Текст книги "Мэтт и Джо"

Автор книги: Айвен Саутолл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

3

Он посмотрел на нее, честное слово, и сразу залился румянцем! Таким чудесным, алым, стыдливым румянцем. Похоже на румяный закат, вот на что. На закат в сезон лесных пожаров, когда небо огненно-красное в клубах огненно-красного дыма. А между небом и землей сгорает дымным пламенем Большой Мэтт.

Звоните во все колокола и сзывайте народ. Такой отличный мальчишка. Такой олух несчастный.

Господи, как он ей нравится!

Сколько лет на это ушло?

Наконец-то он посмотрел на нее, и вот еще раз, словно в самом деле хочет разглядеть, какая она. Словно в первый раз не успел, не разглядел как следует. Словно на второй раз уже оправился после первого раза. И смотрит на Абигейл во все глаза. Смотрит, потрясенный. Как в книжках.

Играй, музыка, пляшите люди, на улицах! Потому что вот он стоит, весь красный. Весь залитый горячим, жгучим румянцем. Хоть яичницу жарь. Или бифштекс. Чуть-чуть напрячь воображение – и слышно, как шипит сало.

Мы с тобой на пару, Большой Мэтт, в таком бедственном положении.

Телепатия. Магнетическая мозговая энергия. Потрясающий триумф чистой силы духа. Годы я стучалась к тебе и все не могла достучаться. Старалась попадаться тебе под ноги. Как могла мозолила глаза, что уж скрывать. Прохаживалась мимо твоих ворот. Приходила в зал, когда ты занимался, – браво, Большой Мэтт, как ты лихо подлетаешь на брусьях, чуть не до крыши! И на футболе, когда ты играл, орала до хрипоты.

Эй, послушай, говорила я и заклинала, погляди же, красивый мальчик, на эту девочку, которая от тебя голову потеряла. Ну как можно этого не увидеть? Не замечать меня целую тысячу лет? И вдруг, будто по волшебству, все переменилось. Будто по волшебству, проскочила искра. И посыпалось, затрещало: ба-бах!

Только искры ведь не бабахают?

Взгляни-ка сюда, Большой Мэтт, видишь, какая рыбка тебе попалась? Четырнадцать лет и два месяца назад меня выпустили в жизнь. Весеннее полнолуние, и весенняя девочка, и чудесный весенний день. Так говорят те, кому виднее, значит, это правда, хотя и трудно поверить. Это и была я. Вышла прямо тебе навстречу из-под яблони. И с тех пор тебя ждала. Честное слово. Ну, не с самых тех, а с трех лет, когда я тебя впервые заметила. А может, мне было тогда девять? Но я знаю, что была слишком развита для своего возраста. Эмоционально. И от этого мне нелегко приходилось, даже очень нелегко. Попробуй любить кого-то, когда тебе три, или девять, или четырнадцать, но из гордости вида не показывать. А мама определенно говорит: «Абби, милая, когда ты родилась, был чудесный весенний день». И это, она считает, добрый знак. «Это добрый знак, Абигейл». Знак всего, что есть хорошего, и благородного, и честного в жизни. «Ты так думаешь, мама? Я буду верить, что это все – про меня».

В тот день они придумали для нее имя («Абби, Абби! Отзовись!») и записали его так: Абигейл Элен. Куда красивее было бы перевернуть его задом наперед, тогда бы оно звучало: Элен Абигейл. Но родители в нашем городе не особенно изобретательны. Запустили колеса, и на этом выдумка их исчерпалась. Скажи спасибо, что вообще тебе дали имя, если ты – Пятый Номер. Скажи спасибо, что тебя на свет родили. Да, да. Удивительно, что тебя не засунули в мешок и не швырнули в синее море. Легко ли родиться Номером Пятым, самой последней в семействе Цуг.

Но если уж в день ее рождения была такая прекрасная погода, почему бы господу богу не довести дело до конца? Один день, он ведь проходит, сейчас здесь, и уж нет его, а вот Абби остается. Неужели бог всю красоту отдал дню и ничего не приберег для Абигейл? Тут станешь безбожницей, честное слово.

