Текст книги "Сокровище ювелира"

Автор книги: Август Шеноа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Эй, сударь, уж больно ты занесся! Какой пьяный монах научил тебя этакой проповеди? – подавляя гнев улыбкой, сказал Грегорианец.

– Сердце, отец, сердце!

– А ведь ты как будто мой сын, моя кровь, Грегорианец? Потомок Грегорианца, прославившего митру епископов Загреба. Клянусь богом, если бы благородство твоего лица не свидетельствовало, от какой лозы ты произрос, я бы усомнился, что твоя мать зачала тебя от законного мужа.

– Отец, не надо!

– Или в самом деле тебе захотелось в цех лавочников, безумец? Поглядел бы я, как бы ты копал геройской саблей огород трудолюбивого тестя или возил на своем сером мелочной товар на ярмарку, выкрикивая: «Купите, купите красного товару, за грош, за два!» Но этого не будет, клянусь, не будет! Павел, ты знаешь, каков твой отец! Тверд, как железо! Смотри, чтоб это железо не накалилось добела, не бросай помочей, на которых водит тебя отцовская рука, иначе, клянусь богом, если и впредь будешь захаживать к этой девке, я натравлю на тебя собак!

– Не клянитесь, государь отец! Нежданно вторглась любовь в мое сердце. Заполонила, околдовала. Если вырвать стебель любви, надо вырвать и сердце!

– Прочь с глаз моих, выродок! – в бешенстве захрипел Степко и, вскочив, сорвал со стены палицу.

Павел задрожал. Могла бы случиться беда. И пошел к двери.

Степко тотчас опустил руку, вспомнив, что не намеревался бранить сына, подвела горячая кровь.

– Стой! – сказал он уже более спокойно. Юноша остановился.

– У меня расчеты с госпожой Грубаровой по поводу самоборских кметов. Я писал ей недавно. Седлай сейчас же коня и отправляйся в Самобор. Покончи с ними непременно и без того не возвращайся! Ступай!

– Иду. До свидания, отец! – ответил молодой человек и вышел.

Как безумный кинулся Павел в лес. Глаза его горели, в висках стучало, а на сердце, казалось, лежал огромный, как гора, камень… Он готов был тут же броситься в пропасть. Рядом, в листве дуба, залился соловей, но Павел даже не услыхал его пения. Вне себя упал он на землю. Попытался собраться с мыслями! Тщетно! В глазах поплыли круги, горло перехватило, голова разрывалась на части. Он прижался лбом к холодной земле. Напрасно! Вскочил и поспешил в замок.

– Коня! – крикнул он. Вскочил на серого и поскакал в лес, точно за ним гнались черти.

Стоял тихий вечер, всюду царило безмолвие. Над густыми ветвями деревьев загоралась звезда за звездой. Все замерло в темном лесу. Лишь ручей журчал да звонко отдавался топот коня. Павел выехал из леса в поле, на дорогу. Над Посавиной бледнело золотистое небо, а на востоке поднималась кровавая луна. Вдруг через дорогу легла длинная тень. И, точно из-под земли, вырос великан. Лунный свет играл на его блестящих бляхах, черные глаза горели необычайным огнем.

– Кто ты, человек божий? – спросил Павел.

– Да поможет вам бог, сударь! Это я, Милош, – ответил великан, опираясь на длинное ружье.

– Ты ли это, Милош! Откуда в такую пору?

– Из Загреба. Солнце меня обмануло, вот и опоздал идучи из Комоговины.

– Ну, как дела дома?

– Родные, слава богу и святому Николе, здоровы, но гонит меня что-то из дому! Пустой он. Нету моей Мары…

Харамия умолк, опустив голову. Может, чтобы скрыть слезу? Бог знает!

– А в Загребе, – промолвил он, пересилив себя, – я наслышался всякого. Заваривается там каша, клянусь звездой. Бунтуют люди из-за какой-то там тяжбы с вашим родителем. Все пошли на совет в ратушу.

– Неужто все?

– Ну да!

– И Крупич?

– Должно быть.

– Послушай меня, Милош, – тихо сказал Павел, – я должен ехать по делу в Самобор.

– И я с вами, можно?

– Нет, один поеду. Вернусь через несколько дней. А ты наведайся в Загреб. Посматривай, что там происходит, особенно возле дома золотых дел мастера, потом обо всем мне расскажешь! Прощай! – И Павел умчался.

