. К тому же, как он помнил, сопровождать новоявленное божество должны огнедышащие тритоны, аспиды в девять локтей длиной, гигантские лягушки и «ваятели праха». А в том, что эти персонажи всего лишь невинная выдумка, он теперь сильно сомневался…

– …Подумать только, этот дивный мальчик – сын великого князя! – продолжал глумиться имяхранитель. – Молокосос! Способность к преображению еще не есть прямое доказательство высокого происхождения, запомни. Случалось мне встречать мерзкую, точно жаба, старуху-безымянную, умевшую превращаться в сногсшибательную девку с косой до земли. Мужчины теряли головы от одного ее взгляда. Представь, она извлекала прибыль из этого роскошного тела. Догадайся как. Так вот, даже в кульминационный миг… хм… общения она не орала, что принцесса крови. Так же и ты – никакой не сын Ромаса, а обычный уродец. Угомонись, дружочек, брось опасные железяки и беги под бабкино крылышко.

– Мой отец – Ромас, обломок. – Валентин накалялся все сильней. – Это бесспорно! Покойный гиссерв, – он пихнул «спрута» ногой, – разыскал верные доказательства. О регентстве мечтал, идиот. «Лучезарный Регл, сойдя из сердцевины мира, дарует нам перасский престол…» – кривляясь, передразнил он Лео и осатанело пнул тушу еще раз. – Мне дарует престол, мне, сволочь, а не нам!

– Похоже, ты такой же психопат, как твой честолюбец-папаша. И так же, как он, никогда не станешь императором. Потому что так же, как он, споткнешься на мне. Напряги ягодицы, деточка. – Иван опустил руку, как бы намереваясь расстегнуть пряжку ремня. – Сейчас я сдеру с тебя этот дешевый цыганский платок и отстегаю по голой попке.

– Попробуй, мразь! – крикнул с вызовом Валентин.

– Попробую, попробую, не переживай. Да, кстати, маленький ублюдок, – пренебрежительно обронил имяхранитель, – забыл сообщить. Логун-то жив. Приглашал меня на кувшин мадеры, когда у его первенца проклюнется первый зубик. И куда спешит старичок, ведь Роза еще не родила? Обидно, наверное, видеть возлюбленную с во-от таким пузом, надутым не тобою, а, сопляк? – Иван похабно подмигнул Валентину, после чего, присвистывая, выполнил бедрами череду ритмичных недвусмысленных движений.

И Валентин, наконец, сорвался. Зашипел, гневно сверкая очами, начал преображаться. Кожа посерела, под нею напряглись жесткие ремни мышц, плечи полезли вширь, ноги и руки – в длину. Он произвел танцующий шажок вперед, потянул сабли вверх (ласочьи рыльца остервенело вцепились в них зубами)… но вновь опомнился.

– Ты слишком хитер, обломок. Такой лис, если его вовремя не пустить на воротник, способен наделать множество бед. Поэтому сейчас ты будешь освежеван. Но не надейся на великую честь, потому что сделаю это не я…

…Их породила вода – набежала из-за спины Валентина, облекла его двумя могучими языками, вздыбилась. Отхлынула, смыв останки спрута и оставив на его месте четыре разлапистые черные фигуры. На первый взгляд эти приземистые многоногие создания еще можно было принять за что-то знакомое, гигантских крабов, например – плоский купол, восемь конечностей. Но присмотревшись… Дуги, дуги, дуги – разновеликие гребенчатые дуги, самым непостижимым образом скрепленные между собой или вообще не скрепленные; а между ними – пустота.

Когда существа задвигались, возник дребезжащий перестук: должно быть, с таким звуком рассыпалось бы, в конце концов, здание, построенное из высохших кроличьих и куриных косточек. Передвигались они молниеносными рывками, с каждым последующим становясь все ближе.

Иван невозмутимо ждал, понимая, что никакие это не чудовища, а всего лишь игра его одурманенного сознания. Морок, обман. На самом деле это обычные люди. Лаймиты, юноши и девушки. Утомленные оргией, вдобавок. А значит, не слишком опасные. Как бы не покалечить, беспокоился он.

