Текст книги "Атлант расправил плечи. Книга 1"

Автор книги: Айн Рэнд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Раз уж вы так варварски исковеркали название одного из своих величайших городов, ты могла бы хоть со мной воздержаться от этого.

Но со временем они привыкли к своим прозвищам. Они им даже нравились.

Это началось, когда Франциске гостил у них второй раз. Ему тогда было двенадцать лет, ей – десять. Этим летом по каким-то загадочным причинам Франциско каждое утро исчезал. Еще до рассвета он уезжал на велосипеде и возвращался точно к обеду, когда все собирались на террасе за прозрачным, как хрусталь, столом, всегда подчеркнуто вежливый и совершенно невозмутимый. Когда Дэгни и Эдди начинали его расспрашивать, он лишь смеялся и отказывался отвечать. Однажды они попытались последовать за ним в холодной предрассветной темноте, но им пришлось отказаться от этой затеи: никто не мог уследить за ним, если он этого не хотел.

Через некоторое время миссис Таггарт начала волноваться и решила выяснить, в чем дело. Она так и не смогла понять, как ему удалось обойти законы по трудоустройству детей, но обнаружила, что Франциско работает посыльным, заключив устный договор с диспетчером одной из местных линий «Таггарт трансконтинентал», находившейся в десяти милях от поместья. Диспетчер был крайне удивлен, когда миссис Таггарт лично пришла к нему. Он и понятия не имел, что его посыльный – гость Таггартов. Местные рабочие знали его как Фрэнки, и миссис Таггарт сочла лишним называть его полное имя. Она просто объяснила, что он работал без ведома и разрешения своих родителей и должен немедленно уйти. Диспетчеру было жаль расставаться с ним. Он сказал, что Фрэнки самый лучший посыльный, который когда-либо у него работал.

– Я хотел бы оставить его. Может быть, мы могли бы договориться с его родителями? – предложил он.

– Боюсь, это невозможно, – ответила миссис Таггарт.

– Франциско, что сказал бы твой отец, если бы узнал об этом? – спросила она его, вернувшись домой.

– Отец спросил бы, хорошо ли я делал свое дело. Его интересовало бы только это.

– Перестань, я спрашиваю вполне серьезно. Франциско любезно смотрел на нее, у него были манеры, которые впитывались в кровь Д'Анкония столетиями, но что-то в этом взгляде заставило ее усомниться в его учтивости.

– Прошлой зимой я устроился юнгой на сухогруз, который перевозил медь моего отца. Отец искал меня три месяца, но, когда я вернулся, он задал мне только этот вопрос, – ответил он.

– Так вот, значит, как ты проводишь зимы? – ухмыльнулся Джим Таггарт. В его ухмылке сквозило превосходство – превосходство от того, что он обнаружил нечто дававшее повод для презрения.

– Это было прошлой зимой, – любезно ответил Франциско невинно-спокойным тоном. – До этого я провел зиму в Испании, в поместье герцога Альба.

– А почему тебе захотелось поработать именно на железной дороге? – спросила Дэгни.

Они стояли, глядя друг на друга: ее взгляд выражал восхищение, его – насмешку, но это была не злая насмешка, а словно приветственная улыбка.

– Чтобы самому почувствовать, что это такое. И еще – чтобы сказать тебе, Слаг, что я работал в «Таггарт трансконтинентал» раньше, чем ты, – ответил он.

Дэгни и Эдди проводили зимы, пытаясь научиться чему-то новому, чтобы удивить Франциско и хоть раз в чем-то превзойти его. Им это никогда не удавалось. Когда они показали ему, как играть в бейсбол, – эта игра была ему незнакома, – он немного понаблюдал за ними и сказал: «Кажется, я понял, как это делается. Дайте мне попробовать». Он взял биту и так ударил по мячу, что тот перелетел полосу дубов на дальнем краю поля.

