Текст книги "Дибук с Мазлтов-IV"

Автор книги: Айзек Азимов

Соавторы: Роберт Шекли,Роберт Сильверберг,Харлан Эллисон,Уильям Тенн,Исаак Башевис-Зингер,Гораций Леонард Голд (Гоулд),Аврам (Эйв) Дэвидсон,Памела Сарджент,Бернард Маламуд,Кэрол Карр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Харлан Эллисон
КАК Я ИСКАЛ КАДАКА
Пер. В. Альштейнер

Может ли героическая личность быть одновременно Улиссом, менчем, мешиге и комедиантом с золотым сердцем? Наверное, только если он еврей. Вот вам история, миф о еврейском Улиссе с ножками гусеницы и синей кожей. Он тумлер, смеющийся в лицо печали. Перед вами волшебная сказка с обилием еврейских слов – и в конце этого рассказа читатель найдет «Грамматический справочник и глоссарий для гоев от Харлана Эллисона». Это и поможет читателю, и повеселит его.

Дж. Данн

Вы меня, конечно, простите, но меня зовут Евзись, и стою я посреди пустыни, разговаривая с бабочкой, и если вам кажется, что я разговариваю с собой, то, простите еще раз, что я вам могу сказать? Взрослый человек стоит и разговаривает с бабочкой. В пустыне.

Ну так и ну? А чего вы ожидали? Знаете, бывают времена, когда просто приходится приспосабливаться и пусть все идет как идет. Не то чтоб меня это радовало, если уж хотите знать. Но я это усвоил, Господь свидетель. Я ведь еврей, а если евреи и научились чему-то за шесть тысяч лет, так это тому, что, если хочешь дотянуть до седьмой тысячи, – иди на компромисс. Так что буду стоять и болтать с бабочкой – эй, бабочка! – и надеяться на лучшее.

Вы не поняли. По глазам вижу.

Слушайте, я в одной книжке прочел, что как-то раз в сердце Южной Америки нашли племя еврейских индейцев.

Это еще на Земле было. На Земле, штуми. Газеты читать надо.

Да. Таки еврейские индейцы. И все кричат, и визжат, и устраивают такой мешигас, и посылают историков, и социологов, и антропологов и весь прочий ученый кагал, чтобы выяснить наконец, правда это или кто-то трепанулся ненароком.

И вот что они выясняют: вроде бы один голусиз Испании бежал от инквизиции, залез к Кортесу на борт, явился в Новый Свет, кайн-ангора, и, пока все смотрели в другую сторону, сбежал. Так он фарблонджет, забрел в какую-то дыру, полную легко внушаемых туземцев, и, будучи вроде тумлер, стал их учить, как надо быть евреем. Просто чтоб себя занять, понимаете – евреи ведь миссионерами никогда не были, никаких там «обращений», как у некоторых других, не стану пальцем показывать; мы, иудеи, прекрасно сами обходимся. И к тому времени, когда то племя нашли по второму разу, индейцы поголовно не ели трефного, делали детишкам обрезание, соблюдали праздники и не рыбачили на шабес, и все шло прекрасно.

Так что неудивительно, что евреи есть и на Зухмуне.

Шмуне, а не шмоне! Литвацкий у тебя акцент.

Ничего удивительного, что я еврей – я синий, у меня одиннадцать рук, и в гробу я видал зеркальную симметрию, и еще я маленький, круглый и передвигаюсь на коротеньких гусеничьих ножках, которые растут на колесиках по обе стороны моей тухес, за которую спасибо зеркальной симметрии, так что, когда я подбираю ноги под себя, мне приходится подпрыгивать, чтобы начать движение, и хамоватые туристы говорят, что это забавно.

Во «Всеобщих эфемеридах» меня обзывают аборигеном шестой планеты Теты-996 скопления Месье-3 в созвездии Гончих Псов. Шестая планета и есть Зухмун. Тут к нам пару оборотов назад прилетал один писака, путеводитель составлял по Зухмуну для издательства в Крабовидной туманности, так он меня все зухмоидом называл, чтоб ему головой в землю врасти, как репе. Еврей я!

Кстати, а что такое репа?

Поехали мои шарики и ролики. Вот что значит болтать с бабочкой. Дело у меня такое, что от него умом подвинуться можно, сдохнуть можно, шпилькесу меня от него. Я ищу Кадака.

Эй, бабочка! Слушай, ты хоть моргни, крылом дерни, сделай хоть какой знак – мол, слышишь. Что я тут стою, как шлемиль, и распинаюсь?