Первое существо подбежало, замерло, широко растопырив гнутые конечности, похожие на костяные пилы, и нанесло рубящий удар в колено имяхранителя. Иван играючи отшиб лапу дубинкой, высоко подпрыгнул, бросил свое тело на дальний край «крабьего» панциря, вбивая в землю.

«Надеюсь, я всего лишь сломал тебе ноги», – успел он выдохнуть виновато… а потом завертелось! Ничуть их не утомила оргия. И удары их, к счастью, пока только скользящие – от прямых Иван успевал увертываться, – были достаточно болезненны. Он все еще берег соперников, бил не в полную силу и исключительно по конечностям… но помилуйте, какая может быть бережность в такой свалке?

Обломок разметал их за минуту. Тут же возникли еще два чертовски проворных «краба», и у одного из них он отхватил-таки кусок: поймал пару лап, нацеленных в лицо, люто полоснул зубцами гребенок одной о другую. Упав наземь, загнутая крюком ребристая полая трубка обернулась большим пальцем ноги. Кажется, женским – на поломанном ногте виднелись следы розового лака. Рядом шлепнулся обагренный кровью широкий кухонный нож с волнистым лезвием.

Последний взмах дубинки – и «крабы» перестали представлять какую-либо опасность. Не теряя темпа, Иван двинулся к Валентину. Навстречу ему выстрелили из древесных стволов длинные коленчатые сучья – на конце каждого щерилась узкой пастью, полной зубов, ласочья морда. Сучья под дубинкой ломались с превеликой легкостью, но была их тьма, и разуметь связь нового видения с реальностью враз сделалось недосуг. Его жрали заживо, он яростно отбивался. Отшибленные головки маленьких хищников продолжали клацать зубами, и их приходилось топтать.

Все-таки он понемногу приближался к Валентину. И в какой-то момент, раздавив последнюю кусачую черепушку каблуком, оказался с ним лицом к лицу. Их разделяло не более трех шагов – дистанция неустойчивого равновесия. Переступить незримую черту означало это равновесие нарушить. На стороне Ивана было серьезное преимущество: Валентину для того, чтобы вступить в схватку, следовало сначала освободить клинки из смоляных наплывов. К тому же он снова вернул себе привычный облик (семижильный он, что ли? – поразился Иван), и опрокинуть, смять изнеженного юнца представлялось делом одной секунды. Имяхранитель совсем уже было собрался попотчевать его дубинкой в лоб, когда тончайшая медовая ниточка, стекающая с небесной пуповины, коснулась вздыбленных волос юного лаймита.

Валентин оделся коконом нежно-розового свечения.

Мягко, но неумолимо Ивана повело вбок, вжало в стену, увлекло книзу, скручивая в позу эмбриона. Лепестки окутали его шуршащим плащом. Пытаясь высвободиться из невесомых пут, он узнал, что чувствует моль, попавшая в паутину. Он не сдавался.

Небо стремительно очищалось – высокое и ясное, как никогда. Икринки лопались, проливались на землю дождем из капелек-головастиков и тотчас, смешиваясь с опадающими лепестками стен, превращались в мириады легких мотыльков.

Не тритоны, не змеи, не жабы. Мотыльки.

Мотыльки летели на свет.

На свет, которым был Валентин.

И он сжигал их, излучая пьянящее тепло, от которого проходила боль, забывались печали. Тепло, которое нежными дуновениями вычищало из мира лежалую прель страстей, даруя взамен то, что никогда не назовется словами, а лишь прозвучит музыкой, возвещающей рождение новой Вселенной.

Имяхранителю неистово, до слез захотелось тоже сделаться мотыльком, впорхнуть в божественный горн – всему без остатка. Стать этим волшебным теплом. Но незримая сеть держала крепко. Он зарычал и, яростно извиваясь всем телом, вершок за вершком пополз вперед.

Иван был не единственным, кого очаровало колдовское пламя, зато единственным, кто не имел возможности взойти на костер. Через него тяжело переваливались помятые в схватке «крабы», и когда их конечности касались пресветлого кокона, становилось видно, что под обликом монстров скрывались хрупкие, варварски избитые мальчики с искаженными страданием лицами. Но уже в следующий миг они растворялись среди яростного биения огненных языков – и, сгорая, счастливо смеялись.