Но все-таки тот потрясающий мальчишка покраснел из-за нее. Больше не из-за кого. Ни одной особы женского пола в подходящем возрасте. Если, конечно, ему не приглянулась вон та женщина, которой уже, наверное, лет тридцать, не меньше. Или он очарован малюткой у нее на коленях? Нет, не может быть, чтобы его заинтересовал четырехлетний ребенок.

Нет, решительно никого тут нет, кроме меня.

Ходишь вокруг него тысячу лет, а он ни разу и не посмотрел в твою сторону, до сегодняшнего дня. Наверное, вздыхал по какой-нибудь фигуристой красотке, вроде Деборы Хеммертон или Алисы Мунро. А что, очень может быть. Мальчишки всегда хвостом бегают за такими, кого и в дом-то приглашать неприлично. Из Беспардонной Команды. А последняя в семье Цуг – это для них вот уж действительно последняя из девчонок. Хорошая, благородная, честная – не для них.

Цуг?

Они чешут в затылках и притворяются, будто первый раз слышат такую фамилию.

«Цуг? Это еще что? Вроде «цуцик»? Или «цук-цук», когда берут на цугундер?»

Умереть от них можно, шуты проклятые.

«Ой, как смешно! Ха-ха-ха! Умереть можно».

Что, если и он такой?

«Абигейл Элен Цуг? – повторит вот так же. – Ах, ну да, малютка Цуг – исполнительница фуг».

Папа, папа, ну давай сменим фамилию на Смит! Под фамилию Смит не подкопаешься. Ее нипочем не вывернуть так, чтобы вышла смешная и грубая шутка. Или – Аббот, чтобы мы стали первые по алфавиту. Встречал ли ты когда-нибудь, папа, такой список, по которому Цуги имеют право первого выбора? Чтобы даже Цуги могли менять свой жребий?

А он держится за ремень, покачивается и снова смотрит на нее. Свешивается в ее сторону и смотрит сквозь стекло, а сам притворяется, будто глядит еще куда-то. Лицо, отраженное в румяном пруду.

Что это еще за румяный пруд?

Или тень в глубине зеркала, может, даже на самом деле ничего такого нет. Надо смотреть правде в глаза, Абби. Факты – вещь упрямая. Ты совсем не в его вкусе. Дурацкое грязное стекло разделяет вас, как многомильное непроходимое пространство, как разница во времени, которую не преодолеть.

Может, он и правда глядит куда-то еще? А вовсе не на тебя. А что покраснел, так ведь не обязательно от смущения. Может, он простудился, может, у него жар. Сто два градуса. Или, например, он поперхнулся, что-нибудь в глотке у него застряло.

Убрать стекло, и вы окажетесь лицом к лицу.

И что тогда?

Представь себе, ты только попробуй себе представить, Большой Мэтт!

Лицом к лицу, глаза в глаза, и так близко, дотронуться можно.

Это стекло, оно не только нас разделяет, но еще и защищает. Пока оно есть, не над чем ломать голову. И смущаться не надо. И нет нужды сочинять слова для общения, самые трудные в мире слова. Ни о чем не нужно беспокоиться, пока есть защитное стекло. Можешь даже оглянуться через плечо, Большой Мэтт, повиснув на ремне. И я тоже могу притвориться, будто смотрю куда-то еще.

Но что, если все-таки убрать стекло и очутиться лицом к лицу? Если вдруг взять и оказаться рядом? Не по-сказочному, не в лунном свете или в бликах солнца. А по-настоящему.

«Здорово», – скажет он. Может быть.

«Здорово», – ответит она.

«Я – Мэтт, – возможно, прибавит он. – Неужели ты не слыхала, какой я гимнаст? Ай-яй-яй. На параллельных брусьях я – циркач».

«А я – Элен».

«Я думал, ты Абби Цуг».

«Нет, если можно, зови меня, пожалуйста, Элен. Это мое второе имя. Я имею право зваться так, если захочу».

«Ясное дело, ты можешь зваться так, если хочешь, малышка. Но все равно ты – Абби Цуцуг из третьего класса, девчонка, у которой зубы торчком».

Скорее поставьте стекло обратно. Ради бога, скорее, чтобы можно было только смотреть, и все.

