Текст книги "Лицом к лицу с лесом"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Кто это расселся в его кресле возле письменного стола? Девчушка. Ночной мрак вливается в ее широко раскрытые глаза. Старик посадил ее здесь на то время, пока Смотритель в отлучке. Что ж, свежая мысль.

12

Странные дни проходят перед ним. Сказать: осень наступила, – значит, ничего не сказать. Бурный листопад, солнце пригорюнилось, облака составляют постоянный элемент пейзажа, и ветер какой-то другой, новый. И в сознании его что-то начинает сдвигаться и перемешиваться. Сезон торжеств миновал. Благотворители вернулись в их покойное небытие, отдыхающие – к работе, школьники – к учебникам. Его книги лежат ровненькой стопкой, а на них непотревоженный слой пыли. От былого служебного рвения не осталось и следа. Кресло, стол, верный друг бинокль – все позабыто, теперь он сутками пропадает в Лесу. На ходу лупит палкой по нежным молодым побегам, как зарубки на память оставляет, а то присядет на корточки, снимет очки и, запрокинув голову, близоруко щурится в проглядывающее за кронами высокое поблекшее небо. А то заплачет. И смажется картинка, затянется грязными разводами. И вновь, точно очнувшись, встрепенется, уйдет бродить среди терновников и островерхих камней, в самую глушь заберется. Помутившийся разум Смотрителя болен идеей, что на той оконечности Леса его ждут. Под покровом ночи и в яркий день, на рассвете и в серых сумерках вечера рвется он через заросли, но, выбравшись, всегда видит одно и то же – странно желтую лысую равнину, образ его навязчивого ночного кошмара. Долго стоит он у порога этого пустого безмолвия, где ни кустика, ни тронутого деревца, и в душе его возникает ясное понимание того, что свидание проходит на редкость удачно, хотя и без слов. С самой весны он не спал как следует, и по этой причине события последнего времени кажутся ему грезой.

На пожар он уже махнул рукой. Эти сосны непобедимы. А посему можно позволить себе хоть чуточку побыть не Смотрителем Леса, а его Созерцателем. На всякий случай он сажает девчушку вместо себя. Ивритское слово «огонь» она усвоила мгновенно. Но как же она повзрослела с тех пор! Благородная лань с прекрасными глазами. Все ее движения вдруг исполнились недетской грацией, и от вчерашнего чумазого ребенка явственно повеяло женщиной. Он помнит – еще совсем недавно отцу приходилось привязывать ее к стулу, чтобы не кувырнулась от избытка радости и самодовольства. Старого араба словно приклеили к позабывшему свои обязанности Смотрителю. Куда один, туда и другой. С той ночи, как они вместе освящали Огонь, немой впал в осеннюю хандру. Куда-то делась его вечная спутница мотыга. Буйные травы и колючки заполонили собою все окрестности – шагу не ступить. Смотритель лежит на листьях и видит сквозь ветки уставившуюся на него темную, почти черную физиономию. Чаще он не обращает на араба внимания, лежит себе и смотрит в небо. Но иногда он зовет его, и тот подходит и устраивается рядышком. В тяжелом беспокойном взгляде старика страх и надежда. Он тоже, видно, не успел что-то досказать, а теперь и вовсе не суждено.

Смотритель говорит ему тихо, неторопливо, простыми и понятными словами. Рассказывает о крестовых походах, и старик, склонив голову, вслушивается в трудный неродной язык, как в напев. Рассказывает о воодушевлении в умах и сердцах, о жестоких деяниях людских, о самоубийствах иудеев, о крестовом походе детей. И о многом другом, чего по верхам нахватался из чужих книжек. Даже собственные шаткие теории выложил. Его голос вкрадчив и выразителен. Араб внимает сосредоточенно, и в зрачках его зажигается ненависть. Смеркается. Мягкие осенние отсветы заглядывают в самую душу. Уже на обратном пути Смотритель подводит араба к скрытой деревьями разрушенной хижине. Старик принимается что-то объяснять – жесты его судорожны и путаны, – он ворочает во рту обрубком языка, вертит головой. Вот его дом, вот деревня, она была тут, тут всё и спрятали, схоронили в большом лесу.