Когда Джиму подарили на день рождения катер, они все стояли на причале, наблюдая, как инструктор обучает Джима управлять им. До этого никто из них не катался на катере. Белое, блестящее суденышко в форме пули неуклюже двигалось по воде, прерывисто фыркая мотором и оставляя за собой неровный пенистый след, в то время как инструктор, сидевший рядом с Джимом, то и дело перехватывал у него штурвал. Вдруг Джим ни с того ни с сего поднял голову и крикнул Франциско:

– Думаешь, ты сможешь лучше, чем я?

– Смогу.

– Тогда попробуй.

Когда катер причалил и Джим с инструктором вылезли на берег, Франциско проскользнул к штурвалу.

– Подождите минуточку, я хочу взглянуть, что здесь к чему, – сказал он инструктору, который все еще стоял на мостике.

Инструктор не успел и глазом моргнуть, как катер рванул на середину реки, словно выпущенная из пистолета пуля. Прежде чем все поняли, что происходит, он стрелой унесся вдаль, навстречу солнцу; Дэгни видела лишь четкий пенистый след на воде, смотрящего только вперед водителя и слышала мерный гул двигателя.

Она заметила странное выражение на лице отца, который смотрел вслед исчезавшему вдали катеру. Он ничего не сказал. Просто стоял и смотрел. Она вспомнила, что уже видела однажды на его лице похожее выражение, – когда он осматривал сложную систему блоков, которую соорудил двенадцатилетний Франциско, чтобы построить подъемник на вершину скалы, с которой он учил Дэгни и Эдди нырять в Гудзон. Листы с расчетами валялись рядом, разбросанные по земле; отец собрал их, просмотрел и спросил: – Франциско, сколько лет ты изучал алгебру?

– Два года.

– А кто научил тебя этому?

– Никто. Я сам догадался.

Она не знала, что на мятых листках, которые держал в руках ее отец, было начертано некое примитивное подобие дифференциального уравнения.

Наследниками Себастьяна Д'Анкония всегда были старшие сыновья, которые умели с честью носить имя своего рода. Уже стало семейным преданием, что тот из наследников, кто не сумеет преумножить доставшееся ему состояние, опозорит род. На протяжении столетий, из поколения в поколение род Д'Анкония не ведал этого позора. Аргентинская легенда гласила, что руки Д'Анкония имеют чудодейственную силу святых – только это была способность не исцелять, а творить.

Все наследники рода Д'Анкония были людьми незаурядных способностей. Но никто из них не выдерживал никакого сравнения с тем, чем обещал стать Франциско. Словно столетия пропустили все свойства этой семьи сквозь мелкое сито и, отбросив несущественное и незначительное, оставили лишь чистый, сияющий талант, словно по воле счастливого случая наконец было сотворено существо, близкое к совершенству, лишенное каких бы то ни было случайных черт.

Франциско удавалось все, за что он брался; он мог сделать это лучше, чем кто бы то ни было, не затрачивая особых усилий. Он осознавал это, но в его манерах не было и тени хвастовства, он даже не думал о каком-то сравнении. Его позицией было не «я могу это сделать лучше тебя», а просто «я могу это сделать», но под этим он подразумевал: сделать наилучшим образом.

Отец Франциско стремился дать ему всестороннее образование, и, какие бы предметы ему ни приходилось изучать, он, смеясь, с легкостью овладевал ими в совершенстве. Отец обожал его, но тщательно это скрывал, как и то, что гордится, осознавая, какой изумительный талант он воспитывает. Все в один голос твердили, что Франциско станет апогеем рода Д'Анкония.

– Не знаю, какой девиз выбит на фамильном гербе Д'Анкония, но уверена, что Франциско изменит его на «Зачем?», – сказала однажды миссис Таггарт.

Это был первый вопрос, который он обычно задавал, когда ему предлагали что-то сделать, и ничто не могло заставить его действовать, если он не получал убедительно-веского ответа. Он словно ракета несся сквозь дни летнего месяца и, если кто-то останавливал его в этом полете, всегда мог определить смысл и цель каждой минуты своей жизни. Для него невозможными были лишь две вещи: бездействие и отсутствие цели. «Давайте выясним» – вот слова, которыми он аргументировал свои действия Дэгни и Эдди, берясь за что-то, или: «Давайте сделаем». Для него это было единственной формой радости и наслаждения.