А если попробовать иначе? А что? Попробовать в темноте. Скажем, он сталкивается с тобой на углу. С разбегу – бах! На нем зеленый тренировочный костюм с картой Австралии на груди, он бежит двухмильную дистанцию, хочет побить рекорд, а ты возвращаешься домой из церкви.

Да. В воскресенье вечером, скажем так.

Столкнулись.

«Прости меня! – говорит он огорченно. – Я был слишком поглощен своим рекордом».

И подымает тебя. Совсем отрывает от земли, будто ты ничего не весишь. Но не сразу, сначала прилаживается, как поудобнее взяться. Такие надежные, крепкие руки, обхватывают тебя так плотно… И бежит с тобой на руках к ближайшему фонарю. А сам дышит тяжело, и весь разгорячен, и весь жутко мокрый от пота.

«Скажи, – просит он, – скажи, что ты цела и невредима».

«Ох, прости меня, Большой Мэтт. Прости, пожалуйста, Большой Мэтт! Из-за меня ты не смог побить рекорд, когда победа была уже у тебя в руках».

«Глупости вся эта победа, лишь бы ты была цела и невредима».

Волосы падают ему на глаза, его горячее дыхание обжигает тебе лицо. И сердце у тебя готово выпрыгнуть. Невероятно! Три миллиона людей живут вокруг, и изо всех ты, в воскресенье идя из церкви, натыкаешься именно на него. На него единственного, который снится тебе по ночам. Не то что другие девчонки, которые, бывает, управляются сразу с восемью.

Он вносит тебя в круг света. Под фонарь. На желтый островок среди тьмы.

«Фу, черт, – говорит он. – Да это же Абби Цуг!»

Шлеп!

И ты сидишь в канаве, и тебе слышен стук его убегающих подошв. Или это стук колес электрички на подъезде к станции Восточный Теддингтон?

4

Железнодорожная станция Восточный Теддингтон. 8.21 утра.

Любого утра, сегодняшнего утра в особенности.

Вот где ребят видимо-невидимо. Хлынули из вагонов на перрон, точно воды через плотину, точно стадо бешеных бизонов.

Из техникума ребята, из школы третьей ступени, из монастырской школы, бьют копытами, трясут рогами (так представляешь себе), теснятся, фыркают, ржут, из ноздрей пар, на губах клочья пены, так сказать.

Мэттью Скотт Баррелл, как из пушки, выскакивает на перрон.

Спасайтесь бегством, шпеньки несчастные, не то будете раздавлены насмерть.

Вот идет Большой Мэтт.

Школьники первой и второй ступени с грохотом валят из вагонов, а великовозрастные леди и джентльмены из педагогического училища, поджимая губы, отступают в сторону, пропуская бегущее стадо.

Как только перрон не проваливается под эдакой ребячьей массой?

И Джо тоже где-то там, в этой массе?

Эй, Джо, смотри не потеряйся.

Мэтт ныряет в самую гущу, работает локтями, спасая жизнь, тут давят так, что не дыхнешь, да и кислорода еще, гляди, не хватит. Демографический взрыв, слыхали? Все уши вам прожужжали, что к двухтысячному году мы будем стоять плечом к плечу и вдыхать воздух, который выдохнул сосед. Миллиарды людей, задыхаясь, хватают ртами воздух из атмосферы, а кислород в ней уже весь использован. Ничего себе. Но не обязательно ждать двухтысячного года. Приезжайте на станцию Восточный Теддингтон в 8.21 утра, и все испытаете сами уже теперь. Чтобы контролер у выхода видел твой сезонный билет, размахиваешь им у самого его лица, и все без толку. Ему не до того, ему бы только удержаться на ногах и не погибнуть под копытами.

Эй, Джо!..

Куда же ты подевалась? Одна маленькая девочка во всей этой толкотне. Неужели тебя уже сбили с ног и затаптывают каблуками?

А крику-то сколько. И не то чтобы кто-то особенно кричал. Но крик несется, будто после ливня вода в канаве. Как бывает, когда все капли сливаются и бегут в одном потоке. Просто шум, который производят все скопом оттого, что оказались вместе.

Вот чем особенно страшен двухтысячный год. Шумом. Силой потока.

Сколько, интересно, людей на земле?

Вот именно, сколько?