Ничего. Ни сна ни передышки.

Слушай, если бы не этот придурок Снодл, я бы тут не торчал. Я бы сидел со своей семьей и согнездными наложницами на третьей планете Теты-996, которую «Эфемериды» называют Бромиос, а мы, евреи, – Касриловкой. И тому, что мы называем Бромиос Касриловкой, есть исторический прецедент. Вы почитайте Шолом-Алейхема, поймете. Планета для шлимазлов. Говорить о ней не хочу. Вот туда нас и переселяют. Все уже уехали. Несколько психов осталось, такие всегда находятся. Но большинство улетело: что тут делать? Зухмун-то уводят. Бог знает куда. Куда ни глянь – постоянно что-то куда-то перемещают. И говорить об этом не желаю! Ужасные люди, совершенно бессердечные.

Так вот, сидели мы в ешиве, последние десятеро, полный миньян, готовились сидеть шивеза всю планету в те последние дни, что нам оставались, и тут этот ойсвурфСнодль забился в припадке и помер. Ну, так вы думаете, что за проблема? Почему это мы сидели шивев раввинской школе, покуда все прочие носятся как воры, торопятся смыться с планеты, прежде чем эти ганевыиз Центра Перемещения не придут со своими крючьями? Самый натуральный глич, темное, поганое дело – хватать планету и выпихивать ее с орбиты, и засандаливать на место милого, симпатичного мира здоровенные мешигинэмагниты, чтобы скопление не развалилось, когда они выдернут планету, и все остальные не поналетали друг на друга… Таки вы меня спросили? Я вам отвечу.

Потому, бабочка ты моя молчаливая и крылом-немахательная, что шиве– это самое святое. Потому как в Талмуде сказано: при оплакивании покойного следует собрать десять евреев, чтобы те пришли в дом усопшего, не восемь, не семь и не четыре, а именно десять, и молиться, и зажигать йорцайтныесвечки, и читать кадиш. А кадиш – это, как знает любая разумная форма жизни в скоплении, кроме, может быть, одной сумасшедшей бабочки, поминальная молитва во славу и честь Господню и усопшего.

А с чего это мы решили сидеть шивепо своей планете, которая столько времени была нам родным домом? Потому (и с чего я решил, что меня поймет какая-то бабочка?), потому, что Господь был добр к нам здесь, и у нас была собственность (которой больше нет), и у нас были семьи (которые уже уехали), и у нас было здоровье (которое я скоро потеряю, если и дальше буду с тобой болтать), а имя Господне может быть произнесено вслух лишь в присутствии группы верующих – общины – короче, миньянаиз десяти человек, вот почему!

Знаешь, ты даже для бабочки на еврея не похож.

Ну так и ну, может, теперь понятно? Зухмун был для нас голдене медина, золотой страной: здесь нам было хорошо, мы были счастливы, а теперь нам приходится переезжать на Касриловку, планету для шлимазлов. Нет даже Красного моря, чтобы разделить его воды; это не рабство, это лишь мир, которого не хватает, – вы меня поняли? И мы хотели отдать родине последний долг. Не так это и глупо. Так что все улетели, и только мы десятеро остались, чтобы семь оборотов сидеть, потом тоже уехать, и Зухмун утащат с небес Бог знает куда. Все шло бы как по маслу, если бы не этот придурок Снодл, который забился в припадке и помер.

Так где нам найти десятого для миньяна? На всей планете только девять евреев.

Тогда Снодл сказал:

– Есть еще Кадак.

– Заткнись, ты же мертв, – ответил ему реб Иешая, но это не помогло. Снодл продолжал предлагать Кадака.

Вы поймите, один из недостатков моего вида состоит в том – ну, этого бабочка может не знать, – что, когда мы помираем, отправляемся на тот свет, то все еще разговариваем. Нудим. Вы хотите знать, как так? Как это мертвый еврей может говорить с той стороны? А я вам что, ученый, я что, должен знать, как оно работает? Врать не стану – не знаю. Но каждый раз одно и то же. Одного из нас прихватывают судороги, он помирает, и ложится, и не гниет, как шикерыв дерьмовых барах в центре Гумица, и падают в канаву, и их переезжает двуколка.

Но голос остается. И нудит.

