Текст книги "Воспоминания о Корнее Чуковском"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Корней Чуковский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

– Да, пожалуй, – сказал Корней Иванович. – Впрочем, у него есть вещи с внутренним разнообразием, игрой и прочим. Например, азбука. К тому же нет никакой необходимости переводить Сьюза такими же двустишиями. Не нужно слишком уступать буквалистским требованиям редакций. Если бы я делал перевод Сьюза, то разбил бы сказку на эпизоды – от одного поворота сюжета до другого – и для каждого нашел бы соответствующую стиховую мелодию.

Из современной англо-американской фольклористики Чуковского интересовали прежде всего работы, посвященные детскому творчеству. Он сочувственно следил за работой супругов Опи, Питера и Йон, – прославленных английских собирателей детских игр, стишков, речений. Я часто видел книги этих авторов у него в руках.

Было бы интересно проследить влияние русского и зарубежного фольклоров на творчество Чуковского-сказочника. Но это уже другая тема. Здесь речь о Чуковском-читателе, о его библиотеке.

Когда началась работа над книгой «Живой как жизнь», быстро стала заполняться филологическая полка. На ней водружались тщательнейшим образом проштудированные труды русских лингвистов от Я. Грота до В. В. Виноградова. Тут же выстраивались сочинения публицистов, писавших о культуре русской речи. Из них Корней Иванович выделял (и, кажется, видел в нем своего предшественника) А. Г. Горнфельда.

Специальные полки были отданы книгам об Оскаре Уайльде, А. Толстом, Маяковском, Репине, о художественном переводе. Где-то сбоку и совсем незаметно приютились книги ирландского драматурга Джона Синга, а между тем здесь был один из самых напряженных центров постоянного интереса Чуковского. В начале двадцатых годов он перевел пьесу Синга «Герой» (в оригинале что-то вроде «Удалой молодец – гордость Запада») – сатиру на косность и жестокость ирландского деревенского быта. Пьеса понравилась М. Горькому, но успеха не имела, и Корней Иванович до конца своих дней считал этот неуспех случайным и ошибочным. Был убежден, что пьесы Синга будут приняты и оценены на русской сцене.

Постоянным чтением Чуковского были воспоминания, письма и жизнеописания. Соответствующие полки ломились. Русская мемуаристика, эпистолярия русских писателей, биографии деятелей литературы, искусства, науки – выдающихся и малоизвестных – читались и перечитывались, собирались и накапливались.

Читая какое-нибудь тургеневское письмо, Корней Иванович не удовлетворялся академическим комментарием, но стремился обнаружить всю полноту стоящих за письмом жизненных обстоятельств и связей. Он добивался такого прочтения, при котором не только намеки, но и умолчания становились внятными, как высказывания. Для этого письмо подвергалось перекрестному допросу с другими письмами автора, адресата и других лиц того же круга, письму устраивались очные ставки с показаниями историков и свидетельствами мемуаристов, письмо сверялось с газетной и журнальной хроникой своей эпохи. С томом писем в руках Корней Иванович переходил от одной полки к другой, и если бы удалось вычертить на полу кабинета маршрут перемещений Чуковского, то, зная, где что у него стоит, мы получили бы своеобразный графический эквивалент движения ищущей мысли. Этот кропотливый поиск далеко не всегда был связан с конкретной литературной работой Чуковского – находки занимали место не в тексте статьи, а в представлениях читателя о «людях и книгах».

О Пушкине – непосредственно о Пушкине – Чуковский никогда не писал. К этой обжигающей теме он подступал со стороны – то от Некрасова, то от Маяковского, то от теории перевода. Но все новые исследования о Пушкине он собирал так же, как и все новинки о Лермонтове. Русская поэзия была представлена в его библиотеке превосходно. Вся стена налево от двери в его кабинет была забрана полками с книгами русских поэтов в наиболее полных и научно отработанных изданиях. Единственная в своем роде антология русской поэзии, где каждый поэт был представлен практически всеми своими стихотворениями. Книги на этих полках не застаивались.

Коллекцией могла бы стать небольшая подборка собственных сочинений Чуковского, – но не стала. Получив авторский экземпляр своей новой книги, Корней Иванович поначалу радовался, как дитя, словно он впервые видит свою книгу напечатанной. Но вскоре недавно сиявший свежестью экземпляр новой книги превращался в черновик следующего издания, даже если такое издание не предвиделось и не предполагалось.