Ему оставалось продвинуться совсем немного, когда кокон судорожно дернулся. Затем еще раз. Начал блекнуть и крениться. Иван простер к нему руки – поймать, удержать… и с облегчением почувствовал, что паутины больше нет.

Наваждение рассеялось.

Вцепившись в камни руками и прижавшись к стене щекой, странно перекошенный Валентин стоял на коленях и тяжело, со всхлипом, дышал. Казалось, на поддержание дыхания уходят все его силы.

Из его спины торчали два оперенных прутка размером с карандашный огрызок.

Таяло эхо сухого пистолетного выстрела.

* * *

Изрыгая чудовищные богохульства, охранники во главе с генералом Топтыгиным растаскивали лежащих вповалку лаймитов и, как могли, пристраивали в сторонке. Самых тяжелых и обессиленных укладывали рядком. Прочих взбадривали пощечинами, отпаивали слабым вином, после чего заставляли обихаживать беспомощных товарищей. Гиссерв Лео Тростин, непостижимым образом выживший после того, как Валентин распустил всю его кожу на ремни, вспорол брюшину (спас его толстый слой подкожного жира) и отсек ухо, орал благим матом, приказывая немедленно начать церемонию сызнова. Он, наверное, и сам бы начал (его напоили водкой с опием, так что энергия у вечно юного гиссерва била через край), да вот беда – двинуться не мог: спеленат был бинтами накрепко. Его следовало спешным образом передать лекарю… но Люция напрочь «запамятовала», что в двух шагах на холме пасется Мегера. Если, конечно, строптивицу не угнали обезумевшие от ужаса горожане. А впрочем, вряд ли. Больно уж нрав у кобылки крутой.

Имяхранителю, выразившему готовность уступить раненому собственное место в бричке, архэвисса заявила, что все равно не возьмет лавочника. Так как прощение обид, нанесенных членам фамилии Комнин, отнюдь не в ее правилах. Конечно, добивать мерзавца она не станет (хотя стоило бы), однако ради спасения и пальцем не шевельнет. Поделом ему! Между прочим, через полтора часа неподалеку пройдет в сторону Арина поезд. Доживет Тростин, стало быть, фортуна на его стороне. Или, усмехнулась она, лучезарный Регл. А не доживет…

«В таком случае, сударыня, не прогневайтесь, я остаюсь с ним», – сказал Иван. «Воля ваша, – ответствовала Люция. – Помогите только Валентина до экипажа донести». – «Разумеется».

Обломок подхватил на руки легкое тело юноши.

– Ах, Иван, Иван! Я в вас решительно разочаровалась, – выговаривала архэвисса имяхранителю, пока они поднимались на холм. – Можете ли вы мне объяснить, для чего сбросили маску, глупый человек? А для какой надобности пожирали ужасные эти фрукты?

– Жажда накатила, – буркнул Иван.

– Что-с? Жажда? Фанес предобрый, эти мужчины нетерпеливы, как дети. Добро хоть насмерть не отравились. С лимонадами вы, конечно, лихо расправились, грешна – залюбовалась. Но последующая охота за призраками-невидимками?.. Метались как безумный и крушили пустоту. Жуть! Знаете, – призналась она чуточку смущенно, – я ведь, по правде говоря, в вас целилась. Когда вы улеглись подле стеночки, поползли этак боком, в раскорячку, и принялись испепелять Валентина совершенно диким взглядом… Испугалась, каюсь. И если бы Топтыгину моему, у коего я сидела на плечах, не приспичило чихнуть… Н-да, как говорится, все к лучшему. Иван, да не молчите, как пень бессловесный, скажите что-нибудь! Ведь вы о чем-то разговаривали с мальчиком, прежде чем он вызвал своих клевретов с ножами. И беседа протекала, судя по жестикуляции, весьма оживленно.

– Кстати, – спросил Иван, – кто-нибудь заметил, куда они потом девались?

– Кто?

– Лаймиты с ножами.

– Ой, да какая разница? – отмахнулась Люция.

– Не скажите, – покачал Иван головой. – Мне, например, привиделось – сгорели. Бесследно.

– Сгорели, утонули, обернулись туманом или полевыми мышами… Они меня не занимают ни под каким соусом. Только Валентин. Что сообщите о нем, имяхранитель?