Наверное, это как-то связано с душой, хотя не поручусь. Одно могу сказать – слава Богу, мы на Зухмуне не поклоняемся предкам, потому что с полным небом старых нудников не было бы и резону оставаться по эту сторону. Благословенно будь имя Авраамово – через некоторое время они затыкаются и куда-то уходят, наверное, нудеть друг другу, хотя им давно следует покоиться с миром.

А Снодл еще никуда не ушел. Он только что помер и теперь требовал, чтобы мы сидели шивене только по нашим угробленным жизням, но и – нет, вы только подумайте, на полном серьезе – по нему! Ну не ойсвурфли этот Снодл?!

– Есть еще Кадак, – говорил он. Голос шел из воздуха в футе над трупом, лежащим спиной вверх на столе в ешиве.

– Снодл, не будешь ли ты так любезен, – ответил ему Шмуэл, тот, что с переломанной антенной, – заткнуть свой рот и оставить нас в покое? – И, заметив, что Снодл лежит лицом вниз, добавил (тихонько, потому что о мертвых плохо говорить не стоит): – Я всегда утверждал, что он через тухесразговаривает.

– Перевернуть его? – предложил хромопрыгий Хаим.

– Пусть лежит, – заявил Шмуэл. – С этой стороны он лучше смотрится.

– Ша! Мы так никуда не придем, – сказал Ицхак. – Ганевывот-вот уведут планету, остаться мы не можем, уехать тоже не можем, а у меня согнездные наложницы мокнут и молоко дают на Бромиосе.

– На Касриловке, – поправил Аврам.

– На Касриловке, – согласился Ицхак, делая опорной, задней то есть, рукой извинительный жест.

– Планета десяти миллионов Снодлей, – сказал Ян-кель.

– Есть еще Кадак, – повторил Снодл.

– Да о каком таком Кадаке талдычит этот ойсвурф? – спросил Мейер Кахаха.

Мы все закатили глаза – девяносто шесть исполненных цоресглаз. Мейер Кахаха всегда был городским шлемилем. Если есть на свете больший ойсвурф, чем Снодл, то это Мейер Кахаха.

– Заткнись! – Янкель ткнул Мейеру Кахахе указательной рукой в девятый глаз (тот у него с бельмом).

Мы сидели и переглядывались.

– Он прав, – сказал наконец Мойше. – Это еще одно горе, которое мы оплачем на Тиша бе-Ав(если только на Касриловке Тиша бе-Аввыпадет на нужный месяц), но ойсвурфи шлемильправы. В Кадаке наша единственная надежда, пусть поразит меня Господь громом за такие слова.

– Кому-то придется идти искать его, – заметил Аврам.

– Только не мне, – взвился Янкель. – Нашли дурака!

Тогда реб Иешая, который был мудрейшим из синих евреев Зухмуна даже до исхода – а уж кое-кому из них неплохо было бы остаться да помочь, чтобы мы не оказались в такой дыре, когда Снодл помер от припадка, – так вот реб Иешая согласился, что надо искать дурака, и заявил:

– Надо послать Евзися.

– Спасибочки, – отвечаю.

– Евзись, – сказал реб Иешая, глядя на меня шестью передними глазами. – Может, нам послать Шмуэла с оборванной антенной? Или Хаима хромопрыгого? Или Ицхака, у которого от похоти судороги делаются? Или, может, нам послать Янкеля, который даже старше Снодла и умрет в дороге, и нам надо будет искать двух евреев? Или Мойше? Так Мойше со всеми спорит. Он нам таки кого-нибудь приведет.

– А Аврам? – спросил я.

Аврам отвернулся.

– Ты хочешь, чтобы я упомянул проблему Аврама перед открытым Талмудом, перед усопшим, перед лицом Господа и всеми нами? – жестко глянул на меня реб Иешая.

– Прошу прощения, – смутился я. – Не надо было об этом упоминать.

– Или, может, ты послал бы меня, вашего раввина? Или Мейера Кахаху?

– Все понял, – сказал я. – Я пойду. Хотя совершенно этому не рад, говорю вам честно и откровенно. Возможно, вы меня больше не увидите, возможно, я сдохну в поисках этого Кадака, но я пойду!

И я направился к выходу из ешивы.

– Судороги, – пробормотал я, проходя мимо сидевшего с невинным видом Ицхака. – Да чтоб он у тебя отсох и отвалился, как лист сухой!

Я вприпрыжку выкатился на улицу и отправился искать Кадака.