– Я могу это сделать, – сказал он, когда, прильнув к склону скалы и вбивая в гранитную твердь железные клинья, строил свой подъемник. Он работал мастерски, со знанием дела, не обращая внимания на пятнышки крови, выступавшие из-под повязки на запястье. – Нет, мы не можем работать по очереди, Эдди. Ты еще слишком мал и не управишься с молотком. Лучше выдирай сорняки и расчищай мне место. Все остальное я сделаю сам… Кровь? А, это я вчера порезался. Дэгни, сбегай в дом, принеси чистый бинт.

Джим наблюдал за ними. Они с ним не общались, но часто видели, как, стоя в стороне, он как-то особенно пристально наблюдает за Франциско.

Он редко разговаривал в присутствии Франциско, но однажды остановил Дэгни и, презрительно улыбнувшись, сказал:

– Воображаешь себя железной леди с собственными убеждениями? Да ты просто тряпка и размазня, бесхребетное, бесхарактерное существо – вот кто ты такая. Просто отвратительно, как ты позволяешь этому самодовольному, тщеславному молокососу указывать тебе. Он крутит тобой как хочет. У тебя совсем нет гордости. Стоит ему свистнуть, и ты, как собака, бежишь и ждешь его указаний. Ты ему разве что ботинки не чистишь.

– Скажет – буду чистить, – ответила Дэгни. Франциско мог победить в любом из проводившихся в округе состязаний, но он никогда в них не участвовал. Он мог стать президентом местного юношеского клуба, но игнорировал все попытки его руководителей принять в клуб самого именитого наследника в мире. Дэгни и Эдди были его единственными друзьями. Они не могли определенно сказать, кто кому принадлежал – они ему или он им. Но это не имело никакого значения. В любом случае они были счастливы.

Каждое утро они втроем отправлялись в одно из своих путешествий. Однажды пожилой профессор литературы, друг миссис Таггарт, увидел их на автомобильной свалке. Они разбирали на части кузов. Он остановился, покачал головой и сказал Франциско:

– Молодому человеку вашего положения подобало бы проводить время в библиотеках, изучая историю мировой цивилизации.

– А чем, по-вашему, я занимаюсь? – ответил Франциско.

Поблизости не было никаких заводов, но Франциско научил Эдди и Дэгни ездить, прицепившись к вагонам, и они отправлялись в отдаленные города, где, перебравшись через забор, гуляли по заводским дворам или наблюдали через окна за работой станков и машин, как другие дети смотрят кино. «Когда я буду управлять „Таггарт трансконтинентал“…» – говорила иногда Дэгни. «Когда я стану хозяином „Д'Анкония коппер“…» – говорил Франциско.

Им не нужно было ничего объяснять друг другу. Каждый знал мотивы и цели другого.

Иногда проводникам удавалось поймать их, и тогда начальник станции, находящейся за сотню миль от поместья, звонил миссис Таггарт и говорил: «У нас тут трое малолетних бродяг, которые говорят, что они…» – «Да, это действительно они. Отправьте их, пожалуйста, обратно», отвечала миссис Таггарт.

– Франциско, – спросил однажды Эдди, когда они стояли на одной из станций «Таггарт трансконтинентал», – ты побывал во всех уголках света. Скажи, что самое важное на земле?

– Это, – ответил Франциско, указывая на эмблему «ТТ» на локомотиве. И добавил: – Жаль, что мне не довелось знать Нэта Таггарта.

Он заметил, как посмотрела на него Дэгни. Он больше ничего не сказал, но несколько минут спустя, когда они шли по узкой, сырой тропинке, произнес:

– Дэгни, я всегда готов преклонить колени перед фамильным гербом. Я всегда буду преклоняться перед символами благородства. Мне же положено быть аристократом. Но мне наплевать на всякие там замшелые башни старинных замков или облезлых единорогов. Геральдику наших дней можно увидеть на рекламных тумбах и рекламных страницах популярных журналов.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Эдди.

– Торговые марки промышленных компаний, – ответил Франциско. Тогда ему было пятнадцать лет.