Смотритель читает этот рассказ жестов, и грудь его словно распирает. Что так взбудоражило араба? Наверно, здесь были убиты его жены. Да, темная история. Он приближается к разгадке медленно, шаг за шагом. Делает вид, будто не понимает. Что? Деревня была? На этом самом месте? Но ведь вокруг одни деревья, ничего не видно… С той поры немой не отстает от него. Теперь в комнате наверху обретаются трое. Что называется, зажили дружной семьей. Смотритель с комфортом на кровати. Девчушка калачиком в кресле и старик на полу. Втроем ждут огня, а его все нет и нет. Замер Лес, окутанный тьмой. Этот тайком растущий мир. Отлетают последние деньки. Срок договора на исходе. Время от времени он кидает в чемодан очередную книжку. Старый араб в унынии.

Ночи стали длиннее. В природе всего понемножку – хамсин с каплями дождя. Ветры пока отсиживаются в своих норах, накапливают сипу. Далекие грозы озаряют горизонт. И брезжит самый последний день. Завтра он не будет уже врастать в эту землю. Он честно выполнил свой долг. Не его вина, что пожара не случилось. Книги упакованы, на полу валяются обрывки бумаги. Скоро сутки, как араб не дает о себе знать. Девчушка переживает. Нет-нет и запричитает, запоет тоненько древнюю траурную песнь. И сам Смотритель в тревоге. Но к полудню пропавший друг объявляется, девчушка бросается к нему навстречу – он видит ее, идет к отслужившему службу Смотрителю. Араб слаб, измучен и выглядит больным, но хватка его крепка. Он с силой тащит его к самому краю «дыры» и говорит, говорит что-то. Его воля, зашвырнул бы бывшего Смотрителя отсюда, со второго этажа, подальше в Лес. Если не он, то кто поймет его? Глаза старика горят. Но Смотритель спокоен и отчужден. Проводит рукой по лбу, пожимает плечами, рассеянно улыбается. Ему-то что?..

Так, складываем шмотки и засовываем их в другой чемодан.

Вечером араб снова исчез. Девчушка искала отца, но возвратилась одна. Минут задумчивый уход. Небес слеза скупая. Смотритель готовит ужин, но девочке не до еды. Точно маленький зверек, она убегает и прибегает, и опять убегает, ищет старика, и опять появляется удрученная, сама не своя. Только к ночи ее сморило. Он снимает с нее одежду и относит худенькое тельце на кровать, накрывает драным одеялом. Какая одинокая женщина вырастет из этой крошки! Странное ощущение – ладони приятно покалывает теплая жалость. Мгновение он стоит неподвижно. Потом, будто в полусне, поднимается к себе на вышку. Садится в кресло. Завтра… Где он будет завтра? Ну что, попрощаемся с пожарными? Он снимает трубку. Она глуха. Ни хрипов, ничего. Священное безмолвие проникло даже в кабель.

Он удовлетворенно посмеивается. Внизу, в темноте Леса, словно осока на ветру, пригибаясь к земле, снует араб. Как в дрогнувший занавес вонзает Смотритель взгляд в этот мир, предвкушая серьезный спектакль. В партере едва уловимое волнение и ленивая расслабленность. Театр полночного действия.

Пожар. Пожар. Сразу. Внезапно. Нежданно. Вон там полыхнуло. Мощно и величественно. Дерево сгорает в огне в молитвенном экстазе. Целую вечность стоит оно в свой Судный День, расставаясь с земной жизнью. Он хватается за телефон. Так и есть, линия отключена. Завтра утром его уже здесь не будет.

Одинокий костер в огромном Лесу. Зритель озабочен – что, если палая хвоя слишком сыра, а кусты терновника недостаточно высоки, и представление тем и завершится? Он не отрывает глаз от сцены. Вот беда – именно сейчас ужасно хочется спать! Чтобы прогнать дремоту, он принимается нервно шагать по открытой всем стихиям комнатке… Торжествующая улыбка озаряет его лицо – он считает костры. С четырех сторон запалил араб Лес; словно посланник Темной Стороны, Театра Теней, несет он дьявольский факел и поджигает все без разбора. Та добросовестность, с какой старик совершал эту работу, поразила Смотрителя. Он спускается на первый этаж. Малышка спит. Возвращается на вышку. Лес разгорается. Надо спешить – сообщить, просить помощи. Но движения его замедленны, налитое свинцом тело не слушается. Он снова идет вниз, поправляет сбившееся одеяло девочки, убирает упавший ей на глаза локон. И вновь поднимается. В лицо пышет жаром. Впереди огненная завеса. Все пять холмов пылают. В безумной пляске красные языки взвиваются к самым кронам, которые в отчаянии взывают к посветлевшим небесам. Воспев заупокойную гулким церковным хором, сосны одна за другой с треском обрушиваются на землю. Зритель зачарован. Он взволнован. Но где же араб? Немой заговорил с ним языком пламени, и на сей раз договаривает все до конца. А он – сможет ли он понять? И тут он чувствует, что в комнате присутствует еще кто-то. Девчушка. Проснулась и пришла. Почти голенькая, в округлившихся глазах испуг, по личику мечутся медные блики. Он улыбнулся. Она заплакала.