– Счастливый путь, сударь! – ответил Милош, глядя ему вслед. – Гм! Черт его знает, этого моего господина! Никогда в жизни не видел такого чудака! Точно волк в лесу одичал.

И великан стал медленно спускаться по лесистому оврагу, напевая жалобную песню – казалось, кровь капля за каплей сочилась из его сердца; постепенно песня замерла в глубине леса.

Кровавый месяц поднимался все выше.

На улицах Загреба ни души.

Сонный привратник отворил Павлу городские ворота, и юноша помчался к Каменным воротам. Стало быть, к тетке на ночлег? Да, но не сразу! Застыли в саду золотых дел мастера цветы, недвижимы деревья, ветерок не дохнет, не шелохнет и хвоинки. Лишь от белого базилика да развесистой липы плывет по воздуху пьянящий запах. За домом повисла луна, разливая по листьям и цветам жидкое серебро, а перед домом простерлась тень. Юноша остановил коня, чтобы поглядеть, где почивает его желанная. Но что там белеет в тени? Не женщина ли? Да, две женщины. Перед домом на скамье в ожидании отца сидит Дора, а рядом на ступеньках прядет Магда. Скоро ли придет отец? Кто знает. Городские старейшины тайно сговариваются о чем-то у судьи. Чу! Что это?

– Господи Иисусе! – вскрикнула Дора, закрыв лицо руками.

Перед ней в черной тени стоял Павел, только голову его озарял лунный свет.

– Дора! Это я! – нежно промолвил юноша, склонив голову перед девушкой.

Магду выдало тяжелое дыхание. Старуха от страха только хлопала глазами да как-то странно покачивала головой.

– Вы? – прошептала наконец старуха. – Милостивый государь! В эту пору? Ради ран Христа! Как с неба свалились! Господи помилуй, я чуть не умерла с перепугу! Не годится это, никак не годится! Ступайте, а не то беда будет! Придет кум… упаси бог и святой Блаж!

– Уходите, господин Павел! – прошептала едва слышно девушка и растерянно подняла руку.

– Дора! – воскликнул Павел, взяв девушку за руку. – Уйти? Могу ли я?

– Ой, ой! Боже, боже! Какой стыд, какой срам! Честь вам и почтение, сударь, когда приходите днем через дверь, да. Но в потемках, через забор, как тать, простите, это грешно и стыдно! Такого права нет в Священном писании даже для господ!

– Крестная! – с укором промолвила Дора.

– И нет! Ступай домой, сейчас ступай домой. Коли отец… да он убил бы меня! Дорица, милая Дорица, иди в дом. Боже, боже! Если бы тебя видела покойная мать!

– Господин Павел, ради бога, уходите! – шепнула Дора, отнимая свою руку.

– Хорошо. Только выслушай меня! Одно слово! Я должен сказать! Сегодня в мое сердце вонзился острый нож, и я хотел проклясть день, когда меня родила мать. Мрак пал мне на глаза, камень – на сердце, я готов был заживо лечь в землю. Однако незримая рука вырвала меня из объятий отчаяния и указала путь к тебе, Дора. И если бы на том пути стал родной брат, я убил бы его. Брани меня за то, что я вошел сюда как вор, брани! Я хотел лишь поглядеть на дом и вдруг увидел тебя! Это правда! Сердце пересилило! Сердце, Дора милая, которое хранит в себе драгоценный амулет: твое имя. Что моя воля, что сила, что ум? Все только ты, моя девушка! Вспоминая блаженный миг, когда твои слезы любви текли по моему челу, мне казалось, что это лишь сон – о рае, о боге. Но сейчас я рядом с тобой! Вот твоя рука! Сейчас я счастлив. О Дора, пусть это не будет сном, скажи ради всего святого, что любишь меня. Поклянись, что не изменишь мне, как бы далеко мы ни были друг от друга! А я даю тебе слово дворянина, что буду только твоим, и не видеть мне лика божьего, если я не честен и помыслы мои не чисты!

– Молчи, молчи, Павел, – ответила девушка дрожащим от слез голосом, – да, да, я твоя, но молчи, я слишком счастлива!

Дора бросилась ему в объятия, но тут же вырвалась и крикнула:

– До свидания, Павел! Иду, крестная!

– Прости наши прегрешения, боже милосердный, – пробормотала старуха и ушла с Дорой в дом.

А Павел поскакал к воротам.