– Боюсь, вам не понравятся мои речи, сударыня.

– А вы попробуйте.

– Извольте. Ваш внук – не безвинная жертва стечения обстоятельств, но хладнокровный и планомерный их генератор.

Люция с сомнением хмыкнула и подытожила:

– Проще говоря, Валентин зарубил лавочника в трезвом уме? Так что ли следует понимать ваши иносказания?

– Да, так. Именно в трезвом уме, а отнюдь не под влиянием момента или опийных курений. Он приговорил его загодя. А казнь обставил так, чтобы, свершив ее, остаться полностью вне подозрений.

Они взошли на пригорок, где оставили экипаж. Мегера, завидев хозяйку, тихонько заржала. А вот Вик куда-то запропастился.

Иван пристроил Валентина в коляску – полусидя, спиной к скатанному пологу. С жадностью напился из обнаруженной фляги.

– Продолжайте, имяхранитель, – подбодрила его Люция. – Вы меня чертовски заинтриговали. Но сначала я хотела бы узнать причину, подвигнувшую мальчика на это злодеяние. То есть, как вы ее себе представляете, – добавила она тоном, показывающим, что Ивану придется очень постараться, чтобы убедить ее в собственной правоте.

– На многие злодеяния! – поднял Иван палец. – Здесь следует употреблять множественное число, сударыня. Потому что этот нежный сосуд (он кивнул на беспокойно спящего Валентина) доверху наполнен настоящей гремучей смесью. Столь хитро замешанною, что не враз разберешься, что к чему. Тем более, многие элементы для невнимательного взгляда затемнены.

– Ну, ну, – поторопила его архэвисса. – Опять вы меня путаете. Смеси какие-то гремучие выдумали. Просто назовите причины, да и дело с концом.

– Разумеется, главная причина – это страсть! – объявил Иван. – Валентин безумно влюблен в воспитанницу дема Тростина Розу. Тут сударыня, такое напряжение чувств, такой накал, что я пребываю в полном бессилии, не умея подобрать хотя бы отдаленное сравнение. Вулкан, наверное. Кракатау.

– Валентин увлекся Розой? Смазливой девицей, что сверкает телесами на рекламных линзах «Эспадона»?! Подумать только…

– Не просто увлекся. Буквально потерял голову, сударыня! Ведь исключительно ради того, чтобы быть ближе к предмету обожания, он бросил кадетский корпус и пошел в сальные объятья ее опекуна. Увы, счастье было непродолжительно. Взбалмошная девица увлеклась лаймизмом и сбежала из дому. Но Валентин не сдавался. Я уверен, что именно он уговорил Лео Тростина примкнуть к лимонадам. Однако Роза снова ускользнула. На сей раз безнадежно, выйдя замуж за полноименного и став эвиссой Логун. Крах всех надежд. А тут еще, как на грех, Лео отыскал где-то неоспоримые доказательства высочайшего происхождения ваших внуков. Возможно, были они и не совсем неоспоримыми, но много ли нужно подростку, чтоб поверить в родство с императором. Особенно, если родство это можно проверить опытным путем.

– Это как же?

– Нет ничего проще. Общеизвестно, что императорская кровь дает способность к метаморфозу. Валентин попробовал усилием воли изменить тело – и у него получилось!

– Хотите сказать, он действительно способен преображаться?

– Еще как, сударыня! – усмехнулся Иван. – Видел собственными глазами. Понятно, что для молодого человека, просто по возрасту убежденного в собственной исключительности, этого оказалось вполне достаточно. Можете представить, в каком он был бешенстве? Его, юного красавца и почти цесаревича, Роза променяла на старого толстяка полноименного! Конечно, ему захотелось отомстить. Но как?

– Да, как? Надеюсь, вы наконец-то откроете мне разгадку, – буркнула Люция.

Иван кивнул.

– Еще немного терпения, сударыня. Примерно в это же время дем Тростин, избранный гиссервом и приобщившийся сокровенных лаймитских тайн, начал убеждать Валентина побороться за трон Пераса. Да не с кондачка, а заручившись поддержкой лучезарного Регла. И тогда Валентин замыслил собственную игру, в итоге которой собирался одержать не одну, а многие победы.