«Когда я стану хозяином медных рудников Д'Анкония…»; «Я изучаю горное дело и минералогию, потому что должен быть готов стать хозяином „Д'Анкония коппер»"; «Я изучаю электромашиностроение, потому что энергетические компании являются основными клиентами „Д'Анкония коппер»"; «Я собираюсь изучать философию, – мне это понадобится, чтобы защищать „Д'Анкония коппер»".

– Ты когда-нибудь думаешь о чем-нибудь кроме «Д'Анкония коппер»? – спросил его однажды Джим.

– Нет.

– Мне кажется, что в мире существуют и другие вещи.

– Пусть о них думают другие.

– Разве это не эгоистичная позиция?

– Эгоистичная.

– Чего ты добиваешься?

– Денег.

– У тебя их что, недостаточно?

– Каждый из моих предков за свою жизнь увеличивал производительность компании Д'Анкония примерно на десять процентов. Я собираюсь увеличить ее на сто.

– Зачем? – спросил Джим, с издевкой подражая голосу Франциско.

– После смерти я надеюсь попасть в рай, хотя одному черту известно, что это такое, и хочу быть в состоянии заплатить цену, открывающую дорогу в рай.

– Добродетель – вот цена, открывающая дорогу в рай.

– Именно это я и имел в виду, Джеймс. Я хочу иметь право заявить, что обладал величайшей добродетелью в мире – был человеком, который делал деньги.

– Любой дурак может делать деньги.

– Джеймс, когда-нибудь ты поймешь, что у слов есть буквальные значения. – Франциско улыбнулся; его улыбка излучала насмешку. Глядя на Франциско и Джима, Дэгни вдруг подумала о разнице между ними. Оба улыбались насмешливо. Но казалось, что Франциско смеялся над многим потому, что видел нечто более великое. Джим же смеялся так, словно хотел, чтобы в мире не осталось ничего великого.

Однажды ночью она вновь заметила на губах Франциско особенную улыбку. Той ночью они сидели втроем вокруг костра, который разожгли в лесу. Отблески огня словно укрыли их за забором из прерывистых, лижущих языков пламени, в которых потрескивали поленья и ветки и отражались далекие звезды. У Дэгни было такое чувство, будто за этим забором ничего нет, – ничего, кроме темной пустоты, скрывающей какое-то захватывающее дух, пугающее пророчество… Как будущее. Но будущее, думала она, будет как улыбка Франциско. Эта улыбка – ключ к будущему, предупреждение, дававшее понять характер того, что ждет впереди; будущее отражалось на его лице, в пламени костра под ветками сосен. И внезапно она испытала чувство невыносимого счастья, невыносимого, потому что оно было слишком полным и она не знала, как его выразить. Она взглянула на Эдди. Он смотрел на Франциско. Эдди как-то по-своему чувствовал то же, что и она.

– Почему тебе нравится Франциско? – спросила она его неделю спустя, когда Франциско уехал.

Эдди удивленно посмотрел на нее. Ему даже в голову не приходило, что восхищение Франциско может вызвать какие-то вопросы или сомнения.

– С ним я чувствую себя в безопасности, – ответил он.

– А я с ним всегда ожидаю чего-то волнующего и опасного, – сказала Дэгни.

Следующим летом Франциско исполнилось шестнадцать. В тот день она стояла рядом с ним на вершине скалы у реки. На них были изорванные рубахи и шорты. Они порвали их во время подъема. Они смотрели вниз, на Гудзон; говорили, что с этой скалы в ясный, безоблачный день виден Нью-Йорк. Но они видели лишь легкую дымку – это сливались вдали река, небо и свет солнца.

Она встала на колени на выступе скалы и наклонилась вперед, пытаясь рассмотреть далекий город. Развевавшиеся на ветру волосы спадали ей на глаза. Она оглянулась через плечо и увидела, что Франциско не смотрит вдаль, – он смотрел на нее. Это был странный взгляд – пристальный, без тени улыбки. Некоторое время она стояла неподвижно, упершись напряженными руками в скалу; каким-то необъяснимым образом его взгляд заставил ее осознать позу, в которой она стояла, заставил подумать о плечах, высунувшихся из-под разорванной рубахи, и длинных загорелых ногах.