Последний раз я видел Кадака семнадцать лет назад. Он сидел в синагоге во время праздника Пурим и неожиданно выкатился в проход, сорвал с себя ярмулке, талеси тфилин– все одновременно, тремя руками, – швырнул на пол, заорал, что для него с иудаизмом покончено и он перешел в Церковь Отступников.

Больше никто из нас его не видел. По мне, так оно и к лучшему. Начать с того, что Кадака я, честно говоря, всегда недолюбливал. Он сопел.

Ну, это не больно-то авейра, думаете вы, и я делаю много шума из ничего? Так вот, господин Похлопаю-Крылышками-Чтоб-Меня-Заметили, нрав у меня прямой, я все, что у меня на уме, выдаю в лоб – хочешь, чтобы вокруг да около ходили, поди к Авраму, он тебе покажет, как это делается. И я говорю, что выносить это постоянное сопение было совершенно невозможно. Сидишь ты в шулеи посреди Шма, точно в самой середке «Слушай, Израиль, Бог наш Господь, Господь един!» – слышишь такой рев, точно пеггаломер двухоботный в болоте трубит.

От одного звука хотелось вымыться.

Этот Кадак, ему же наплевать было. Ешь ты, спишь, гадишь, штупаешься– ему все равно, он выдает трубы иерихонские, хлюпает носом, сопит так, что тебя наизнанку выворачивает.

А насчет поговорить с ним – и не думайте: как прикажете говорить с человеком, который на каждой запятой сопит?

И когда он перешел к Отступникам, конечно, случился скандал… на Зухмуне не так чтобы много евреев… скандал делают из всего… но если честно, то я вам скажу: мы все вздохнули с облегчением. Избавиться от этого сопения уже было нахес, вроде как обсчитаться в свою пользу.

Ну, так мне надо было идти и искать, прислушиваясь, не раздастся ли это жуткое сопение. Вот уж, простите за прямоту, без чего я бы обошелся.

Прокатился я через центр Хумица и направился к Святому Собору Церкви Отступников. Город выглядел преотвратно. Когда уезжали на Касриловку, из него вывезли все, что не было к земле привинчено. И все, что было привинчено.

И винты. И немало той земли, к которой все это привинчивали. Одни ямы кругом. Зухмун к тому времени уже не был такой милой планеткой. Больше он походил на старика, пораженного каким-то кренком. Или на пишерапрыщавого. О такой мерзкой прогулке и говорить неохота.

Но часть их фаркаканного собора еще осталась. Что бы ее не оставить: дорого, что ли, новый сделать? Бечевка. Эти тупицы построили святое место из бечевки, слюны и сушеного дерьма с улиц и самих себя, мне даже думать о таком богохульстве противно.

Я вкатился внутрь. От вони сдохнуть можно. У нас на Зухмуне водился такой поганый маленький кольчатый червячок, которого все называют щипец пробойный, а мой дядя Беппо, псих-зоолог, – Lumbricus rubellus Venaticus. И не удивляйтесь, что я знаю такое иностранное – латинское, кстати – слово, я тоже в общем-то ученый, не такой дурак, как вы могли подумать, и ничего удивительного, что реб Иешая послал меня искать Кадака, такое не всякому еврею под силу. Я запомнил, потому что один щипец укусил меня за тухес, когда я купался, а такое не скоро забудешь. У этого червячка спереди и по бокам щипчики, и он лежит в засаде, поджидая сочный тухес. Только ты расслабишься в речке или решишь подремать на пикнике – хвать! – эта тварь вцепляется прямо в это место. И висит там на своих трижды проклятых, чтоб всей их породе гореть в Геенне, щипчиках, и вспомнить тошно – сосет из тебя кровь прямо через тухес.

Снять ее нельзя, вся наша нынешняя медицина бессильна, хоть ты упердись от врачебных счетов. Единственное, что с ней может справиться, – если музыкант ударит над вашей тухесв литавры. Тогда эта тварь отпадает, вся раздутая от крови, а на тухесу вас останутся шрамы от клешней, которые и соложницам стыдно показать. И не спрашивайте меня, почему врачи для таких случаев не носят с собой литавры. Вы не поверите, какие у нас на Зухмуне профсоюзные проблемы – это и к врачам, и к музыкантам относится, – так что, если вас щипец возьмет за тухес, лучше бегите не в больницу, а в концертный зал, иначе худо будет. А когда эта жуткая тварь отпадает, она – чмок! – лопается, дрянь, которая из нее выплескивается, воняет до небес, и все двенадцать ваших глаз вылезают на лоб от запаха – фе! – крови и дерьма.