Луна скрылась за тучу. На углу стоял высокий мужчина с длинной алебардой. Это был Джюра Гаруц, нынче ночью он наблюдал за порядком.

Когда неведомый всадник проскакал мимо, верзила в ужасе перекрестился и пробормотал:

– Вишь ты, вишь!

7

За лавкой золотых дел мастера находилась просторная комната. Здесь он принимал гостей, здесь было его святилище. Конечно, она не походила на хоромы вельможи, однако, войдя внутрь, сразу видишь, что это дом состоятельного горожанина.

Продолговатая, чисто выбеленная, с деревянным, окрашенным темной краской потолком, с двумя небольшими зарешеченными оконцами, пропускающими мало света, эта комната напоминала сумрачную часовню. Задний угол занимала большая глиняная печь, на ней пряжа, семена и пузатая бутыль с вишневым уксусом. Сбоку висела диковинная деревянная фигура, а под нею день и ночь светилась серебряная лампадка. Поначалу трудно было разобрать, чья это была фигура: от времени грубо сработанная скульптура поблекла. Однако, судя по золотым ключам, которые держал бородатый старец, можно было догадаться, что художник хотел, видимо, изобразить лик святого Петра. За святым Петром стояла охраняющая дом от грома и молний пальмовая ветвь с последней Лазаревой субботы. Тут же висели медная плошка с освященной водой, крупные четки и тяжелое ружье. На полках поблескивали оловянные тарелки и миски, в то время бесспорный признак достатка; у стены, в стеклянном шкафике, белели низкие и пузатые в голубых цветочках кувшины из майолики.

Далее стоял высокий шкаф, окованный медными цветами, на нем было вырезано имя пресвятой богородицы и год 1510; рядом со шкафом стоял большой железный сундук. С матицы свисал стеклянный ларь, где хранился венец, в котором венчалась ныне покойная жена мастера Крупича. На потолке был нарисован герб загребского цеха ювелиров: серебряная кадильница и перстень на синем поле. Лучшим доказательством того, что здесь принимали гостей, служил длинный стол, стоявший посредине, и окрашенные в темный цвет стулья с вырезанными на спинках сердцами.

И сегодня тут были шумные и веселые гости. Перво-наперво Крупичев кум Павел Арбанас из Ломницы, седоватый курносый человечек с подстриженными усами, серыми глазами, широкими бровями, с ног до головы одетый в синее; он вечно улыбался, и трезвый и пьяный. Рядом уселся новый городской судья Иван Телетич. Это был белый, как лунь, старик, круглый, как шар, умный, как книга, и тяжелый, как свинец. С ним пришел и городской нотариус Нико Каптолович, высокий, сутулый, сухой, неопределенного возраста, рыжеголовый, рыжеусый, а судя по носу, настоящий крот. Последним сел за стол городской капеллан Петар Шалкович, высокий бритый мужчина, сильный и хладнокровный.

Трижды уже прошелся по кругу кувшин, в четвертый раз наполнила его Дора. И потому не удивительно, что кое о каких тайнах кричали во все горло.

– Кто бы мог подумать, – возмущался Каптолович, подняв растопыренную пятерню и задрав острый нос, – запрет, приговор, все как положено, causa recte et stricte levata secundum leges patriae[44]44
  тяжба возбуждена правильно и точно в соответствии с законами отечества (лат.).


[Закрыть] к тому же моя блестящая аргументация! Знаете ли вы, что я исписал кипу бумаги и на три динара чернил! Все ясно и толково изложено ad informandum curiam,[45]45
  для информации суда (лат.).


[Закрыть] все наши права от Белы Четвертого по сегодняшний день. Я думал, что мое острое перо вонзится прямо в сердце господину Грегорианцу. И что же? Когда его вызвали на суд, он не явился, а присудили ему! Triumphavit![46]46
  Он восторжествовал! (лат.)


[Закрыть] И чудесное медведградское поместье ускользнуло из рук именитого города, точно склизкий пескарь. Я спрашиваю: как это могло случиться? Quo jure?.[47]47
  По какому праву? (лат.)


[Закрыть] – И в приступе ярости высоко вскинул голову и выбросил руки вверх. После этой тирады он опустился на стул, выпил залпом бокал вина и обвел присутствующих победоносным взглядом.