Нестерпимо горячо дыхание Леса, спокойно и гордо принимающего неотвратимое. Напряжение первых минут отпустило. Пожар как высшая идея обретает теперь свое воплощение. Развернувшись фронтом по всему периметру, он приближается к вышке. Самое время хватать чемоданы и смываться. Но Смотритель берет с собой лишь ребенка. Огоньки окрестных селений кажутся сейчас такими тусклыми и невзрачными. Там небось уверены, что битва со стихийным бедствием идет полным ходом. Им и невдомек, что огонь до сих пор любовно раздувают, его лелеют, о нем заботятся. Пока разбудят охрану, поднимут пожарных по тревоге, пройдут часы. Ночи стоят холодные, мало кому охота выбираться из-под уютного одеяла. Он спускается, решительно берет дрожащую девочку за руку и начинает отступление. Ярко освещена убегающая вдаль дорога. За спиной стреляет и ухает, впереди встает красная луна, она бешено сияет в вышине и требует полюбоваться на содеянное. Голова его тяжела, дорога долга. Вдвоем тащатся они от света к тьме. Вдоль длинной аллеи в трепетном ожидании шепчутся между собой сосны. Зловещий слух докатился и до них.

Издали вышка кажется декорацией в фокусе юпитеров. Земля освобождается от оков. Чем дольше и дальше идут они, тем ниже и реже становятся вокруг деревья, а потом и вовсе пропадают. И вот уже желтая лысая равнина – из его наваждений. Несколько кривых приземистых кустов, странных уродливых карликов знойной пустыни. Такими уж уродились они опаленышами, и огонь над ними не властен. Он сажает босоногую спутницу на землю и сам опускается рядом. Его усталость выплескивается наружу и накрывает обоих.

Сквозь слипающиеся веки он различает блестящие машины, вызванные кем-то другим. Но пожарные уже знают, что все кончено. А во сне приходит араб – изнуренный, черный от копоти, всклокоченный, – берет девочку и пропадает. После чего Смотритель проваливается в глубокое забытье.

13

Со знобким рассветом, когда пелена тумана еще не упала на траву алмазной россыпью, Смотритель показался из-за скал. Он протер свои массивные очки, и вновь перед нами маленький ученый-исследователь с вполне предсказуемым будущим. Пять осиротевших холмов курятся легкими сизоватыми дымками. Над вымершим пейзажем парит дозорная вышка и, как огромный черный леший, глумливо скалится белыми рамами окон. Сперва кажется, что Лес вовсе не погиб, а лишь выдернул корни и отправился в дальнее странствование, к самому краю земли, туда, где горизонт, ставший вдруг таким чистым и прозрачным, встречается с морем. Приятная прохлада. Он поправляет на себе изорванную одежду, застегивает единственную уцелевшую пуговицу, потирает для согрева руки и неторопливой рысцой пускается через пепелище. В его лысине отражаются первые утренние лучи. Есть в этой внезапной наготе некая печаль, горькая грусть проигранных войн, попусту пролитой крови. В остывших небесах ползут темно-брюхие тучи. Первый дождь уже не за горами. Со всех сторон доносятся людские голоса. Картина мира после катастрофы. Он почернел от сажи. Всюду, зияя тлеющими ранами, валяются поверженные деревья вперемешку с живыми древесными обломками, случайно избежавшими роковой встречи. При каждом шаге из-под ног вырываются мириады искр. Одни таблички с именами не пострадали. Напротив, огненное крещение только прибавило им блеска. Они так и сияют золотом. Льюис и Фармингтон из Чикаго. Король Бурундии и весь его народ.

Он входит в обгоревший дом, поднимается по горячим ступеням. Внутри все еще дышит жаром преисподней. Дальше, дальше… Его комнатка. Грозная сила нанесла визит и сюда и, не застав хозяина, буйствовала тут со всей исступленностью веселья и бешенства. Ну, с чего начнем? С обратившихся в листики пепла книг? Или с искореженного телефонного аппарата? А может, с бинокля, что расплавился подобно оловянному солдатику?