Вот так и воняло в этом Соборе Церкви Отступников миллионом раздавленных щипецов. Я чуть не упал от вони.

И зажал нос тремя руками, чтобы ни струйки не просочилось.

Начал я тыкаться в те бечевки, которые у них назывались стенами. К счастью, я вкатился рядом с входом, так что я высунул нос на пару футов наружу, сделал глубокий вдох, снова зажал нос, втянул обратно и огляделся.

С полдюжины Отступников, из тех, что еще не сбежали на Касриловку, валялись на брюхе, быстро-быстро сворачивая и разворачивая ноги, уткнувшись мордами в грязь и дерьмо пред алтарем – наверное, молились своему идолу, как его там – то ли Сеймур, то ли Шимон, то ли Штуми. Я уж лучше, знаете ли, выучу латинское имя мерзкого вонючего червяка, чем ихнего языческого идола.

Так что там они и были, и я таки получил немало цоресс того, что на них все же наткнулся, но… я ведь искал Кадака или нет?

– Эй, – позвал я одного из них.

И что я получил? Превосходный вид на его тухес яполучил. Только щипеца не хватало, чтобы подобраться и – хвать!

Тишина.

– Эй! – кричу второй раз. Ноль внимания. Лежат, понимаете ли, уткнувшись мордами в дерьмо. – Эй, вы! – ору я во весь голос, а это не так-то просто, когда зажимаешь нос тремя руками и все мысли о том, как бы отсюда поскорее выбраться.

Так я ему устроил зецпо тухесу. Свернул все левые ноги и ка-ак развернул их прямо ему в то место, которое щипец любит!

Тут он на меня глянул.

Мне чуть плохо не стало. Нос в дерьме с пола, половина глаз синими соплями залита, и пасть, которой только и петь языческую осанну идолу по кличке Шейгец или как его еще там.

– Ты меня пнул? – спрашивает.

– Сам сообразил, да? – отвечаю.

Он глянул на меня шестью, моргнул и начал было опять валиться пунимв грязь. Пришлось мне подогнуть ноги для такого зеца, чтоб его сразу на тот свет отправить.

– Мы, – говорит он, – не приемлем насилия.

– Это ты хорошо сказал, – отвечаю я. – А мне вот, например, не нравится тупо смотреть на твой тухес. Так что если хочешь, чтобы я ушел и перестал тебя пинать и ты смог бы опять зарыться в дрек, встань-ка лучше и поговори со мной.

Он лежит. Я еще подогнул ноги – аж шарниры заскрипели, я уже немолод, знаете ли. Ну, тут он встал.

– Что тебе надо? Я молюсь Сеймулу.

Сеймул. И это бог? Да я с таким именем на работу бы не взял.

– Потом помолишься, никуда твой бубине денется.

– Зато Зухмун – денется.

– То-то и оно. Потому мне и надо с тобой поговорить. У меня, знаешь ли, совершенно времени не хватает.

– Так что вам надо конкретно?

Нет, ну чисто ребе. Конкретно.

– Вот что, господин Конкретный, я вам конкретно и скажу. Нет ли в округе одного паршивого сопуна по имени Кадак?

Он на меня опять воззрился шестью, потом заморгал попеременно два-четыре, три-пять, один-шесть и в обратном порядке.

– Тошнотворное у вас чувство юмора. Да простит вас Сеймул.

И опять падает ниц, ноги дергаются, и нос – в дрек.

– Я ему про Кадака, а он мне про Сеймула! Я тебе покажу Сеймула! – Я начал было сворачивать ноги для такого пинка, чтобы момзеразабросило в следующий часовой пояс, но тут меня остановил женский голос с другого конца их вонючего Собора – а я уже желтеть начал от задержки дыхания.

– Выходи, я тебе расскажу о Кадаке.

Оглядываюсь, а там стоит этакая шикса, вся в разноцветных шматах, и браслетах, и побрякушках, и дерьме с пола. « Гевалт! – думаю. – Таки не надо мне было из норы вылезать».

Но я все же вышел за ней наружу и – благодарение Господу! – вытянул нос во всю длину и так вдохнул, что у меня щечные мешки раздулись, словно там по бублику лежало.

– Так что ты хочешь от Кадака? – спрашивает меня эта бумерке, шлюшка эта размалеванная.

– Минуточку, – говорю я, – я только встану от вас против ветра, а то, не сочтите за оскорбление, от вас несет, как от вашей церкви.