Жуткое, убийственное, изничтожающее сознание. Человек затеряется на дне канавы, на дне несущегося людского потока. Никто и не узнает, что Мэтт Баррелл родился на свет. И что он кем-то должен был стать в жизни. Никто не расслышит его в этом шуме. В этом оглушительном человеко-шуме. Слишком много людей сверху. А он затеряется на дне. Это опять звучит как цитата из Мак-Нэлли, Мак-Нэлли в скорбном свитере.

– Ты, Баррелл, родился на сто лет позже, чем следовало.

Иногда Мэтт поднимается на цыпочки и смотрит через головы назад, на электричку. Зачем, кто его знает. Просто хочется вытянуться, вот как сейчас, ведь сегодня особенный день – был, во всяком случае, пока не начал понемногу линять.

А где же электричка?

Какая еще тебе электричка, Мэтт?

Никакой электрички нет, приятель, у платформы Восточного Теддингтона. Она мчится сейчас вперед и уже подъезжает к следующей станции – к Верхнему Теддингтону, или к Лужам, или что там дальше идет.

Неужели человеко-шум оказался громче, чем свисток и грохот отходящего поезда?

Мэтта несет дальше, как каплю воды по канаве, по отводной трубе под шоссе. Подземный переход, это ведь для вашей безопасности. Чтобы люди не скапливались на поверхности земли. Закопать их под землю. Упрятать куда поглубже. Чтоб как муравьи под корнями, в почве. Как термиты в сырой темноте.

Но я, Мэтт, шагаю вперед, подняв голову, расправив плечи.

Видите ли вы меня, люди? Это я, Мэтт, который только что был наверху, а теперь скатился, кажется, куда-то вниз. Взгляните же на меня, эй, люди!

Какое им до тебя дело? Никто и знать не знает о твоем существовании. И наплевать им на тебя и на то, чего ты хочешь. А ты сам-то уверен хоть, что ты – это ты? Всегда ли ты знаешь, чего хочешь, Мэттью Скотт Баррелл? Может, это и не ты вовсе, а кто-нибудь другой? Ты бы поклялся?

Бывает, ты бредешь по жизни ощупью, как во сне. В тумане, густом, как суп. Проснись, человек! Открой глаза и увидь самого себя.

Это чье-то изречение.

Приезжал тут один в школу. Выступал перед учащимися. В прошлом году. Денек был, помню, – жарища. Со всех пот градом – с ума сойти. Все набились в зал, каждому хочется посмотреть.

Вон он! Ишь какой тощий! А ты думал!

Человек с лицом, которое забыть нельзя. С лицом Юлия Цезаря – сразу узнаешь, хоть никогда раньше не видел. Человек с железным сердцем и крылатыми стопами.

Мистер Чемпион-Континента-на-Средние-Дистанции. Мистер Пролагатель-Огненного-Следа-во-Мгле.

Вон он поднялся, стоит на эстраде, и мир вращается вокруг его подножия. Он сам достиг, чего достиг. И этого у него никто не отнимет. Тысяча ребят смотрит на него восторженно в две тысячи глаз, и он приветливо смотрит прямо в эти две тысячи глаз, и каждому школьнику верится, что дальше очередь за ним. Словно он заглядывает тебе в душу и говорит:

«Ну-ка, Мэтт Баррелл, теперь давай ты».

Это так кажется, покуда сам не очутишься на эстраде и не поглядишь вниз в зал. Оттуда все представляется иначе. Когда поёшь, например, в школьном хоре, как в этом году, когда ставили музыкальный спектакль. Поешь басовую партию – точно гудит гудок на борту судна в густом тумане. Поешь, а сам думаешь о нем, о мистере Одна-Миля-за-Четыре-Минуты. Как он смотрел в зал, замерший глубоко внизу. Там сумрачно. Не освещено. И ничего, ничегошеньки не видно. Людей тысяча, да где они? Кажется, собственное пение уносит тебя с какой-то горы чуть не к самой луне. Вполне может быть, что никто тебя не слушает и даже не смотрит в твою сторону. Может, все повернулись спиной или вышли на цыпочках из зала и разошлись по домам. И Чемпиону небось чудилось, будто он говорит сам с собой? Да нет, друг, я же тебя слушал. Честное слово, слушал. И мне здорово понравилось.