– Не дивлюсь я ни твоей кипе бумаги, ни бойкому перу, ни великолепным аргументам, дорогой мой Нико, – заметил толстый судья, держась за пояс, – удивляет меня то, что золотой argumentum ad hominem,[48]48
  довод к человеку (лат.).


[Закрыть] выданный тебе моим предшественником из городской казны, когда ты отправился в Пожун, дабы судьям наши права показались более убедительными, – что этот золотой argumentum не упал на весы справедливости, и нас, как говорится, объегорили.

– Хе! Человек предполагает, а бог располагает, – заметил Павел Арбанас, с размаху ударив правой рукой по колену.

– Или vice versa:[49]49
  наоборот (лат.).


[Закрыть] человек наделяет, а суд, простите, обделяет! – добавил рыжий Нико, слегка уязвленный.

Капеллан сидел все это время точно истукан. Вытянув под столом ноги, он только барабанил пальцами по его краю, сопровождая каждое слово одобрительным кивком головы, при этом он страшно потел и то хмурил, то раздвигал мохнатые брови, – явный признак того, что он упорно о чем-то размышляет. Наконец он произнес:

– Estote sapientes sicut serpentes,[50]50
  Будьте мудры, как змеи (лат.).


[Закрыть] сиречь: имейте соль в голове, сказано в Священном писании. Чист, подобно сему вину на столе, лишь божий закон. В нем каждая точка вбита как гвоздь, и тот, кто в безумных замыслах задевает за сей гвоздь, попадает в лапы Люцифера, id est[51]51
  то есть (лат.).


[Закрыть] дьявола. Jus humanuni,[52]52
  Человеческое право (лат.).


[Закрыть] если уж вы хотите, id est законы, писанные слабой человеческой рукой, дело это неверное и шаткое. Jus humanuni, и хотя я знаю твердо лишь артикулу святой матери церкви, jus humanuni, по моему слабому разумению, палка о двух концах, и тот, кто держит в своей руке один конец, у того остается и другой, которым он за милую душу аргументирует на спине своего противника. Ежели двое спорят, то, само собой разумеется, один должен быть прав, другой виноват. И я ни в малейшей мере не сомневаюсь, что королевская курия должна была одному присудить, у другого отсудить, ибо, как известно, не могут быть и волки сыты, и овцы целы. Посему то, что проиграл именитый город, а выиграл господин Грегорианец, – чистая случайность.

– Верно, верно, – с важностью подтвердил Арбанас.

– Nego, admodum reverende, nego![53]53
  Отрицаю, высокопочтенный, отрицаю! (лат.)


[Закрыть] – яростно набросился рыжий нотариус на капеллана, который от удивления высоко поднял брови и вытаращил глаза. – Я торжественно отрицаю то, что вы сейчас сказали. Как ревнитель права я должен спросить: как, почему и за сколько? Titulus, titulus,[54]54
  Основа (лат.).


[Закрыть] вот где собака зарыта! Вот ключ, который я держу в руке так же крепко, как свой бокал. Нам не отдали Медведград, мы возобновим тяжбу ex radicalitate juris,[55]55
  по самой сути права (лат.).


[Закрыть] и пусть она хоть сто лет тянется. Клянусь богом, возобновим! – И Каптолович с силой хлопнул ладонью по столу.

– Нет, господин нотариус, не возобновим, – хладнокровно возразил толстый судья. – Слава богу, что развязались с этой бедой! Или вы хотите продать и городской лес на судебные издержки et caetera,[56]56
  и так далее (лат.).


[Закрыть] а самим топить соломой? Благодарю покорно! Черт нас дернул лезть в драку из-за этой злосчастной медвежьей берлоги! На чужой кус не дуй в ус! Да, да! Не удивляйтесь, что так говорю! Не чешись, где не свербит!

Мастер Крупич, величественный, крепкий старик с седой головой, задумчиво сидел, опершись локтями о стол. Наконец он поднял свое открытое румяное лицо, покрутил седые усы и обратился к гостям:

– Простите, ни печатных, ни писаных книг я читать не умею, не знаю, как судят по написанному. Мое перо – молоток, а пишу я по наковальне. Но, слава богу, походил я по свету немало, видел и добро и зло, и потому сужу по собственному разумению. Может, вы и посмеетесь. Распустил, дескать, язык в обществе таких ученых господ. Не обессудьте, если ненароком, по простоте душевной, что и ляпну; вы, господа, конечно, все это лучше понимаете, одна латынь ваша чего стоит. Однако полагаю, можно нащупать истину и на нашем простом хорватском языке. Я думаю так: в старых хартиях, как вы утверждаете, написано, будто Медведград наш и все медведградские земли наши. Возможно, ученый господин нотариус знает лучше меня. Но я вас спрашиваю, был ли Медведград когда-либо в наших руках? Нет! Вот видите! А это все равно что горшок без еды или кость без мяса! Само собой, лучше бы иметь нам Медведград, а еще лучше заполучить весь свет! Однако добрый бог распорядился чтобы не шло все в одну торбу. Куражились наши старейшины чрезмерно тяжбой со старым Грегорианцем, куражатся и сейчас. Я же всегда твердил: проку не будет, оставим лучше все как есть! А вы на меня набросились, дескать, ничего-то я не понимаю, что право наше ясное, к тому же и помогает нам старый Тахи. Я прикусил язык и отошел в сторону! Вы уверяли, будто у Тахи много друзей в королевском суде. Но я полагаю, если судьи таковы, какими им надлежит быть, они должны судить по закону, а у закона нет ни друзей, ни врагов. Тем временем суд вынес решение. Мы проиграли, и ничего здесь не поделаешь. А Грегорианец кичливый, богатый, мстительный и наглый. С тех пор как стоит Загреб, у именитого города не было более заклятого врага, чем господар медведградский. Представится удобный случай – отомстит, а не представится – он сам найдет его. Мы ему как заноза в пятке; суд вытащил занозу, но рана осталась. Не бередите впредь рану, беда будет! Оставьте его в покое! Если он подымется против нашего города, покусится на наши земли или привилегии, тогда другое дело! Тогда дубиной его по голове, тогда и я, слабый старик, пошел бы на него, и не с пером и бумагой, а с кулаками, да, господа, с кулаками! Поэтому нужно не терять попусту время, а работать, чтобы на случай нужды иметь силы и друзей! Господа Зринские тоже, видит бог, никогда не были прежде нашими закадычными друзьями. Сами знаете, как подло напал на нас покойный бан Никола. А вот сейчас все по-иному. Сын его, господин таверник[57]57
  Таверник – глава венгерского государственного казначейства.


[Закрыть] Джюро, желает нам добра. И вы сами единогласно постановили преподнести ему к свадьбе с Анкой Эрдеди за счет города серебряный кубок. И мне же заказали его сделать. Будем же держаться за Джюро, оставим Грегорианца в покое, но прежде всего постараемся держаться своего! Таково мое мнение.

– Правильно! – подтвердил судья Телетич, хлопнув Крупича по плечу. – Вы, мастер Петар, хоть и не читали ученых книг, зато сами мудры, как книга, потому что господь наградил вас здравым и ясным умом.

– Верно, – подтвердил и Павел Арбанас, искоса щурясь на ювелира.

Капеллан хмурил брови, поглаживал свое брюхо и непрестанно кивал головой в знак того, что и он согласен с миролюбивым мнением большинства.

– Bene, bene, – проворчал сердито Каптолович, – пожалуйста, будьте кроткими овечками! Не знаю только, что скажут уважаемые граждане именитого города и цеховые мастера. Apellatio ad populum[58]58
  Обращение к народу (лат.).


[Закрыть] – вещь немаловажная. Что касается, мастер Петар, вашей благосклонности к Грегорианцам, то она мне понятна. Молодой Павел спас вашу единственную дочь, и вам не хочется с ним ссориться.

– Погодите, господин нотариус! – прервал его Петар, вскакивая на ноги. – Честь вам и почтение, но то, что вы сейчас сказали, чистая неправда. Я люблю свою дочь всем сердцем, и кого же мне еще любить, если не ее? Благодарен я и молодому Грегорианцу за то, что он спас мою Дору от верной смерти, чего вы наверняка своим острым пером не сделали бы, и охотно принимаю его у себя дома. Но отец я только под своим кровом, вне дома я гражданин, и да покарает меня бог, если интересы общества пострадают из-за моей отеческой любви! Я предложил то, что подсказал мне разум, и не хочу, чтобы за большие деньги откапывали неведомое сокровище, которого на самом деле и не существует.

– Punctum![59]59
  Точка! (лат.)


[Закрыть] – воскликнул, резко поднявшись, толстый судья. – Ad vocem,[60]60
  Кстати (лат.).


[Закрыть] как серебряный кубок, свадебный подарок для господина таверника? Вы его кончили?