Она сердито встала и отошла от него. И, подняв голову, негодующим взглядом отвечая на его строгий взгляд, уверенная в том, что взгляд этот выражал осуждение и враждебность, она услышала свой вызывающе смеющийся голос:

– Что тебе нравится во мне?

Он рассмеялся. Пораженная, она спрашивала себя, что заставило ее произнести это.

– Вот что мне нравится в тебе, – сказал он, указывая вдаль, в сторону блестевших на солнце рельсов «Таггарт трансконтинентал».

– Это не мое, – сказала она с грустью.

– Мне нравится, что это будет твоим.

Она радостно улыбнулась, признавая за ним победу. Она не знала, почему он так странно посмотрел на нее, но чувствовала, что он увидел какую-то связь, которую она не осознавала, между ее телом и чем-то внутри нее, чем-то, что когда-нибудь даст ей силы управлять железной дорогой.

– Давай посмотрим, виден ли Нью-Йорк, – сказал он и подтолкнул ее к краю скалы.

Она думала, что он как-то по-особенному сжал ей руку, держа ее вдоль своего тела, она стояла, прижавшись к нему, и чувствовала тепло солнца, исходящее от его ног, прижатых к ее ногам. Они стояли, всматриваясь вдаль, но не видели ничего, кроме легкой туманной дымки.

Когда тем летом Франциско уехал, она подумала, что его отъезд похож на переход границы: закончилось его детство – осенью он должен был поступить в университет. Затем настанет ее очередь. Она чувствовала живое нетерпение с примесью волнующего страха, словно Франциско грозила неведомая опасность. Она вспомнила, как когда-то, много лет назад, он первым прыгнул со скалы в Гудзон и скрылся под водой, а она стояла и смотрела, зная, что через мгновение он появится на поверхности и затем придет ее очередь нырять.

Она отбросила страх. Для Франциско опасность была лишь возможностью еще раз с блеском проявить себя; не было такого сражения, которое он мог бы проиграть, не было такого врага, который мог бы его победить. Затем она вспомнила слова, которые услышала несколько лет назад. Эти слова показались ей очень странными, странным было и то, что они сохранились в ее памяти, ведь тогда она сочла их бессмыслицей. Их произнес старый профессор математики, друг ее отца, который гостил у них тем летом. Ей нравилось его лицо, и она до сих пор помнила странное выражение грусти в его глазах, когда однажды вечером, сидя в сгущавшихся сумерках на террасе с ее отцом, он указал на гулявшего в саду Франциско и сказал: «Этому мальчику придется нелегко. У него слишком развита способность радоваться. Что он будет делать с ней в мире, где почти нет места для радости?»

Франциско стал студентом самого престижного университета Соединенных Штатов. Его отец давным-давно решил, что он будет учиться именно в Университете Патрика Генри в Кливленде – лучшем высшем учебном заведении в мире. Этой зимой он не приехал навестить ее в Нью-Йорк, хотя дорога заняла бы всего одну ночь. Они не переписывались, они вообще никогда не писали друг другу.

Но она знала, что летом он приедет на месяц к ним в поместье.

Этой зимой ее несколько раз посещало какое-то неясное опасение: на ум постоянно приходили слова, сказанные профессором, – смысл этого предупреждения Дэгни не могла разгадать и поэтому постаралась его забыть. Думая о Франциско, она чувствовала крепнущую уверенность в том, что этот месяц приблизит ее к будущему, словно в подтверждение того, что мир, который она видела впереди, реален, хотя и чужд окружавшим ее людям.

– Привет, Слаг!

– Привет, Фриско!

Стоя на склоне холма в первое мгновение их новой встречи, она вдруг поняла смысл того мира, в котором они оба существовали вопреки всем остальным. Это длилось лишь мгновение, она почувствовала, как край юбки, развевавшийся на ветру, бьет ее по коленям, почувствовала лучи солнца на своих ресницах и толкавшую вверх вызванную громадным облегчением силу – она уперлась ногами в поросшую травой землю, подумав, что сейчас, преодолев ветер, невесомая, поднимется вверх.