Я обошел ее, сделал пару шагов назад, чтобы можно было дышать свободно, и начал:

– Чего я хочу, это оказаться на Кас на Бромиосе со своими соложницами, а что мне надо, так это найти Кадака. Он нам требуется для исключительно важного религиозного ритуала, вы меня, конечно, простите, но вам как гойкеэтого не понять.

Она потупила глазки (четыре) и похлопала накладными ресницами (на трех из них). Что вы хотите – нафке, дамочка легкого поведения, куртизанка помоечная, бумерке.

– А что вы могли бы предложить в качестве дара за поиски этого Кадака?

Я так и знал! Я с самого начала знал, что эти чертовы поиски Кадака дорого мне встанут. Глядела она точно на мою сумку.

– Пара монет сойдет?

– Я не совсем об этом, – сказала она, не сводя взгляда с сумки, и тут я сообразил – и честно скажу, по мне мурашки так и забегали, – что она косит на четыре из шести передних глаз. Смотрела она на мой пупик.

Что? Да я тебе втолковываю, бабочка ты этакая, что пялилась она вовсе не на сумку, которая спокойно висела себе на моем левом боку. Эта косоглазая всеми четырьмя глядела на мой маленький симпатичный пупик. Что? Ну, вы меня простите, Молчаливая-Бабочка-С-Очень-Тупой-Мордой, но мне надо было сообразить, что у бабочек пупиковнет. Пупок. Ямочка в животе. Теперь ясно? Что? Ну, может, мне совсем опохабиться и разъяснить бабочке, которая привыкла штупитьцветочки, что мы совокупляемся пупиками? Женщина вставляет длинный средний палец нижней правой руки прямо в пупик и делает туда-сюда, и вот так мы штупаемся. И тебе это обязательно было знать? Обязательно… Пошляк ты и похабник.

Хотя все же не такой, как эта нафке, шлюха, блудница вавилонская.

– Слушайте, – говорю я, – вы таки меня извините, но я не из этой породы. Я себя для соложниц берегу. Ну, вы-то меня, наверное, поймете. Кроме того, опять же извините, но я с незнакомками не штупаюсь. И вы бы с этого большой радости не поимели, я вам точно скажу. С Евзисем штупникуда не годится, всякий подтвердит. Вам мой пупик вовсе не понравится, совершенно. Что бы вам не взять пару монет и не потратить их на Касри… на Бромиосе? Может, такая красотка там начала бы свое дело.

Слава Богу, Он не поразил меня громом в задницу за то, что я назвал красоткой эту пошлую косоглазую гойише нафке.

– Так тебе нужен Кадак или нет? – спрашивает она, глядя на две вещи одновременно.

– Пожалуйста, – всхлипнул я.

– Не плачь. Сеймул мой Бог, я верую в Сеймула.

– А он-то здесь при чем?

– Мы последние из верных нашей Церкви. Мы намерены оставаться на Зухмуне до Перемещения. Так приказал Сеймул. Мне этого не пережить. Я понимаю, какие катаклизмы творятся, когда планету выводят с орбиты.

– Ну так смывайся, – предложил я. – Что вы за дебилы такие?

– Мы – верные.

Это меня заткнуло ненадолго. Даже гои, даже психованные поклонники этого Шмуэла таки должны во что-то верить. И это правильно. Но очень тупо.

– Ну а меня это каким боком касается, дамочка?

– Я хочу трахнуться.

– Ну так пойдите в Собор и штупнитекого-нибудь из своих собратьев!

– Они молятся.

– Кому? Статуе вроде ковыряющего в носу здорового жука, в грязи и дреке?

– Не оскорбляй Сеймула.

– Да я лучше язык себе отрежу.

– Этого не надо, а вот пупок подставь.

– Что вы за похабень несете, дамочка?

– Тебе нужен этот Кадак или нет?

Не стану рассказывать о последовавших непристойностях. Мне стыдно даже думать об этом. Ногти у нее были грязные.

Скажу только, что, когда она кончила терзать мой пупики я рухнул у стены из кизяка со стекающим по животу розовым шмуцем, я узнал, что Кадак оказался Отступником не менее паршивым, чем евреем. Как-то раз он взбесился, точно как тогда в синагоге, и принялся кусать статую ихнего жучьего бога. Прежде чем его оттащили, откусил Шмуглю коленную чашечку, так что из Церкви Кадака выставили. Нафкезнала, что случилось с ним дальше, потому что он пользовался ее услугами ( брехот такой мысли можно) и кое-что ей задолжал. Так что она последовала за ним в надежде выколотить долг и видела, как его бросало от религии к религии, пока Кадака не приняли Рабы Камня.