– Конечно, господин судья, – ответил старый ювелир, немного повеселев.

– Дайте посмотреть на ваше мастерство, – попросил судья.

– Дора! Дорица, – крикнул в сторону двери золотых дел мастер, – принеси-ка мне ключ от сундука. Он в кладовой.

Появилась Дора, оживленная, красивая. Черные косы свисали вдоль голубой ечермы, на груди белел передник, вокруг шеи рдели шесть ниток красных кораллов.

– Что угодно, отец? – спросила Дора.

– Отопри-ка сундук и вынь серебряный кубок для господина таверника.

Девушка опустилась на колени перед железным сундуком и, вынув из полотна большой серебряный с богатой позолотой кубок, поставила его на стол.

Кубок был сделан в виде большой лилии. На одном из ее лепестков была пластинка, на которой в обрамлении роз были выгравированы два герба: орлиные крылья и замок с башней – герб Зринских и олень в круге – герб Бакачей. Под гербами стояло: «G. С. a Z. et A. С. ab D. Commutitas Montis Grecensis D. D. A. 1576», то есть: «Джюро, князю Зринскому, и Анке, княжне Эрдеди, община Грич преподносит этот подарок. Год 1576». На другой пластинке был искусно изображен бог Гименей, ведущий на гирлянде из цветов богиню любви.

– Optime, optime, eximie,[61]61
  Очень хорошо, великолепно (лат.).


[Закрыть] мастер Петар! – в восторге восклицал судья. У него даже подбородок затрясся от волнения. – Сразу видно руку мастера!

– Клянусь богом, это замечательно, кум! – подтвердил старый Арбанас.

Господин Шалкович склонился над кубком и заглянул одним глазом внутрь, словно хотел измерить, сколько войдет в эту серебряную лилию золотистой влаги.

– Revera,[62]62
  В самом деле (лат.).


[Закрыть] – подняв голову, сказал он Крупичу, который с гордой улыбкой поглядывал на свое создание. – Revera! Это настоящая «poculum caritatis», сиречь, чаша любви, и розовые губки вельможной господжицы Анки Эрдеди вкусят немало сладости, когда потянут из этого серебряного цветка золотистую амброзию.

– А не готовитесь ли вы, милая Дора, смочить свои губки в золотом вине серебряного кубка, когда вас позовет в свой храм бог Гименей, яснее выражаясь, когда вы выйдете замуж? – обратился рыжеволосый нотариус, сладко улыбаясь хмельной улыбкой.

Девушка побледнела, она поняла, на что намекает нотариус, но быстро взяла себя в руки и, недолго думая, отрезала:

– Простите меня, ваша милость, господин нотариус! Мы, женщины, плохо разбираемся в этих премудростях, и я мало что уловила из вашей речи, не больше слепой курицы, что с трудом находит зерна, рассыпанные по земле. Если вино на моей свадьбе не будет кислым, то я услажу им уста, но из серебряного кубка мне пить не придется. Для нас, горожанок, и майоликовые хороши. Не гоже возноситься, ибо гордыня перед богом великий грех. Но что о том говорить, все это еще далекая песня!

– Ого! Вот так Дорица! – промолвил, улыбаясь, капеллан. – Откуда у тебя такой хороший брусок, язычок у тебя острый что бритва.

– Знаете что, – предложил Телетич, – освятим этот кубок, ведь мы его купили, почему бы нам не освятить его!

– Bene dixisti![63]63
  Хорошо сказано! (лат.)


[Закрыть] – восторженно воскликнул капеллан и тотчас наполнил кубок вином.

– Дай бог здоровья мастеру! – провозгласил судья, поднял кубок и выпил.

Вслед за ним выпил и капеллан.

Очередь была за Каптоловичем.

– Ну-ка, попробуйте, Дорица!

– Благодарю, я не пью вина.

– Да только пригубьте!

– Если уж вы так настаиваете, отпейте сначала вы, господин нотариус! А я за вами, чтобы угадать ваши мысли, – лукаво ответила девушка.

– Вот это правильно! – подхватили все.

Каптолович отпил, вслед за ним пригубила Дора.

– Ну, о чем же я думаю? – спросил нотариус.

– Да, о чем он думает? – переспросили все.

– Ваша милость, только не сердитесь! Ваша милость думает, что умнее вас в Загребе никого нет.

– Ха! Ха! Ха! – громоподобно захохотали гости.