Чудесным, сверхъестественным образом сохранилась карта региона, над которой он столько трудился, только с одного краешка обуглилась. В подушке и на одеяле еще пошаливают огненные кошачьи царапки. Насупившись, он возводит глаза к пяти дымящимся холмам. Из густого марева, гари и копоти встает перед ним маленькая деревня, словно воссозданная в чертеже, – так возрождается на полотне канувшее в Лету Прошлое. Тень улыбки касается его губ. И тут же улетучивается. Там, внизу, на выжженной лужайке у дома стоит Управляющий Лесохозяйством, тот самый, что прокладывает себе дорогу к последней жизненной черте. Он закутан в плащ, лицо у него сиреневое от холода. Этот-то здесь как нарисовался?

Старик задирает седую голову и дарит его полным лютой ненависти взглядом. С высоты своего местоположения Смотритель окатывает его презрением. Несколько секунд они испепеляют друг друга таким образом. Наконец, глупо улыбнувшись вдруг «узнанному» начальству, бывший подчиненный медленно направляется к лестнице. Нервно взбрыкивая, навстречу уже спешит Управляющий. У него прямо руки чешутся сделать из этого очкарика селедочный паштет. Беднягу буквально шатает от бушующих в нем страданий и ярости. Сдавленным голосом он требует незамедлительных объяснений.

А что тут объяснять? Решительно нечего объяснять. Оно ка-ак жахнет! Я к телефону – ни фига, в смысле линия вырублена. Вот, собственно, и все. Надо было ребенка спасать.

Дальнейшее известно. Да, у Смотрителя тоже к Лесу сентиментальное отношение. За весну, лето и половину осени он очень привязался к нему. Именно привязанность – уж что-что, а это истинная правда – не позволила ему нормально заняться учебой.

Похоже, старичок всерьез собирается грохнуться на землю и начать биться головой о камешек и рвать на себе жиденькие благородные седины. И чего он так сокрушается? Лес-то застрахован (во всяком случае, должен быть, даже по его весьма скромному разумению), и не вверенной ему конторе придется нести убытки. Вот теперь (нынешнему утру он обязан чрезвычайной ясностью ума) бывший Смотритель охотно послушал бы о пожарах, случившихся за последний год. Готов ручаться, они не идут в сравнение со вчерашним.

Словно сказочные витязи, из дыма выступают пожарные и с ними несколько толстых взмокших полицейских. Вскоре его уже со всех сторон окружают люди в форме. Кое-кто, кряхтя и отдуваясь, растягивается на земле. До сих пор есть еще необезвреженные очаги, но уже у всех на устах одна ошеломляющая весть.

Поджог.

Конечно, поджог. Запах керосина забивает аромат росы.

Старикан поражен, нет, просто убит.

– Поджог? – обращается он к Смотрителю.

Тот только бледно улыбается.

Тут же начинается дознание. Во-первых, пожарная служба, ей надлежит отчитаться письменно.

Вместе со Смотрителем «витязи» отходят от остальной группы, достают бумагу, щелкают кнопками шикарных ручек. Они, мягко говоря, не сильны в иврите – ни в устном, а уж в письменном… От смущения эти большие, могучие дяди краснеют до корней волос. Он деликатно помогает им, диктует слова по буквам, составляет предложения. Они душевно благодарят его, участливо интересуются:

– Что у тебя сгорело, господин?

– О, сущие пустяки! Только одежда… вся… и несколько бесценных книг. Не стоит беспокойства…

Когда наконец все разбредаются, в мире уже царит утро. Невесть откуда появляются араб и девочка в сопровождении полисменов. Если он будет наблюдать осторожно, не встречаясь с этими горящими глазами, то безмятежность его грядущих ночей ничто не потревожит. Двое сержантов-верзил устраивают среди камней что-то вроде следственного кабинета в полевых условиях, сажают его на валун и ведут долгий перекрестный допрос. Ему странно их медлительное прилежание, ленивая обыденность происходящего. Исписанные страницы одна за другой складываются в пухлую стопку. Следственная работа совершается прямо у него на глазах. Солнце поднимается к зениту. Он голоден, томим жаждой. Следователи жуют огромные бутерброды, а ему и крошки не предложат. Стекла очков в потной испарине. И этот осенний день – странный. А в доме сейчас разыгрывается действо с немым стариком. Там изъясняются на причудливой смеси арабского языка и пантомимы. Слышны только вопросы.