Ну, я встал, как мог вымылся в фонтане, произнес пару кратких молитв, чтобы не заразиться от той грязи под ногтями, и пошел искать Рабов Камня, то есть этого проклятого Кадака.

Катился я неровно, прихрамывая. Знаешь, ты бы тоже хромал, если бы тебя так изнасиловали. Только представь на секунду, как бы ты себя чувствовал, если бы цветочек взял тебя за тухеси загнал бы свои тычинки-пестики тебе в пупик? Что? Ну, чудно. У бабочек нет пупиков.

Вот стою я тут в песках и болтаю с тобой, а ведь это далеко не самое приятное, что бывало со мной в жизни.

Рабы Камня собрались в лощине сразу за городской чертой Хумица. Губернаторы их в город не пускали. И не зря. Если вам кажется, что Отступники – настоящие ублюдки, то поглядели бы вы на Камни. Такие красавчики!..

Они превратились в большие камни. С языками, как веревочки, футов по шесть-семь, завернутыми вовнутрь. И когда мимо, жужжа, пролетает крендл, или зинай, или бычья муха, – хлюп! – выстреливает этот уродливый язык и хватает муху, и заматывает в себя, и возвращается, и размазывает муху по камню, и камень становится мягким и пористым, как гнилой плод, и всасывает в себя весь дреки всю мерзость. Такие лапочки, эти Камни. Я так и ожидал, что Кадак превратится во что-нибудь этакое, когда ему станет тошно быть собой. Ох, спасибо тебе, реб Иешая, за прогулочку.

Нашел я в конце концов главный Камень, торчащий в этой долине, а вокруг остальные Камни делают «хлюп!» и всасывают жучков. Не лучший день в моей жизни, скажу я вам.

– Как поживаете? – Я решил, что так обратиться к камню будет вежливее всего.

– Откуда вы узнали, что я главный Раб? – спросил Камень.

– У тебя самый длинный язык.

«Хлюп!» Летел себе зинай, жужжал песенку, никому не мешал – и получил в пуним; длинный такой язык, как мокрая лапша, подхватил его за пуним, развернул и размазал по Камню. И разбрызгал на меня. Нет, этого парня я бы на обед не приглашал.

– Извините за беспокойство, – сказал главный Раб. Похоже было, что ему действительно неловко.

– Ничего, – ответил я. – Здорово вы его развернули в последнюю секунду.

Кажется, я ему польстил.

– Вы заметили, да?

– Как же тут не заметить? Высший пилотаж.

– Знаете, вы первый. Тут к нам много ученых приезжало, с других планет, даже из других галактик, и никто прежде не замечал этого разворота. Как, вы сказали, вас зовут?

По животу у меня стекали жучьи сопли.

– Зовут меня Евзись, и я ищу одного типа, которого раньше звали Кадак. Мне дали понять, что несколько лет назад он стал Камнем.

– Послушайте, – сказал главный Раб (пока остатки зиная просачивались сквозь пористую поверхность), – вы мне нравитесь. Вы никогда не думали о том, чтобы обратиться?

– Ни за что!

– Нет, я серьезно. Почитание Камня весьма обогащает внутренний мир, и не стоит отбрасывать идею, даже не попробовав. Что скажете?

Я решил, что пришла пора химичить – совсем немножко.

– Скажем так – хотелось бы. Вы даже не представляете, какое лестное предложение вы мне делаете. Я бы, наверное, прямо сейчас его и принял, но есть одна проблема.

– Хотите об этом поговорить?

Камень-психоаналитик. Только этого мне не хватало.

– Я жучков боюсь.

– Действительно, сложно, – промолвил Камень после небольшой паузы. – Жучки являются важной частью нашей религии.

– Я вижу.

– Да, очень жаль. Ну посмотрим, чем я могу вам помочь. Как, вы сказали, имя этого типа?

– Кадак.

– О да. Теперь вспомнил. Ну и урод.

– Да-да, значит, это он.

– Дайте припомнить, – сказал Камень. – Если я не ошибаюсь, мы его вышвырнули лет пятнадцать назад за раскольнические действия. Он издавал самые омерзительные звуки, какие я только слыхивал от Камня.

– Сопел.

– Простите?

– Он сопел. Хлюпал носом – влажный такой звук, аж тошно становилось.

– Вот-вот.