Он и дорожил книгами не как коллекционер, но именно как мастер. Он охотно уступал – и не уступал даже, а просто навязывал – книги, если считал, что другой больше нуждается в них для работы или что у другого они окажутся более творчески активными. Я видел, как он старался всучить переводчикам труднонаходимые зарубежные издания и почти жалобно объяснял, что он эти книги прочитал, а им для работы негде достать, а он будет вознагражден тем, что соотечественники получат перевод, а они не должны стесняться и так далее. Когда я рассказал, что пишу статью об удивившем меня сходстве между поэзией для малых детей и искусством цирка, Корней Иванович мгновенно подхватил эту идею, увлеченно стал развивать ее и при каждой новой встрече спрашивал о статье, «где вы пишете о нас как о циркачах», – и «вот я приготовил для вас книги, прекрасно подтверждающие вашу теорию»…

В последние годы посреди кабинета обосновался хлипкий столик. На нем устроилось некое подобие непрерывно действующей книжной выставки. На столике лежали книги, приготовленные для чтения. Воспоминания о Куприне соседствовали здесь с номером индийского иллюстрированного журнала, целиком посвященного детским рисункам, а роман американского писателя о быте российской дореволюционной «черты оседлости» – со сборником повестей Эм. Казакевича и «Учеными записками» Тартуского университета. Случались соседства еще более странные. Отсюда книги расходились по полкам или исчезали. Останавливаясь у столика, Корней Иванович внимательно разглядывал разложенные на нем книги, как будто старался запомнить их внешний облик…

Книги читались за рабочим столом. В кресле для отдыха. На веранде второго этажа, где Корней Иванович совершал свой «сидячий моцион». На длинной, как речной плот, тахте, где он безуспешно боролся с мучительной бессонницей.

Читал он обычно с остро заточенным карандашом в руках. Исправлял, сердясь, опечатки и фактические ошибки. В стихах отмечал то словесную вычурность, то противоестественный сбой ритма, то смысловую неточность, вычеркивал строфу, менял слова местами или вписывал одни вместо других. Выражал свое согласие отчеркиванием или крестом на полях, несогласие черточкой, насмешку и возмущение – восклицательным знаком. Любил отгадывать и заполнять пропуски, умолчания, намеки, расшифровывать имена людей, скрытых под инициалами или введенных описательно, безымянно («кто „малеевский лингвист“? Не Р-ский ли? И кто литератор на стр. 276?»). Выносил заметки на задний форзац книги, превращая его в своеобразный, ориентированный на собственную работу, именной, предметный и тематический указатель. Если для этих «индексов» не хватало места, вклеивались дополнительные листы.

Какой-то почитатель изготовил для него экслибрис – силуэтное изображение некрасовских коробейников. Этим экслибрисом он никогда не пользовался, и пачка плотных, на фотобумаге, листков так и осталась нетронутой в ящике его стола. Другой почитатель подарил ему резиновый штемпель: «Чуковский Корней Иванович». Корней Иванович не любил, когда имя и отчество ставили после фамилии, – в этом ему слышался ненавистный канцелярский жаргон. Владелец опробовал подарок, шлепнув штемпелем по форзацам нескольких книг, затем корректорским знаком перестановки (горизонтально уложенное латинское S) разместил имя, отчество и фамилию естественным для русского языка образом и забросил штемпель навсегда.

4

Стоит мне взглянуть на эти полки, где в том же порядке, что и при жизни Чуковского, стоят его книги, я слышу голос Корнея Ивановича, словно передо мной не книжное собрание, а фонотека. Здесь с каждой книгой связано для меня живое слово Чуковского.

– Тютчева все время «открывали»: сначала Пушкин, потом Некрасов, позже – символисты, и еще будут открывать, потому что он словно нарочно создан, чтобы его открывали. Но заметьте – он никогда не будет пользоваться у нас громким успехом: в России успех поэту создает молодежь, а Тютчев лирик зрелого и позднего возраста…

– Некрасов слишком умел сочинять стихи и порой излишне полагался на это свое умение. Он мог написать стихи даже тогда, когда не было душевного запала, просто по холодному решению: напишу. Поэтому его стихи так различны по качеству: в одних внутренняя потребность и душевный запал (называйте это вдохновением, если хотите) встречаются с высоким мастерством, в других этого нет – там только мастерство…

– «Сон Попова» – лучшие октавы во всей русской литературе!