Это было внезапное чувство свободы и безопасности – она поняла, что ничего не знает о его жизни, никогда не знала, и что в этом никогда не будет необходимости. Мир случайностей – семей, званых обедов, школ, людей без жизненной цели, гнущихся под бременем неведомой вины, – не был их миром, не мог изменить его, ничего не значил. Они никогда не обсуждали то, что случалось с ними, лишь делились своими мыслями и планами на будущее.

Она молча смотрела на него и слушала внутренний голос, который говорил ей: «Не то, что есть сейчас, а то, что мы создадим… Ты и я… Нас не остановить. Прости, что я боялась потерять тебя, боялась, что ты уйдешь к ним; прости меня за мои сомнения, им никогда не достичь твоей высоты; я больше никогда не буду бояться за тебя…»

Он тоже замер на миг, глядя на нее, и в его взгляде она прочла не только приветствие после долгой разлуки. Так мог смотреть лишь тот, кто весь год думал о ней каждый день. Дэгни не была в этом уверена – это длилось лишь мгновение, такое короткое, что, едва уловив его, она увидела, как он повернулся, указывая на березу позади себя, и сказал так, как они говорили в детстве, играя в эту игру:

– Когда ты наконец научишься бегать быстрее? Мне всегда придется ждать тебя?

– А ты будешь ждать меня? – весело спросила она.

– Всегда, – ответил он без улыбки.

Они поднимались по холму к дому, и всю дорогу он разговаривал с Эдди, а она молча шла рядом. Она чувствовала, что в их отношениях появилась какая-то сдержанность, которая, как ни странно, как-то по-новому сближала их.

Она не спросила о его учебе в университете. Много дней спустя поинтересовалась лишь, нравится ли ему там.

– Сейчас там преподают много ненужного, но некоторые предметы мне действительно нравятся, – ответил он.

– Ты нашел друзей?

– Да, двоих. – Больше он ничего ей не сказал.

К этому времени Джим перешел на последний курс колледжа в Нью-Йорке. Годы, проведенные в колледже, придали его манерам странную воинственность, словно он обрел какое-то новое оружие. Однажды он ни с того ни с сего остановил Франциско посреди лужайки и заявил агрессивно-праведным тоном:

– Мне кажется, теперь, когда ты вырос и учишься в университете, тебе пора узнать кое-что об идеалах. Пора забыть эгоистичную алчность и подумать об ответственности перед обществом, потому что те миллионы, которые ты унаследуешь, не предназначены для твоего личного удовольствия, они вверяются тебе во имя блага бедных и терпящих лишения, и я считаю, что тот, кто этого не понимает, самый развращенный и порочный человек.

– Не стоит высказывать свое мнение, Джеймс, когда тебя не просят. Иначе ты рискуешь оказаться в дурацком положении, поняв, какова ценность твоих суждений в глазах собеседника, – вежливо ответил Франциско.

– А в мире много таких людей, как Джим? – спросила его Дэгни, когда они отошли в сторону.

Франциско рассмеялся:

– Да, очень много.

– И тебя это не тревожит?

– Нет. Мне не обязательно иметь с ними дело. А почему ты спросила об этом?

– Потому что я думаю, что они чем-то опасны… Не знаю, чем именно…

– Боже мой, Дэгни! Неужели ты думаешь, что такие субъекты, как Джеймс, могут испугать меня?

Несколько дней спустя, когда они шли вдвоем по лесу вдоль берега реки, она спросила:

– Франциско, а кого ты считаешь самым порочным человеком?

– Человека, у которого нет цели.

Она стояла, глядя на ровные стволы деревьев, над которыми возвышалась сияющая полоса горизонта.