Пока городские старейшины веселились подобным образом у золотых дел мастера, Магда сидела, как обычно, в своей дощатой лавке.

Стоял ясный летний день, время давно перевалило за полдень, и старуха, словно ящерица, грелась на солнышке, изредка позевывая, крестя рот или отгоняя рукой надоедливую муху.

На площади не было ни души, народ все еще слушал вечерню, только на нижних ступенях паперти сидел усатый Милош Радак, положив рядом с собой свое верное ружье, Однако в данную минуту он занимался далеко не героическим делом: Радак, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг, строгал ножом жирное баранье ребрышко и заедал его булкой из Магдиной печи.

Орган наконец умолк. Народ повалил из церкви. Вместе со всеми вышли и приятельницы Фраиха и Шафраниха. За ними увязался долговязый Джюро Гаруц.

– Ну, кум Джюро, – заметила Фраиха, остановившись как раз против Магдиной лачуги, – ваш достославный магистрат мог бы уж как-нибудь исправить этот столб. – И жена гвоздаря указала на низкое каменное возвышение перед церковью, наполовину развалившееся и поросшее травой.

– Верно, – бросил хладнокровно городской глашатай, шаря у себя по карманам.

– Так почему же достославный магистрат его не чинит? Почему? – спросила Шафраниха, как-то странно подергивая головой.

– Это ведомо лучше всего достославному магистрату, – ответил Гаруц.

– А зачем наши деды его поставили? А? – сварливо затараторила гвоздариха.

– Деды поставили его затем, чтобы всех продажных женщин, у которых пет стыда и совести, всенародно ставить к этому столбу и срамить перед именитым городом, – монотонно пробубнил Гаруц.

– Ага! Вот видели! Для того, значит? – горланила, подбоченясь, Фраиха. – Уж не думаете ли вы, дорогой кум Джюро, что мы избавились от этой заразы и нынешние загребчанки все до единой чисты, как голубки, и белы, как беленое полотно? Ну! Что скажете?

– Гм, – ответил Гаруц, – о том известно только достославному магистрату!

– О том известно и мне, дорогой Джюро, слышите, и мне! Есть у нас добрые и набожные девицы-красавицы, от которых на версту несет благочестием, а они как червивые яблоки! Есть и старухи, которых люди готовы поставить в алтаре под стекло, а на самом деле дьявол обвил им душу своим мохнатым хвостом, и они – отвратительные распутницы, которые тайно сводят благородных сынков с девушками-горожанками. Заметь, дорогой Джюро! Правильно говорят старики – тихий омут берег точит!

– Да, да, тихий омут берег точит, – подтвердила Шафраниха.

– А я их знаю, знаю по имени и требую: к позорному столбу их, пусть все знают, кто эти святоши-смиренницы! А? Что скажете на это, кума Магда? – И Фраиха обернулась к старухе, увидев, что вокруг собирается толпа.

– Я? Ничего! Оставьте меня в покое! – ответила ничего не подозревающая Магда.

– Ничего? В самом деле ничего? Ха! Ха! В покое ее оставить? Так нет же, – жена гвоздаря злорадно ударила кулаком по ладони. – Слушайте, люди, слушайте и диву давайтесь! В нашем именитом городе живет старая святоша, о которой думают, будто сам святой Петр ей кум, а на самом деле она не сосуд божьей благодати, а подлинный дьявол, да простит господь мои прегрешения, и крестная ее старая ведьма, и сама она сосуд козней сатаны! И в этом же нашем именитом городе живет девица, о которой думают, что она белее снега и добрее овечки, а она черна, как уголь!

– Купырь вонючий! – вставила Шафраниха.

– Вишь ты, вишь! – закивал головою Гаруц.

– Да, да, и достославный магистрат ничегошеньки не знает. Старуха учит молодую, а та целуется, льнет к нему и еще черт знает что вытворяет с молодым Грегорианцем, сыном того антихриста, который украл у нас чудесный Медведград! И кто же эта старуха, а? Как думаете? Наша святая Магда. А молодая? Крупичева Дора, да, Дора! Тьфу, тьфу, тьфу! – заплевала Фраиха. – И мы, порядочные горожанки, должны все это терпеть?

– Не станем терпеть! – загорланила разъяренная толпа.

– В нашем городе!

– С Грегорианцем!

– Дора!

– Эта лилия!

– К столбу лилию!

