Текст книги "Дарима Тон"

Автор книги: Аскольд Шейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Она просительно вскинула руки:

– Пожалуйста, не расстраивайтесь. Так сейчас и должно быть в радиусе пятидесяти километров. Побочный эффект. И это, к сожалению, конечно, здесь многим мешает.

– Кому-у? Да тут ближе чем на семьдесят километров ни единой души, вот так-то. – Зубцов отступил от стола и с легким поклоном помахал воображаемой широкополой шляпой. – А что до моего расстройства, уважаемая товарищ гостья, то уж такое обстоятельство как-нибудь, прошу вас, переживите.

Дарима Тон слушала эти слова и следила за его движениями с самым напряженным вниманием.

Он не стал продолжать.

– Но это – нефтяное месторождение?

Она указала в окно, на арматуру скважины.

– Да.

– Нефть качают по трубам?

– Да, вообще-то.

– Если никакого иного средства связи в вашем распоряжении нет, надо этими трубами воспользоваться.

– Но как же, милый мой мотылек? – Зубцову опять стало весело. – Затрубить в них на всю округу?

– Прекратить подачу нефти. Через несколько часов сюда прилетят.

– В том-то и дело, что никакого трубопровода нет, – хмуро ответил он, вовсе не стараясь скрыть своего недовольства этой странной настырностью незваной гостьи. – Скважина разведочная, нефть в ней не ждали. Расположена в стороне. Пробурили и поставили на консервацию.

О том, что начались чудеса с давлением и скважину, возможно, вообще не будут эксплуатировать, говорить он не стал.

Дарима Тон встревоженно взглянула на Зубцова:

– И значит, контакт с кем-либо за пределами этой местности в продолжение всех предстоящих суток невозможен?

Он не смог не съязвить:

– Это уж точненько. Будем сидеть как в коробочке... Кругленькая такая, жестяная, в цветочках. Из-под конфет под названием "монпансье".

– И не потому ли потом никто не смог узнать, что я здесь когда-то была? – не обращая внимания на издевательские нотки в его голосе, требовательно спросила она.

Зубцов хмыкнул. Подумаешь, потеря! Да и как это понять? Что она сюда уже прилетала?

– Через сутки я должна вас покинуть, – продолжала Дарима Тон. – За такое время можно слетать на Марс.

– Ну это знаешь когда еще будет! – Зубцов решительно перешел на "ты". – Думаешь, не читал?

– Да-да, – согласилась она, вовсе его не слушая. – Это очень тревожное обстоятельство.

– Ушами не надо было хлопать, когда в дорогу собиралась. – Зубцов по-прежнему ничего не понимал и говорил тем более раздраженно, с досадой: хочешь не хочешь, а придется нянчиться с этой девицей, утешать, устраивать на ночлег, а удобств тут всех – с гулькин нос. – Передатчик надо было захватить с собой, – сердито закончил он.

– Какой? – спросила Дарима Тон и теперь уже сама включила "Меридиан".

Знакомый треск разрядов послышался из него. Она выключила приемник.

– В этом районе любой ваш радиоаппарат сейчас бесполезен. А других у вас нет. Их вы еще не изобрели.

Зубцов едва удержался, чтобы не выругаться. Плетет ерунду, и еще с таким умным видом!

– А если просто идти? – спросила Дарима Тон.

Зубцов махнул рукой.

– По болотам? Ты что? Кто тебя одну пустит? И не думай. Заблудиться – на меня потом всех собак повесят. А я от скважины – никуда.

– Значит, с кем-либо за пределами этого места связаться нельзя?

Она спросила это, с такой болью и с такой мольбой глядя на Зубцова, что тот, не найдя ничего лучшего, привлек ее к себе, и она доверчиво припала к его плечу. И тогда он взял ее голову обеими руками и неожиданно для самого себя поцеловал в губы.

Она попыталась оттолкнуть его.

– Чудачка, – сказал он. – Чего расстраиваешься? Денька через три будет вертолет. Это точно.

– Только через три дня? – спросила Дарима Тон, и Зубцов почувствовал, что какой-то невидимый, но очень плотный слой уже отделяет ее от его рук.