– Книга Бахтина нисколько не состарилась со времени первого издания… Посмотрите, как плотно развивается мысль, как она переливается из фразы в фразу: ни одного затора, никакого топтания на месте. Фразы пригнаны одна к другой так, что и ножа не просунешь…

– Анну Ахматову не умели прочесть. Ее считали чуть ли не поэтом богемы: «Все мы бражники здесь, блудницы» и так далее. А ее творчество поражает чувством величайшей нравственной ответственности поэта перед своим Богом… Анну Ахматову третировали за интимную замкнутость ее поэтического мира нет, «мирка», – но как же не увидеть, что не только «Поэма без героя», вся ее лирика складывается в историческую панораму; да, «роман в стихах», но роман-то исторический. Ее считали суровой, безулыбчивой, не умея заметить, сколько в ее стихах блесток юмора, – особого, ахматовского, но юмора все же: «Могла ли Биче, словно Дант, творить…»

– Владимир Иванович Танеев был одним из самых выдающихся неудачников… Брезгливой чистоплотностью он напоминал нашего Маяковского, был умница, немного педант, мизантроп и дурно относился к женщинам…

Я отчетливо помню ситуации, породившие эти высказывания.

О Тютчеве он говорил студенту Литинститута, который, так сказать, нечаянно прочел Тютчева и пришел поделиться.

О Некрасове – двум посетителям, каждый из которых на свой лад рисовался перед хозяином: один – пытаясь польстить Корнею Ивановичу наивной апологией Некрасова, другой – пытаясь задеть Корнея Ивановича кокетливо-дерзким непризнанием поэта. (Чуковский отвечал им с каким-то грустным дружелюбием, задумчиво глядя в окно).

О «лучших в русской литературе октавах» А. К. Толстого – мне. Я рассказал Корнею Ивановичу, как талантливо и остроумно разыгран «Сон Попова» в спектакле-обозрении студенческого театра. Сатира, написанная сто лет назад и впервые полностью опубликованная шестьдесят лет назад им, Чуковским, на страницах хлесткого журнальчика «Сигнал», прозвучала свежо и современно. Я говорил о живучести сатиры, а Корней Иванович, не споря, перевел речь на другое – на прекрасные стихи.

О книге «Проблемы поэтики Достоевского» – когда я застал Корнея Ивановича с голубым томиком М. Бахтина в руках. Я только что прочел эту книгу и с восторгом стал бубнить что-то о литературоведении, которое не притворяется, а становится философией. Заложив вместо закладки длинный палец, Корней Иванович заговорил о книге с некоторой даже почтительностью, странной у такого насмешника. Он говорил о писательском мастерстве М. Бахтина, как будто поддерживая мое восхищение и продолжая его, но говорил, нетрудно заметить, о другом.

Живое слово Корнея Ивановича многое объяснило мне в литературной работе Чуковского: он всегда говорил о другом. Он говорил о том, чего не хватало в словах собеседника, в сочинениях коллег и предшественников, в общепринятых мнениях. Едва ли не все его критические, литературоведческие, мемуарные и прочие работы написаны по методу «дополнительности», – автором владел пафос полноты, объемности, всесторонности, то есть, по существу, пафос культуры, а не разрушительства, но свои дополнения Чуковский вносил с таким первооткрывательским жаром, что могло показаться (и казалось!), будто автор одержим нигилистическим азартом и жаждет ниспровержения мнений, которые на самом деле дописывались, доводились, «дополнялись» до истины.

Я нисколько не удивлюсь, если другой мемуарист засвидетельствует услышанные от Чуковского иные, отличные от приведенных здесь мнения по тем же самым поводам. Другое мнение Чуковского, уверен, будет означать, что разговор, где оно было заявлено, требовал других «дополнений» – чтобы не было нанесено ущерба богатству истины. Это был не пресловутый «дух противоречия», толкающий оспаривать любую высказанную мысль во имя противоположной, но именно пафос полноты, объемности, всесторонности, пафос, порожденный верой в то, что жизнь и литература всегда богаче наших суждений о них. Ложью была отнюдь не всякая изреченная мысль, а лишь та, которая, будучи изречена, закосневала и превращалась в расхожую банальность, в штамп, мешающий разглядеть и назвать другие стороны явления.

– Да знаете ли вы, какие у Кюхельбекера есть стихи?! Пушкинские! возмущался он чьей-то репликой, что, мол, Кюхельбекера «Тынянов выдумал».

Выхватив с полки первый том двухтомника («Библиотека поэта»), Корней Иванович стал читать – стихи были действительно кованые и как будто из пушкинского металла.

А в другой раз он замахнулся – страшно вымолвить – на самого Пушкина: «Что ж Пушкин? У Пушкина тоже встречаются неряшливые, двусмысленные строки». Стихи, прочитанные тут же, в самом деле содержали двусмыслицу.

Здесь не было «спора с самим собой», просто один разговор требовал отразить выпады нечитающих хулителей, другой – сбить восторги нечитающих почитателей. Принцип «дополнительности» становился особенно заметным, когда Чуковский начинал «дополнять» самого себя, и нередко его собеседники ловили Корнея Ивановича на противоречиях, наивно полагая, будто противоречия не могут принадлежать тому явлению, о котором велся разговор.