Джо…

Как же это так получилось, что ты вдруг исчезла? Сошла с электрички и – растаяла! Земля, что ли, расступилась и тебя поглотила?

Джо, а что, если ты правда упала? Упала и лежишь у людей под ногами. И никому дела нет, потому что слишком много народу на свете. Слишком много девчонок, одной меньше, велика ли разница? Одну девчонку затоптали – ну кому до этого дело? Матери с отцом? Маленькому братишке, если он у нее есть? Мне?

Но я по-прежнему иду вперед. Я не повернул обратно. Даже ради нее я все равно не перестаю идти вперед – вместе со всеми.

Вот и кончился подземный переход. Но, оказывается, кончился и чудесный день. Уже? Так скоро? Видно, и был-то не бог весть что за праздник.

Бензиновая вонь. Грохот. Эти машины на мостовой, не заметно что-то, чтобы они торопились, надрывали болты и гайки – нет, ползут нехотя, с отвращением. Ребята снуют повсюду, все вдруг какие-то серые. Взрослые ныряют в магазины, в учреждения, вид у всех такой, будто они после восьмичасового рабочего дня мечтают скорее очутиться дома. Всех куда-то гонит, несет, даже седобородых старцев. Где здесь хоть один свободный человек?

Вам-то хорошо, мистер Одна-Миля-за-Четыре-Минуты. Видно, вам здорово повезло. Наверно, у вас был богатый папа. Я так думаю. И вы могли поступать так, как вам хотелось, именно тогда, когда вам хотелось. Никто не подвертывался вам под копыта, не навешивал вам гирю на хвост. Другое дело – Мэттью Баррелл. Или девочка по имени Джо, затоптанная толпой.

Вот, например, мой папа.

Всю свою сознательную жизнь он прикован к магазинному прилавку. Начал четырнадцатилетним парнишкой тридцать шесть лет назад. На что ему рассчитывать? Теперь он продает чьи-то ковры, а не катушки, как раньше, но мечтает-то он всю жизнь об одном – выращивать бананы на прибрежном клочке земли в Южном Квинсленде, чтобы над головой качалась одна зеленая пальма и перед глазами открывался безбрежный Тихий океан.

Почему у моего папы не может быть своей зеленой пальмы? Неужели не заслужил он после тридцати шести лет работы по шесть дней в неделю? Ну, да такие люди, как мы, где поселились, там и живут, возле самых железнодорожных путей, и что делали в жизни, при том и останутся. Может быть, папа и съездит туда на недельку, когда выйдет на пенсию. Он, когда говорит об этом, то подмигивает, такой уж он человек. Но ты-то знаешь, на самом деле ему плакать хочется.

Об этом даже думать неловко, начинаешь озираться: а вдруг твои мысли печатными строками просочились наружу и стали видимы для других? Вовсе папа не думает плакать. Просто пожимает плечами, и все. Ну и что, говорит он. Фантазировать никому не заказано. Даже если и не на что рассчитывать.

На что спорим, к перемене небо обложат тучи! А к обеду пойдет дождь. И все учителя будут сегодня орать и придираться.

О! Писчебумажный магазин.

– Пока, Жиртрест! Мне надо бумаги купить. Я еще, может, тебя догоню.

И Жиртрест шагает дальше без тебя, держа под мышкой бейсбольную биту. Жиртрест и все другие ребята, с которыми каждое утро вместе идешь в школу. Знакомые вроде, а хорошо ли ты их знаешь? Товарищи вроде, а может, и нет. Не то что те ребята, с которыми вырос в начальной школе. Твои первые соученики, которые вошли в твою жизнь, когда ты еще и говорить толком не научился. Вы вместе выбрались на свет из тумана. Расплывчатые тени, обретающие четкий контур.

А теперь твои товарищи – Жиртрест, Джок, Стивен.

Те, прежние, куда-то делись. Разбрелись в разные стороны. Разъехались по миру. И остались только эти: Жиртрест, Джок, Стивен.

С ними хоть сегодня расстанься навеки, не жалко. И им тоже не жалко будет с тобой расстаться, я думаю.

Ужасно. Но факт.