Он попытался прикоснуться губами к ее волосам. Но и их защищал теперь невидимый плотный слой.

Зубцов изо всех сил обнял Дариму Тон.

И в ту же секунду оказался на полу вагончика.

Он поднялся с пола и, не глядя на Дариму Тон (она с прежней своей самой приветливой улыбкой стояла, держась рукой за спинку койки), повернулся к ведру с водой, взял ковшик, напился, подошел к окну.

Солнце уже скрылось за стеной леса, на поляну легла тень, в вагончике стало сумеречно.

Зубцов сел на табуретку, оперся локтем о стол, положил на ладонь голову и, глядя на странную гостью, спросил:

– Откуда ты?

Дарима Тон ответила не сразу. С ее лица сошла улыбка. В две узкие полоски собрались губы. Белизна разлилась по щекам. Еще помолчав, она наконец очень негромко и грустно сказала:

– Я из две тысячи девятьсот девяносто восьмого года.

– Что-о? – Зубцов медленно, будто в нем туго распрямлялась пружина, поднялся. – Ты... вы... ты...

Теперь, как совсем еще недавно Дарима Тон, он тоже вертел головой, поспешно и жадно оглядываясь: да где же все это происходит? Мир-то не перевернулся ли?..

– И... и – тут? – наконец смог он спросить, почему-то указав пальцем в угол вагончика. – В глу... глухомани?

– Почему?

Она смотрела спокойно-спокойно. Зубцову показалось, глаза ее-совсем не мигали.

– Это сейчас так, в вашем времени. В нашем здесь – Всепланетный исторический институт.

Она подошла к окну. Зубцов приблизился тоже, но стоял, напряженно стараясь не прикоснуться к Дариме Тон, и потому из-за ее плеча ничего не видел.

– Как раз там, где проходит дорожка, – экспериментальная камера.

– И потому-то тебя к нам занесло?

Он все еще не верил тому, что услышал.

– О нет! Но в вашу эпоху именно в этой точке земного шара оказалась, как мы говорим, временная площадка.

Зубцов отступил от Даримы Тон, насколько позволяли) размеры вагончика, чтобы увидеть ее разом всю, от головы до ног. Мысли его метались. Дивчина красивая, ничего не скажешь. Но тоненькая же! И ростом ему по плечо. А что, если правда? Тогда хорошо хоть, что буровики здесь уже работали: поляна, вагончик... Прилетела бы на пару лет раньше – таежные дебри. Волком вой – никто не услышит.

– И что же? – вырвалось у него. – У вас там, в том институте, никого другого не нашлось, чтобы послать?

– Как это – другого? – Дарима Тон удивленно наморщила лоб. – Я не совсем понимаю.

Зубцов двинул плечами.

– Мужика надо было, покрепче.

– Какая разница!

Он хотел было продолжить: "По силе-то разве сравнишь?", но вспомнил, как летел через весь вагончик, и согласился:

– Верно. И у нас так. Идет в штанах, пиджаке. Как двинет кувалдой – пойди разбери кто: мужик, баба?

Он ворчливо проговорил это и вдруг подумал о том, что ему отчаянно не повезло. Случись такая встреча в поселке, он надел бы черный костюм, московский широкий галстук. Или даже будь на нем сейчас новенький комбинезон, рубашка с кармашком, из которого торчит штангелек, как у того же Тимофея Кращенко, разве Дарима Тон не взглянула бы на него иными глазами?

А теперь получалось к тому же, что то, какие отношения сложатся между нею и им, важно не только лично для него самого. Раз уж ни с кем за пределами скважины невозможно связаться, следовательно, он принимает гостью из будущего от имени всего сегодняшнего человечества!

– Мне нужно тебе объяснить, – сказала Дарима Тон.

Зубцов благодарно улыбнулся на это "тебе". Значит, поняла: тогда он ее всего лишь пытался утешить.

– Ты спросил, почему я здесь?

Дарима Тон отошла к стенке вагончика. В руках у нее была блестящая прозрачная пленка.

Она приложила ее к стенке вагончика прямо поверх плаката "Встретим Новый год трудовыми победами!", и пленка осталась висеть, как приклеенная.