Иван начал загибать пальцы.

– Первое. Натравить обломка-имяхранителя на эва Логуна. Поскольку оружейник крайне вспыльчив, а обломки психопаты поголовно, то стычки не избежать. Обломок – профессиональный убийца и, следовательно, Розиному муженьку практически гарантирован конец. Одна шкура получена. Второе. Устроить лаймитские камлания – с тем, чтобы, прикрывшись общим бардаком, собственноручно уничтожить ненавистного Тростина. Вторая шкура на стену. Кстати, тут мог присутствовать и запасной вариант, что-то вроде подстраховки. Дознаватели, начав копать, с чего вдруг разгневанный имяхранитель приперся к эву Логуну, уткнулись бы в явную провокацию этой ссоры. Помните напавшего на меня минотавра? Кто таков? Неизвестно. А кем мог быть подослан?

– Хитроумным Лео Тростином, покинутым приемной дочкой, – сообразила Люция. – Жутким ревнивцем, решившим отомстить старому оружейнику.

– Верней всего. Уникальное орудие преступления – пламенеющие мечи из белой бронзы тоже сыграли бы роль косвенного (а то и прямого) доказательства. Достаточно дознавателям поднять каталоги «Эспадона», чтобы увидеть, откуда они появились. Я не сомневаюсь, что фламберги поступили контрабандным путем с Геи. Там некогда работал Симеон Лог, предок Розиного мужа. Мечи играли первейшую роль в плане Валентина. Ведь только они способны были направить мою мстительную ярость на полноименного оружейника, а следствие буквально ткнуть носом в Лео Тростина. Между прочим, сударыня, – спохватился Иван, – я хотел бы получить их обратно.

– Поглядите в багажном ящике. Помните, где секрет? Да, там, под сидением слева. Светляк сам вспыхнет, как только крышку откроете. А почему мой внук решил использовать именно вас?

Иван, занятый исследованием багажника, поскучнел, нахохлился и приготовился врать. У него не было ни малейшего желания рассказывать еще об одном пункте Валентинова плана. Об отмщении обломку за якобы предательство Платона Ромаса.

Однако Люция выручила его, опередив:

– Впрочем, тут все ясно. Обломок с рожей, какою не всякий висельник похвастать может, приличный боец… и прочая и прочая… Неясно лишь, почему вы оставили в живых эва Логуна. Что-с?

– Тут история долгая, и касательства к сегодняшним трагедиям она не имеет, – сказал Иван. Но Люция смотрела требовательно, и он признался: – Если коротко, легендарный душевный недуг обломков меня не гнетет. С некоторых пор ваш покорный слуга – до чрезвычайности уравновешенный тип. Спасибо доктору снаружи и его гипнозу.

Иван оторвался от ящика.

– Сударыня, а ведь мечей-то здесь нет! Есть замечательный «глаз филина» («Дайте-ка его мне», – сказала Люция), есть початая коробка снарядов для пистоля. Есть прелестная линза-книжка, свитки к ней… одеяло… О, а вот и моя куртка, весьма кстати! Еще вижу мешок, подписано: «финики» – ух ты, не меньше фунта!.. мелочь разная… и все.

– Стало быть, Виктор захватил их с собой. Настоящее оружие, как-никак. Для мальчика выпустить мечи из рук выше сил. Но где же он сам пропадает?

– По нужде отошел, – предположил Иван, надевая куртку.

– В таком случае, у него грандиозный запор. Недельный, самое малое. Все уличная сухомятка, я его предупреждала. Виктор! – громко позвала она. – Ви-ик-тоор!

Покричали вместе. Тишина в ответ. Встревоженная Люция засобиралась на поиски.

– Давайте, я, – сказал Иван.

– Нет. Заблудитесь. Мне-то здешние места до последней ложбинки знакомы.

– Я превосходно вижу в темноте.

Она покачала головой:

– Видеть, Иван, зачастую слишком мало. Нужно правильно понимать, что видите. А вы уже дискредитировали себя побоищем с воображаемыми бесами. Оставайтесь тут. Стерегите Валентина. Или серчаете на него? Все-таки замышлял против вас.