Долго, почти целый год, не расставался Корней Иванович с книгой В. И. Танеева «Детство. Юность. Мысли о будущем». «Замечательная книга», «ее выход – событие», «Если она не будет замечена – это наш общий позор», твердил Корней Иванович и, обещая свою помощь, уговаривал написать о книге, – но тут же, словно выливая ушат воды на им же старательно разложенный огонь, показывал «бытовой» портрет В. И. Танеева – портрет, очень далекий от привлекательности: «педант, мизантроп и дурно относился к женщинам»…

Через много лет, когда Корнея Ивановича уже не было в живых, я снял с полки его экземпляр книги В. И. Танеева и просмотрел пометы Чуковского на ее полях. Их было, к удивлению, очень мало, но вполне достаточно, чтобы отметить одну странность: они не имели никакого отношения ни к восторженной оценке книги, ни к скептическому отзыву о ее авторе. В пометах и отчеркиваниях Чуковского книга повертывалась другими гранями.

Что он отмечал? Прежде всего, подобно всякому читателю, те мысли автора, которые были ему близки.

Со всегдашним своим интересом к человеку во всей сложности его духовного и физического облика (а не только к «автору таких-то книг», «носителю таких-то идей») Корней Иванович отчеркивал портретные изображения и характеристики современников В. И. Танеева. Затем высказывания автора, идущие вразрез с мнениями, принятыми в его кругу, и потому – глубоко личностные. Автохарактеристики Танеева, в которых слышатся самолюбование и рисовка. Правильность его исторических свидетельств. Наоборот, погрешности против исторической правды, – скажем, Танеев причисляет Слепцова к тем писателям, которые «превратились в ничто», едва «прекратилась над ними власть Чернышевского»; нет, возражает Чуковский на полях, «Слепцов написал „Трудное время“ когда Ч[ернышевский] уже был на каторге…»

Любимым чтением Корнея Ивановича были судебные речи русских и зарубежных адвокатов, и надо было видеть, как он вникал в каждое «дело» словно оно не решено давным-давно, словно не спят вечным сном и эти адвокаты, и подзащитные этих адвокатов, и судьи, выносившие приговор, и словно именно от него, Чуковского, зависит судьба подсудимых и восстановление истины. Порой он соглашался с версией юристов минувших времен, порой спорил с ними, некоторых уличал в неточностях или передержках и радовался при этом, как дитя, будто он, Чуковский, – главный свидетель, которому доподлинно известно, как там все было на самом деле. О тех адвокатах, чья версия удовлетворяла его строгой приверженностью фактам, глубоким пониманием человеческого характера и проникновением в самую подоплеку дела, он отзывался уважительно: «Анализ – вот чему надобно поучиться некоторым литературоведам у старых юристов». А потом добавлял, посмеиваясь: «Странно, что сами эти юристы нередко забывали о том, каким могучим оружием владеют, едва только брались писать о литературе…»

Я достал с полки том «Судебных речей известных русских юристов», которым пользовался Корней Иванович, в надежде, что маргиналии Чуковского продолжают его высказывания об этой книге. Ничуть не бывало – пометы Чуковского и близко не подходили к теме разговора. Все они последовательно сводились к одной мысли: современные юристы, подготовившие к изданию и снабдившие комментарием речи своих предшественников, пишут гораздо хуже, чем те говорили. Презрительные, уличающие авторов в безграмотности и некультурности подчеркивания. На одной только странице небольшой вступительной заметки Корней Иванович выловил целый ворох отвратительных канцеляризмов и пронумеровал их: многовато…

А вот в этот том и заглядывать нечего: Корней Иванович брал его ради отдыха и разрядки в минуты хмельной усталости и хохотал так, что книга выпадала у него из рук. Это – сатирические романы И. Ильфа и Е. Петрова. Никаких помет там, по-видимому, быть не может. Но они есть: в конце книги, на внутреннем листе задней крышки переплета, столбиком выписаны слова и номера страниц: «быстроупак 215», «госторговля 215», «умслопогас 201», «кобеляж 237», «охмуреж 491», «кавардак 150», «читчики 201» – и так далее, и так далее. Почти все эти слова перенесены на страницы книги К. Чуковского «Живой как жизнь». То, что со стороны выглядело отдыхом и развлечением, на самом деле было работой.