После этого Дарима Тон возвратилась к койке и села на одеяло. На ее губах появилась слабая улыбка, а на месте пленки вдруг словно бы открылось окно в очень солнечный и зеленый мир. Через это "окно" он, Зубцов, с большой-большой высоты глядел на вершины густых, почти вплотную смыкающихся кронами, деревьев.

Но уже через считанные секунды картина стала другой. Теперь Зубцов как бы стоял на балконе одного из многоэтажных домов и отсюда, сверху, смотрел на такие же другие дома, любовался тем, как они своими стенами, крышами прорезают ковер этого сада или леса.

– Наш институт, – услышал он голос Даримы Тон и оглянулся. Она сидела опустив плечи. На "окно", или, как Зубцов сразу стал это называть про себя, на экран, не смотрела. Впрочем, она не взглянула и на него. Пожалуй, впервые за все время их знакомства не ответила на его улыбку улыбкой.

Он опять стал смотреть на экран. Дома были во много этажей, но вместе с тем вовсе не казались громоздкими. Вглядевшись, он понял, в чем дело. Город раскинулся у подножия гор! Их вершины белели от снега. Но что за горы могут быть в этом краю? Уж настолько-то Зубцов географию знал!

Дома приближались. Наконец почти весь экран заполнил угол всего лишь одного здания. Оно было из белого шероховатого камня. От его подножия начиналась травяная полоса, далее переходившая в песчаный пляж. Запах водорослей и грохот прибоя ворвались в вагончик. Он вздрагивал от ударов накатывающихся на берег волн. Черноволосый широкоплечий парень в серых спортивных брюках и голубой рубахе (ее перламутровый воротник был так огромен, что его концы крыльями лежали на плечах) удалялся от берега, как по тверди ступая по водной поверхности. Время от времени он оборачивался и прощально махал рукой.

Стена здания надвинулась на экран. Теперь его занимал простор ярко освещенного зала, стены, потолок и пол которого имели вид исполинских пчелиных сот. Все тот же парень в голубой рубахе и спортивных брюках, свободно раскинув руки, птицей летал вдоль стен. Иногда он вдруг застывал над отдельными ячейками, всматриваясь в них, что-то там делал и вновь продолжал свое легкое, неслышное передвижение.

– Экспериментальная камера, – слышал он между тем голос Даримы Тон. – Летающий парень – Год Вестник, сотрудник института, чемпион мира по самбо и каратэ.

Зубцов почувствовал себя задетым. Кто он ей, этот Год Вестник? Жених? Муж? Самбо и каратэ! Хвастается! Нашла момент!..

Экран погас.

Зубцов обернулся. Дарима Тон продолжала сидеть все с тем же задумчиво-отрешенным выражением на лице. "Может, она и мысли мои читает? – подумал он. – Но я же о ней худого – ни сном ни духом. Наоборот!.."

– Погоди, но откуда здесь горы? – спросил он, указывая на пленку, висящую на стенке вагончика.

– Работа инженерных геологов, – ровно, как-то даже безжизненно отозвалась она, не меняя позы. – Ради улучшения климата. К тому же, если город у гор, жить в нем приятней.

Он продолжал:

– Но почему я тебя-то в этом кино ни разу не видел? Не снимали?

– Это всего лишь то, что я вспоминаю. – Голос ее потеплел. – Ты просил рассказать про институт, про его окрестности. А саму себя мне трудно представить. И всегда это разочаровывает.

Дарима Тон опять улыбнулась, но по всему ее виду Зубцов понимал, что она чем-то очень огорчена и думает совсем не о том, о чем говорит. И он тоже вдруг огорчился, будто был виноват, и, заглушая в себе это чувство, панибратски сказал:

– Спасибо. И привет тому парню. Пусть живет и не кашляет. А если надо что-нибудь сообщить нашим ученым, так что же? Через недельку буду в поселке. Хочешь, специально поеду в Москву. Денег, думаешь, нет? Навалом! Мы же нефтяники! – Он протянул ей свою тетрадь. – Пиши.

Она взяла тетрадь, не раскрыв, положила рядом с собой, благодарно кивнула ему:

– Все гораздо сложнее.