– Сержусь? Что вы, сударыня, нимало! Мне его жаль, – сказал Иван. – Мне его отчаянно жаль…

И это было истинной правдой.

Люция нацепила на лоб обруч «глаза филина», расправила пленочную зеркальную личину и, аукая, растворилась среди деревьев.

Отхлебнув из фляги, Иван прилег на теплую землю. Неужели все закончилось? Эх, хорошо бы. Он сладко, до хруста за ушами зевнул. Съесть бы сейчас чего-нибудь. Кажется, в ящике имелся мешочек с сухофруктами. Он поднялся, потянулся. Спросил обернувшуюся Мегеру, как она относится к возможности перехватить горсточку фиников? Кобыла кивнула, помахала хвостом и, показалось, улыбнулась.

– Вот и я не откажусь, – весело сказал он, тронутый неожиданным лошадиным дружелюбием.

В мешочке оказались не финики, а курага. Иван честно разделил кучку на четыре части, рассудив, что Валентин, получивший двойную дозу парализующего снадобья, до завтрашнего (верней, уже сегодняшнего) вечера о чувстве голода все равно не вспомнит. Мегера приняла свою долю смирно, губами собрала лакомство с ладоней имяхранителя без единой попытки укусить. И все же хлопать ее по холке Иван поостерегся.

– Приятного аппетита, имяхранитель! – Вик появился бесшумно.

– Благодарю, присоединяйся. А мы тебя потеряли. Архэвисса искать направилась. Далеко ходил?

– Нет. Я был здесь, за кустами. Слушал.

– Угу. Слушал, значит. И какие сделал выводы?

Сидящий Иван подтянул к себе ногу. Больно уж ему не понравилось, как Вик держит фламберги. Локти приподняты до уровня нижних ребер и разведены в стороны под прямым углом друг к другу. Клинки лежат на плечах, плашмя, сзади перекрещиваются. Такое ощущение, что парень приготовился провести «брадобреевы ножницы». Клацнут – борода долой. С головою вместе.

– Вывод единственный, он же единственно верный. Платон Ромас не мог стать императором, поскольку был младшим. До тех пор, пока оставался младшим. Совсем как я. К сожалению, отец чересчур поздно спохватился. И еще… он слишком доверял тому, кого считал другом. Я не повторю его ошибок.

Это не были «ножницы». Виктор метнул мечи.

Он умел их метать. В момент, когда фламберги, пробив Валентину горло, воткнулись с глухим стуком в полог, он закричал. Надрывно, с ужасом.

– Бабушка! Бабушка! Он сошел с ума! Обломок убил Валентина! Ба-буш-ка!!!

ИЛЕМ

Сегодня. Раннее утро…

Люция не прикончила Ивана в первый момент только по одной причине. Одной-единственной. Нет, не потому, что видела сцену убийства. И не потому, что рана Валентина оказалась не смертельной, как выяснилось позже. Поминутно ждавшая от внуков чего-то жуткого, она не поверила истошно вопящему и залитому слезами Виктору, а поверила молчанию имяхранителя. Обломка сутью и форменного душегуба видом. Поверила, вопреки очевидной картине покушения. Но, поверив, тут же погнала его прочь.

«Вы как будто притягиваете кровь, – сказала ему тогда старуха, прямая и бесстрастная. А может, попросту безжизненная. – Я не желаю, чтобы вы были здесь сейчас. Не желаю, чтобы появлялись поблизости когда-нибудь впоследствии. Мне хватит неприятностей и без вас. Исчезайте из моей жизни, приказываю и умоляю! Клянусь, я сумею обуздать Виктора. Клянусь, я не стану преследовать Лео Тростина. Но вы должны уехать. Немедленно. И заберите с собой эти треклятые мечи! Уничтожьте их. А сейчас прощайте!»

И когда она двинулась к коляске, чтобы выдернуть фламберги из тела внука, Валентин пошевелился. Голова юноши была почти отделена от тела, поэтому слабое трепетание его груди архэвисса Комнин истолковала однозначно. Как симптом У-некротии.

С криком: «Нежить!» она бросилась раздирать раненого в клочья.