Хозяин Погорелого Царства носится между всеми. Допытывается, записывает ответы. Дознаватели прижимают дознаваемого к валуну, снова и снова спрашивают об одном и том же. Почерневший Лес напитан зловонием, словно где-то рядом разлагается гигантский труп. Следствие в полном разгаре. Вот скукота-то. Что видел? Что слышал? Что делал? До чего же оскорбительна эта зависимость от ощущений, как будто они – главное, как будто не было здесь некой подспудной идеи.

К полудню на смену являются свеженькие следователи, и все начинается сначала. С подследственного пот катит градом. До чего же унизительно, когда тебя допрашивают вот так, на опаленной земле, верхом на камне, да еще после неусыпного ночного дежурства. Вот тоска-то. Он нервно сплевывает, раздражается, выходит из себя. Снимает очки и мгновенно теряет чувство реальности. Начинает путаться в показаниях. А еще через три часа он окончательно сломлен в их умелых руках, как молодой побег. Готов «сдать» араба как самого лучшего подозреваемого.

Они, конечно, только этого и ждали. Давно, давно пора стариком заняться. Защелкиваются наручники. Все завершается на удивление быстро. Урчат моторы. Араба скоренько вталкивают в одну из машин. В последнем взгляде немого удовлетворение и превосходство. Вслед за отъехавшим эскортом, обливаясь слезами, семенит девчушка. Осенние облака, безысходность и безвкусица. Пошлость во всем. Он вдруг стремительно подходит к Управляющему Лесохозяйством и дерзко требует решить вопрос с ребенком. Старикан не слышит его. Словно прощаясь, обводит потухшими глазами мертвый Лес. Разум изменяет ему, все чувства в смятении. Он виновато глядит на Смотрителя, как будто растерял все слова, как будто разучился понимать человеческую речь. Смотритель громко повторяет свое требование. Старикан ковыляет к нему. – Что? – шепчет он одними губами, в глазах туман. И тут он набрасывается на Смотрителя, бешено, исступленно наносит ему удары сморщенными горячими кулачками. Полицейские с трудом оттаскивают Управляющего. Его, одного его винит он в трагедии. Да, да, этот с книжками своими, с грязными очками своими, с цинизмом ученого придурка! Он виноват во всем!

Полисмены вырывают Смотрителя из рук разъяренного старика и в два счета впихивают в автомобиль. Довольно грубо впихивают. Что ж, наверное, враждебные флюиды Управляющего Лесохозяйством передались и им. Он не успевает даже проститься с краем, где провел почти полгода, и вот его уже несет обратно в город. Его высаживают в боковой улочке. Он входит в какой-то ресторанчик и набивает брюхо, пока оно не отвисает до полу. Потом, заросший бородой, пыльный и загорелый, как уголек, настоящий зверь пустыни, он слоняется по блестящим тротуарам. Первый грязный дождик уже смыл их мутной водицей. Ночью в дешевой гостинице где-то на окраине он наконец вправе будет выспаться по-человечески. Первая ночь без обязательств и тревог. Здоровый, полноценный сон. В трех измерениях, ничего лишнего. Но он не уснет. Лишь на мгновение чутко задремлет. Зеленые Леса будут разрастаться перед его воспаленным взором. В волнении и муке он станет задыхаться в четырех стенах и затоскует по «дыре» в Широкий Мир.

Назавтра все повторится. И станет повторяться снова и снова, и так до последних дней.

Одиночество удалось на славу. Научные изыскания, правда, сгорели, а вместе с ними и мудрые фолианты, но кто думает, что он хоть что-нибудь забудет, тот жестоко ошибается.

Какой чужой он в этом знакомом до мелочей городе! О нем тут, похоже, и не вспоминают. Другое, новое племя рвется в круг. Приятели, эти жизнерадостные клоуны, встречаются с ним, хлопают по плечу, кривятся в уродливых улыбках. «А верно, что у тебя лес сгорел?» – спрашивают они. Он молод, как говорится, все еще впереди. Но и самые близкие друзья давно махнули на него рукой. Зимними вечерами он заглядывает к ним, – несчастный, трясущийся от холода пес, которому и надо-то только обогреться у огня и поглядеть на свет, – а они, помрачнев лицом, вяло бросают:

– Ну, как дела?