Сопоставление заметок Чуковского на полях с его высказываниями о тех же книгах обнаруживает характернейшую, быть может, особенность «читательства» Корнея Ивановича. Эта особенность – необыкновенная многосторонность его читательского восприятия. Казалось бы, невозможно одновременно смотреть в микроскоп и в телескоп, ловить сразу и слонов, и блох, но чтение Чуковского требует, кажется, такой метафоры. В его чтении многие уровни восприятия сосуществовали одномоментно: уровень непосредственно читательский, уровень художественного редактора, критика, литературоведа, даже – корректора и техреда.

Богатство уровней, «многоэтажность», разносторонность его читательского восприятия были тем арсеналом, который обеспечивал неожиданную «дополнительность» его суждений. А острая точность этих суждений базировалась на изощренной и талантливой пристальности, наблюдательности, приметливости.

Вот Корней Иванович читает книгу писателя, которого любит самой нежной любовью, писателя, в судьбе которого он и сам принимал самое деятельное участие, когда тот еще не был всесветно знаменит, а был безвестным худым подростком, резким от застенчивости. И на каждом шагу отмечает отменное мастерство писателя: «очень умело, как по нотам разыгран» вот этот рассказ, а вот в этом рассказе «каждая сюжетная ситуация разработана наиболее выигрышно, доведена до самого яркого блеска», «каждый персонаж имеет в рассказе определенную роль» – даже третьестепенный, появляющийся, чтобы произнести одну реплику, и вообще «во всех рассказах концовки у него эффектны» (следует ряд цифр – страницы этих концовок).

Но он, читатель, не может обойти тот прискорбный факт, что на странице сорок девятой автор недоглядел: в одной фразе герой убегает, «хлопнув дверью», а в следующей – «хлопали пробки», когда тот возвращается. Нельзя не заметить, что на странице двадцать пятой герой «картавит на бук-вер» словно бывает картавость на другой букве. Нужно обратить внимание также на страницу пятьсот девяносто вторую, где «реплика несется в адрес красноармеек». «В адрес» – ох, как нехорошо! «В адрес» – эта разновидность русского языка ненавистна автору книги не меньше, чем его читателю, а вот поди ж ты…

В тексте одного из очерков упоминается Хлебников как один из любимых поэтов героя. «Хлебников?» – записывает Чуковский в конце тома. То есть действительно ли герой очерка так уж любил Хлебникова? Но на всякий случай, впрок, замечает: «Процитировать в Хрестоматии футуризма», – в работе, которую он к моменту этой записи не переиздавал лет этак около пятидесяти (попутно исправляется опечатка).

И отчеркивает на полях все места, где по тому или иному поводу упоминается Чехов: такой-то писатель любил Чехова (учесть!), в рассказе «Гусев» как-то не по-чеховски густо, живописно, многоцветно изображен заход солнца (неживописность Чехова – один из распространенных предрассудков!), такой-то, подобно Чехову, умел прятать свои подлинные настроения под маской шутки.

А вот тут воспоминания о том, как любил Горький Михаила Зощенко и великолепно, почти дословно, воспроизводил его рассказы. Может быть, пригодится для работы о Зощенко…

На одной странице автобиографической повести рассказывается о круге чтения юного героя – это очень важно и для героя, и для автора, и для него, читателя Чуковского: скажи мне, что ты читаешь… записывается номер страницы и краткое: «Что читал».

Специальная запись отмечает удивительную память автора на слова и обороты живой речи. Но тут же, чтобы не оставалось сомнений в природе писательского дара, добавлено: «Не работа памяти, но работа большого искусства».

И несмотря на то, что у писателя репутация художника, работающего в стиле строгом, точном, сдержанном, избегающем внешней броскости, Чуковский, наперекор установившемуся критическому канону, вновь и вновь отмечает – его эффектность. В другом случае, в книге, натужно стремящейся к броским эффектам, это было бы бранью, но здесь это хвала. Эффектный ход, эффектная реплика, эффектная концовка, – и, конечно, Чуковский не был бы самим собою, если бы даже здесь, в заметках для себя, не стремился прочертить доминанту творчества писателя и через его жизнь: оказывается, у того «очень эффектная биография».

У нас на глазах чтение превращается в прочтение. Так было всегда у Чуковского. Критик вообще начинается с читателя, читателем же он и заканчивается, но как много заключено в промежутке! К Чуковскому слово «критик», объединяющее его с легионом газетно-журнальных рецензентов, следует относить с оговорками. Он был не столько критик, сколько художник критического жанра. Недаром писатели стремились быть прочитанными Чуковским, как добивались чести портретироваться у Репина, – Чуковский всегда видел в художественном произведении нечто сверх того, что видели другие. Первой главой работы о Чуковском-критике, конечно, должно стать исследование о Чуковском-читателе.

1975