Ивану с первого взгляда сделалось понятно, что никакого проявления упыризма тут нет в помине, а есть одна неслыханная удачливость юного эва Комнина, помноженная на фамильную живучесть императорского рода. Обломку пришлось спешно хватать старуху в охапку (она исступленно вырывалась) и вязать. По рукам и ногам. Затем, не теряя времени на приведение в разум, толкать ее в багажный ящик. В компанию к плюющемуся, визжащему Вику. А потом гнать Мегеру, беспощадно нахлестывая, в Арин. И, придерживая голову Валентина, чтобы не слишком болталась, молить – Фанеса, Регла, Скользящего вдоль Пределов, десятки других божков и духов! – молить, чтобы позволили ему успеть.

Он успел.

«Это невероятно, – сказал ему врач (к счастью, полноименный). – Лезвия, перерезав гортань, пищевод, изувечив органы, отвечающие за речь, не задели ни позвоночника, ни крупных кровеносных сосудов. Наверное, Валентин всю жизнь будет говорить странным голосом, а скорее, не будет говорить вообще. Но – всю жизнь. Которая будет. Которая обязательно будет».

Прав оказался Логун, прав – злое это оружие!

…Иван широко размахнулся и, ухнув, изо всех сил швырнул фламберги в сторону встающего солнца. Туда, где они сделаются недоступными ни для кого, и значит, безопасными. Для всех. Отныне и во веки веков. «Ф-р-р!» – застрекотали узкие металлические крылья. Ему на миг почудилось, что вот сейчас, не коснувшись воды, пламенеющие клинки остановятся, развернутся и помчатся назад, будто бумеранги. Настигнут его, куда бы он ни скрылся, и с наслаждением иссекут, изрубят в фарш, воздавая за предательство. Приткнут распластанного к земле, как коллекционер прикалывает иглами бабочку. Как был приколот к карете Валентин.

Имяхранитель едва подавил неистовое, какое-то нутряное заячье желание пригнуться, сжаться в комочек, сорваться и бежать, бежать, бежать прочь, петляя.

Зато желанию хотя бы скрестить на груди руки он не противился.

Напоследок мечи сошлись, раздалось короткое печальное: «Дон-н!», – и они, словно обнявшись крестовинами, наискосок скользнули в пучину. Брызг не поднялось вовсе, даже всплеска, и того не было. Великое озеро Илем с молчаливым достоинством приняло жертву.

Иван для чего-то постоял еще немного и побрел, загребая ногами песок, назад к кабриолету.

Форейтор, отчаянно зевая, приплясывал подле своей колымаги, хлопал ладонями по бокам и потирал плечи. Диковато взглянул на пассажира, который, чудак, вместо того, чтобы поскорее спрятаться от утренней холодины под полог, стащил с себя куртку и протянул ему. А затем еще предложил:

– Садись-ка ты, братец, назад. Сам поведу. А то, чего доброго, заснешь по дороге.

Поартачившись для порядка (совсем немного, чтобы Иван не успел передумать), усач полез в салон. Закутался там, как мог, и только потом осторожно поинтересовался, насколько хорошо Иван владеет управлением.

– Достаточно хорошо, – пробурчал имяхранитель, накручивая шнур на маховик стартера.

Дернул. Двигатель заработал сразу, чисто и ровно – наверное, не успел еще остыть. Иван взобрался на водительское место, подвигал задом, устраиваясь ловчее. Было жестко. Он обернулся:

– Очки давай!

Форейтор торопливо подал очки. Поколебавшись, потащил с головы шлем.

– Оставь, – отмахнулся Иван и взялся за потертый костяной набалдашник рулевого рычага. Люфт у рычага был преизрядный. Ерунда, подумал он. Не в гонках участвовать.

– Ну что, ямщик, трогай потихонечку, что ли, – сказал он себе и поневоле усмехнулся: в памяти, из каких-то неведомых глубин всплыл вдруг казарменный анекдот о гвардейце и кучере. «Кучер потрогал – и онемел…»

Имяхранитель, мотнув головой, отогнал вставшую перед внутренним взором срамную картинку с ошарашенным возницей и бравым, самодовольно хохочущим преторианцем и наконец тронул. И под натужное квохтанье слабосильного движка затянул вполголоса про лежащий далеко путь и степь да степь кругом.

Кругом были сосны.