– Страшно спросить, но что с ним стало?

– Он перестроил свои атомы и снова стал вроде вас.

– Извините, не вроде меня!

– Ну, я имел в виду того же вида.

– И ушел?

– Да. Сказал, что намерен податься в Развратисты.

– Лучше бы я этого не слышал.

– Извините.

Я сел, пристроил тухесмежду ободов, а голову подпер шестью руками. Я скорбел.

– Может, присядете на меня? – спросил Камень.

Неплохое предложение.

– Спасибо, – вежливо ответил я, косясь на последние склизкие остатки зиная, – но мне сейчас слишком плохо, чтобы стремиться к уюту.

– А для чего вам понадобился этот Кадак?

Я, как мог, объяснил ему – в конце концов, он же камень, кусок скалы, хотя и говорящий – о миньянеиз десяти евреев. Главный Раб спросил, почему из десяти.

– Как-то на Земле, – начал я, – давным-давно… Знаете о Земле, да?.. Прекрасно. Так вот, на Земле, давным-давно, Господь решил дать жуткий зецместечку под названием Содом. А этот Содом был городом, полным Развратистов. Не самое приятное место.

– Представить себе не могу полный город Развратистов, – произнес Камень. – Отвратительная мысль.

– Вот и Богу так показалось. – Мы немного помолчали, размышляя об этом. – Так что Авраам, благословенно будь имя его, – продолжил я, – а он был наисвятейший из евреев, хотя и не синий, это его не портило, не думайте…

– Я и не думаю.

– Что? Ах да. И вот Авраам взмолился Богу о спасении Содома.

– Да зачем?.. Полный город Развратистов. Бр-р!

– Да я откуда знаю зачем? Он же был святой. Так вот Бог, наверное, решил, что это немного мешиге– ну, ненормально. Господь же не дурак, сами понимаете… Он заявил Аврааму, что пощадит Содом, если Авраам найдет в городе пятьдесят праведных мужчин…

– А как насчет женщин?

– В Писании об этом не сказано.

– Мне кажется, что ваш Бог – сексист.

– Ну, простите мою прямоту, Он, по крайней мере, не такая штуковина, которая лежит в лощинке, чтобы на нее птички гадили.

– Не грубите!

– Извините, конечно, но не надо обзывать единого истинного Бога нехорошими словами.

– Я же только спросил.

– Так не надо камню задавать такие вопросы! Хотите услышать эту историю или нет?

– Да, конечно, но…

– Что еще за «но»?!

– Зачем этот ваш Бог торговался с Авраамом? Надо было сказать просто: «Я так решил» – и не валандаться.

Я уже здорово взъелся, ну, вы понимаете?

– Потому что этот Авраам был менч, потрясающий тип, вот почему, ясно, да? – Камень промолчал. Дулся, наверное. Ну пускай дуется. – И тогда Авраам сказал: «Хорошо, а что, если я найду сорок праведников?» И Бог ответил: «Ладно, пусть будет сорок». Авраам спросил, а как насчет тридцати, и Бог сказал: «Ну пускай тридцать», и Авраам поинтересовался: «А если двадцать?», и Господь заорал: «Кончай нудеть, пусть будет двадцать…»

– Позвольте я продолжу, – прервал меня Камень. – Авраам сказал «десять», и ваш Бог разъярился и выкрикнул: «Десять, и кончим на этом!», и так получилось, что для молитвы нужно десять человек.

– Нет, вы определенно слышали эту историю, – пробурчал я.

Камень опять замолк.

– Слушайте, – произнес он наконец, – мне нравится ваша вера. Мне в общем-то надоело быть Рабом Камня, даже если я главный Раб. Что скажете, если я обращусь в вашу веру, пойду с вами и стану десятым для миньяна?

Я поразмыслил над этим.

– Ну-у, Талмуд определенно гласит: «Девять свободных и раб вместе могут считаться миньяном». Но на это можно возразить, что, когда рабби Элиэзер, войдя в синагогу, не нашел там десяти евреев, он освободил своего раба, чтобы тот стал десятым, однако, окажись в синагоге лишь семеро и освободи он двух рабов, это не было бы кошерно. Так что с одним освобожденным рабом и рабби был миньян, а с восемью свободными и двумя рабами – нет, это ясно. И ты поставь себя на мое место, ты же не мой раб, ни в каком смысле. Ты – Раб Камня. Да и на обращение уходит время. Ты на иврите не говоришь? Хоть немножко?