С ними разговариваешь и минуту, и час, а почти и не слышишь, что они говорят. Слушаешь только свои собственные голоса, которые препираются внутри тебя самого.

С ними играешь в одной команде и стараешься не отстать от них, это важно. Переодеваешься с ними в одной раздевалке. Под душем моетесь рядом голые, это могло бы иметь значение. Могло бы, но не имеет. Как папа и его бананы: ну и что?

Может, просто их слишком много? Слишком много соучеников. Тысяча в одной школе. Или две тысячи. Кто это знает точно? Разве их пересчитывали? Да и не все ли равно, тысяча, две тысячи? Сложим, и получится толпа.

5

Писчебумажный магазин.

Пятьдесят листов бумаги с пятью пробитыми отверстиями на каждом. На четыре цента больше за пакет, чем в прошлом месяце. Вот тебе, пожалуйста, купил апельсин себе к завтраку.

– Да нет, леди, что вы. Я понимаю, это не ваша вина. Послушайте, забудьте, что я сейчас сказал, хорошо? Да разве стал бы я есть этот апельсин? Что вы! Я бы его запузырил прямо в помойку. – Со вздохом: – Вовсе я не нахальный, леди, это у меня бодрый тон от рождения.

Кто-то остановился у окна. Кто-то с улицы заглянул внутрь магазина. Сердце у него перевернулось. От неожиданности потемнело в глазах.

Эй, Джо. Ты чего это там остановилась? Ведь не из-за меня же? Что это ты там разглядываешь, а? Надо же, чтобы ты остановилась перед витриной, как раз когда я здесь. Такое случается в тысячу лет раз, да и то в книжках. Посмотри, сколько народу проходят по улице мимо, а на витрину и не обернутся, им дела нет, какие там выставлены канцелярские принадлежности. Только ты одна. Спасибо вам, канцелярские принадлежности.

Большие карие глаза. Где ты взяла такие, Джо?

По-моему, мы смотрим прямо друг на друга. По-моему, я смотрю ей прямо в глаза.

Я задыхаюсь, Джо.

А что было бы, если убрать стекло? Если ты выйдешь наружу из своего стеклянного ящика, а я выйду из своего?

Раздается голос, и все разрушено. Как тяжелой кувалдой.

– Берешь ты эту пачку бумаги или не берешь?

Ну разве можно так?

– Бери свою бумагу и отойди от прилавка, раз тебе больше ничего не нужно. Ведь знаешь порядок: сделал покупку – иди, не задерживайся.

– А почему не задерживаться, леди?

– Потому что такой порядок!

Где только сейчас стояла Джо, зияет прозрачная стеклянная пустота. Продавщица превратила солнечноволосую девочку в голое, пустое окно. Почему это женщины такие? У них не кровь, а кислота в жилах. Неужели и Джо вырастет вот в такую женщину?

Да никогда в жизни!..

Эти школьники, они все на руку нечисты.

Вот и получается, что честные лавочники не могут свести концы с концами.

Входит такой ученичок нахально к тебе в лавку, купит товару на два-три цента, а выходит – все карманы оттопырены. Тронь его хоть пальцем, тебя же еще привлекут за избиение малолетних. Попробуешь позвонить директору, он выслушает тебя молча. «Конкретные примеры?» – спросит. «Доказательства?» – спросит. А эта публика, они как фокусник Гудини. Доказательства уносят с собой. Учить этих детей – напрасная трата общественных средств. Напрасная трата налогов, которые я плачу. Кому нужны образованные воры? Им бы землю копать. Зарабатывать честные мозоли на рытье честных канав. Прежние-то поколения не жили белоручками. А эти вон в каком раю обитают. Я с четырнадцати лет на фабрике, ручки к чемоданам привинчивала. За двенадцать долларов шесть центов в неделю, и хорошо, когда из этого три цента мне оставались. Три цента на сласти или на мороженое – и за это неделю работаешь. А эти бездельники в двадцать лет болтаются по всей стране. Демонстрации устраивают, против старших. Права им подавай, право на то, право на се, когда сами еще ни на что не способны. Требуют себе весь белый свет, только платит пусть кто-то другой… Чек пробить мне надо? Надо. И пакет достать, чтобы уложить ему покупку, – тоже. А много ли такому времени требуется?..