– К столбу Магду!

Магда дрожала от негодования, ее землистое лицо побагровело.

– Эй, ядовитая змея! Ты во сто крат хуже всех, кто когда-либо стоял у этого столба! – крикнула во все горло Магда.

– Ах ты гадина! Я честная горожанка, у меня собственный дом и муж цеховой мастер! И вы на это смотрите. вы это допускаете? – в бешенстве обратилась жена гвоздаря к толпе.

– К столбу ее! К столбу! – истошно заревела толпа и двинулась на лавку, решив взять ее приступом.

Камни, песок, комья грязи градом посыпались на деревянную лачугу. Призывая в помощь бога, старуха забилась в угол, разъяренная толпа была уже готова растерзать старуху.

– Назад, негодные! Или, клянусь честным крестом, раздроблю вам черепа этим прикладом! – загремел Рапак и, встав перед лачугой, замахнулся ружьем.

Глаза его сверкали, как у дикой кошки, усы от гнева топорщились, раскрытая грудь высоко вздымалась. Толпа в ужасе отступила.

– Назад, говорю вам! Чтоб вас чума взяла! Разве вы божьи творенья? Люди? Вы скоты, бездушные скоты! Что вам надо от этой нищей старухи, что она вам сделала, чего беситесь, за что хотите убить ее, как собаку? Разойдитесь сейчас же, а кто тронет бабку, тот распрощается с жизнью, я вытрясу из него душу!

Ошеломленные окриком страшного великана, люди на минуту притихли, но при виде спешивших к ним стражников в синей форме снова забесновались.

– А чего этот влах вмешивается в наши дела?

– Долой его!

– Бей его камнями!

Град камней посыпался на Радака. Один из них сбил с него клобук. Но харамия молнией кинулся в толпу, схватил за шиворот лавочницу Шафраниху и поднял ее в воздух, закрываясь ею от камней, как щитом. Лавочница извивалась, точно жаба на удочке, лицо ее стало красным, как у вареного рака.

Толпа ревела, шумела, смеялась и бранилась.

– Добрый день, Шафраниха! Вот теперь и качайся без качелей!

– Бейте влаха!

– Видали черта! Толстая лавочница-то как перышко! Висит, точно деревянный ангел над главным алтарем!

– Цельте ему в лоб! Чертова скотина!

– Что здесь происходит? Какой бес в вас вселился? – загремел Блаж Штакор, рослый мужчина с засученными рукавами, расталкивая локтями скопище народа. – Магда в крови! Вас бешеная собака перекусала, что ли, жалкие трусы?! Какие же вы горожане, люди! Вы турки, волки, вурдалаки! Если старуха в чем провинилась, на то есть власти. Разве вы судьи, а палка и камни – закон? Влаха ругаете, а сами что делаете, крещеные люди? Или вам на вечерне об этом читали? Расходитесь по домам! И стыдитесь! Или дома вам делать нечего? Беритесь за шила да за иглы. А у вас, женщины, что, разве нет веретен, нет скалок? Убирайтесь, или вас заберет стража! Вы же, уважаемый, – обратился честный Блаж к Радаку, – отпустите старуху и ступайте своей дорогой, а я пригляжу за Магдой. Вы, госпожа Шафраниха, отправляйтесь-ка бить мух в свою лавку. Это вам пойдет на пользу. Мозги, полагаю, вам уже прочистили, и хмель из головы вышел. Впредь наука! Не суйте свой нос куда не надо, чтобы не прищемили, слышите вы, старая болтунья!..

Харамия отпустил лавочницу, которая, бранясь, заковыляла, как ошпаренная курица, в свою лавку.

– Прощайте, – коротко бросил Радак Блажу, – вы добрый человек! – и, закинув за спину ружье, удалился.

Пристыженная и напуганная толпа разошлась, и первой с площади исчезла Фраиха. Последним унес ноги Джюро Гаруц, ощупывая свой опухший нос. Камень, отскочив от дощатой лавчонки, пребольно ударил глашатая по его острому носу.

Сидевшая у Крупича компания даже не подозревала, что происходит перед церковью св. Марка. Вино притупило слух, и никто не придавал значения крикам, доносившимся с площади. Пусть народ развлекается, не беда, если прольется даже немного крови. Городская стража всегда смотрела на такие потасовки хладнокровно, как на интересное развлечение. Пускай, дескать, народ сам рассудит, кто прав, кто виноват.