Лес был сумрачен и прохладен, но на ветвях деревьев играли горячие серебристые лучи солнца, отраженные гладью реки. Дэгни спрашивала себя, почему ей вдруг так понравился этот вид, – раньше она никогда не обращала внимания на окружавшую ее природу, – почему она так ясно и отчетливо осознавала радость и наслаждение, чувствовала каждое движение своего тела. Ей не хотелось смотреть на Франциско. Она чувствовала его присутствие более реально, не глядя на него, словно ее острое ощущение себя исходило от него, как отраженный водой солнечный свет.

– Так ты считаешь себя удачным экземпляром?

– Всегда так считала, – не оборачиваясь, с вызовом ответила она.

– Посмотрим, как ты это докажешь. Посмотрим, чего ты достигнешь, руководя компанией. Каких бы успехов ты ни добилась, я хочу, чтобы ты вывернулась наизнанку, пытаясь стать еще лучше. А когда ты, отдав последние силы, достигнешь цели, ты немедленно начнешь двигаться к новой. Вот чего я жду от тебя.

– Почему ты считаешь, что я вообще хочу что-то тебе доказать? – спросила она.

– Хочешь, чтобы я ответил?

– Нет, – прошептала она, пристально глядя на маячивший вдали противоположный берег.

Он засмеялся и спустя некоторое время сказал:

– Дэгни, в жизни имеет значение лишь одно – насколько хорошо ты делаешь свое дело. Больше ничего. Только это. А все остальное приложится. Это единственное мерило ценности человека. Все те моральные кодексы, которые тебе навязывают, подобны бумажным деньгам, которыми расплачиваются мошенники, скупая у людей нравственность. Кодекс компетентности – единственная мораль, отвечающая золотому стандарту. Когда станешь старше, поймешь, что я имею в виду.

– Я и сейчас понимаю. Но, Франциско… почему мне кажется, что об этом знаем только мы с тобой?

– А какое тебе дело до других?

– Я стараюсь понять все, но в людях есть что-то, чего я не могу понять.

– Что?

– Я никогда не пользовалась особой популярностью в школе, и меня это не особо волновало, но теперь я поняла причину. Причина просто невероятна: меня недолюбливают не потому, что я все делаю плохо, а потому, что я все делаю хорошо. Меня не любят потому, что я всегда была лучшей ученицей в классе. Мне даже не нужно учиться. Я всегда получаю отличные оценки. Может быть, для разнообразия начать получать двойки и стать самой популярной девушкой в школе?

Франциско остановился, взглянул на нее и ударил ее по лицу.

Земля закачалась у нее под ногами.

То, что она ощутила, можно было измерить только бурей чувств, вспыхнувших у нее в душе. Она знала, что убила бы любого другого человека, посмевшего поднять на нее руку, чувствовала неистовую ярость, которая придала бы ей силы сделать это, – и такое же неистовое удовольствие от того, что ее ударил Франциско. Она чувствовала удовольствие от тупой, жгучей боли и привкуса крови в уголках губ. Она почувствовала удовольствие от того, что вдруг поняла в нем, в себе и в его побуждениях.

Она напрягла ноги, чтобы остановить головокружение; высоко подняла голову и стояла, глядя на него с сознанием своей силы, с насмешливой торжествующей улыбкой, впервые чувствуя себя равной ему.

– Что, больно я тебе сделала? – спросила она.

Он выглядел удивленным. И вопрос, и улыбка были явно не детскими.

– Да – если тебе приятно это слышать. Мне приятно.

– Никогда больше так не делай и не шути подобным образом.

– А ты не будь ослом. С чего ты взял, что я действительно хочу быть популярной?

– Когда повзрослеешь, ты поймешь, какую низость сказала.

– Я и сейчас понимаю.

Он резко отвернулся, достал свой носовой платок и смочил его в воде.

– Иди сюда, – приказал он.

Она засмеялась, отступив назад:

– Ну уж нет! Я хочу оставить все, как есть. Надеюсь, щека страшно распухнет. Мне это нравится.

Он долго смотрел на нее, потом медленно и очень серьезно сказал:

– Дэгни, ты просто прекрасна!

– Я всегда знала, что ты так думаешь, – ответила она вызывающе безразличным тоном.

Когда они вернулись домой, она сказала матери, что разбила губу, упав на камень. Она солгала первый раз в жизни. Она сделала это не для того, чтобы защитить Франциско, – она сказала так потому, что чувствовала: по какой-то непонятной ей самой причине это происшествие – тайна, слишком драгоценная, чтобы посвящать в нее кого-то.

Следующим летом, когда Франциско снова приехал к ним в поместье, ей было уже шестнадцать. Она бросилась вниз по холму ему навстречу, но вдруг резко остановилась. Он увидел это, тоже остановился, и какое-то время они стояли, глядя друг на друга через разделявшее их зеленое пространство длинного склона. Потом он двинулся к ней, очень медленно, а она стояла и ждала.

Когда он подошел, она невинно улыбнулась, словно между ними и не подразумевалось никакого соперничества.

– Тебе, наверное, будет приятно узнать, что я уже работаю на железной дороге. Ночным диспетчером на станции Рокдэйл.

Он рассмеялся:

– Ну хорошо, «Таггарт трансконтинентал», гонка началась. Посмотрим, кто окажет большую честь великим предкам: ты – Нэту Таггарту или я – Себастьяну Д'Анкония.

Этой зимой она упорядочила течение своей жизни до простоты геометрического чертежа, несколько прямых линий – каждый день в машиностроительный колледж и обратно домой, каждую ночь на работу и с работы – и замкнутый круг ее комнаты, заваленной чертежами двигателей, «синьками» стальных конструкций и железнодорожными расписаниями.

Миссис Таггарт с грустью и замешательством наблюдала за дочерью. Она могла бы простить ей все грехи, кроме одного: Дэгни абсолютно не интересовали мужчины, она была начисто лишена романтических наклонностей. Миссис Таггарт очень неодобрительно относилась к крайностям; если нужно, она готова была смириться с крайностями противоположного характера и думала, что во всяком случае это было бы лучше. Она чувствовала себя очень неловко, когда ей пришлось признать, что в семнадцать лет у ее дочери нет ни одного поклонника.

– Дэгни и Франциско Д'Анкония? – горько улыбалась она в ответ на вопросы любопытных друзей. – О нет, это не роман. Это своего рода международный индустриальный концерн. Все остальное, похоже, не имеет для них значения.

Миссис Таггарт услышала, как однажды вечером в присутствии гостей Джеймс сказал с ноткой странного удовольствия в голосе:

– Дэгни, хоть тебя и назвали в честь красавицы-жены Нэта Таггарта, ты больше похожа на него, чем на нее.

Миссис Таггарт не знала, что расстроило ее больше: слова Джеймса или то, что Дэгни восприняла их как комплимент.

Миссис Таггарт думала, что ей так и не удалось сформировать мнение о дочери и понять ее. Для нее Дэгни была всего-навсего девушкой, торопливо расхаживающей взад и вперед по квартире в кожаной куртке с поднятым воротником и короткой юбке, с длинными, стройными, как у танцовщицы варьете, ногами. Походка у нее была мужская – резкая и стремительная, но движения обладали грацией, были быстры, упруги и как-то странно, вызывающе женственны.

Временами миссис Таггарт замечала на ее лице выражение, которого не могла точно определить: не просто веселость, а такая незапятнанно чистая радость, что она находила это просто ненормальным, – ни одна молодая девушка не могла быть настолько бесчувственной, чтобы не обнаружить, что в мире есть место печали. Она пришла к заключению, что ее дочь просто не способна испытывать какие-либо чувства.

– Дэгни, неужели тебе никогда не хочется хорошо провести время? – спросила она однажды.

Дэгни недоверчиво посмотрела на нее и ответила:

– А я что, по-твоему, плохо его провожу?

Решение вывести Дэгни в свет стоило миссис Таггарт долгих и тревожных раздумий. Она не знала, кого представляет высшему свету – мисс Дэгни Таггарт из «Светского альманаха» или ночного диспетчера со станции Рокдэйл. Она склонялась к тому, что последнее куда ближе к истине, и была уверена, что Дэгни наверняка отклонит подобное предложение. Она очень удивилась, когда, по непонятным причинам, радуясь, как ребенок, Дэгни охотно приняла его.