– Эх ты! Не веришь?

– Верю. Но все это гораздо сложнее. Надо подумать.

– Над чем?

Она пожала плечами:

– В первую очередь над тем, почему до моего вылета там, у нас, ничего не было известно об остановке в вашем времени.

– Милая! Как это могло тогда быть известно?

– Но ведь, если такая остановка когда-то случилась, до нашего времени должны были дойти отзвуки этого посещения. Скажем, в виде находок историков науки, не объяснимых ничем другим, как только визитом из будущего. А их, во всяком случае на момент моего отправления, не было. И вот... что из этого следует? Для меня. Но и для тебя тоже.

– Понимаю, – произнес он, хотя на самом деле совершенно не мог взять в толк того, о чем она говорит. – Понимаю... Но если я сумею тебе как-то помочь...

Он замолчал, жадно вглядываясь в нее и все более обнаруживая во всей ее внешности: легкой смуглости кожи лица, трогательно изящном изгибе шеи, плавном овале щек – ив тоне негромкого и все время слегка меняющегося – смеющегося и вместе с тем грустящего – голоса именно то, что всегда наиболее привлекало его, Зубцова, в других девчатах. Однако в Дариме Тон все эти желанные ему черточки были особенно ярки, прекрасны.

Он даже вроде бы вдруг оглох от такого своего открытия, утратил нить разговора, ошеломленный сознанием того, что ему достаточно лишь смотреть на нее и от этого одного он будет чувствовать себя безмерно счастливым. Такое случилось с ним впервые в жизни и пришло (теперь он был уверен в этом) еще в тот миг, когда он увидел ее на тропинке, ведущей к вагончику.

Она же, будто все это разгадав, особенно благодарно улыбнулась ему.

Он сказал:

– Не волнуйся. Останутся отзвуки. Прилетит бригадир – такое грянем!

– Нет. – Она упрямо повела подбородком. – Уже ничего не удастся сделать. Чего не было, того не было.

Зубцов бесцеремонно протянул в ее сторону руку:

– Дай пощупаю. Как это – не было? Да мы в лепешку ради тебя расшибемся!

Дарима Тон еще раз благодарно улыбнулась:

– Спасибо. Но лично со мною-то все обстоит очень просто. Ушла – возвращусь. И так быстро, что в моем времени не пройдет и мгновения. Поверь, гораздо больше загадок в твоей судьбе.

– Та-ак, – протянул он, настораживаясь. – В моей-то моей, но ты здесь уже добрый час. Да еще в прошлом быть собираешься...

– Значит, мой обратный путь окажется короче на несколько суток – оборотов Земли, но и только.

– Та-ак, – повторил Зубцов, тоскливо подумав: "Все же не розыгрыш ли, братцы мои?", и сам, как предательства: "Нет-нет!" – испугался этой мысли.

– Но почему тебя удивляет мгновенность полета? – продолжала она. – Ведь я никак не могу возвратиться в свое время раньше, чем ушла из него. Это значило бы, что в какой-то момент там стало два одинаковых человека. Главное, впрочем, в другом. Произошло бы удвоение массы. Очень резкое, противоречащее закону сохранения вещества.

– Ну и что?

– Как ну и что?

– Изменить его, что ли, нельзя? Сама показывала: твой друг пошел по воде.

Дарима Тон смотрела на него с веселым изумлением.

– Но это же закон сохранения вещества! Попытайся нарушить – катастрофа, взрыв. Да какой!

Он не сдавался, хотя понял, что попал в достаточно глупое положение.

– Вернись позже.

– Но и это взрыв.

– Все тот же закон?

– Громыхнет Тунгусским метеоритом. Был такой случай в вашей эпохе. Споры о том, чем он вызван, идут и у нас.

– Ого!

– Если смотреть со стороны, то полет по времени выглядит так: человек входит в аппарат, тут же его покидает, но уже обогащенный всем тем, что узнал в полете.

– Это если не грохнуло взрыва.

– О да! Но – не надо. Будем считать, что вышел благополучно.

– И уже с сувенирами, – добавил он, сварливостью тона маскируя растерянность.

– Нет. Передать можно лишь информацию, мысль. Иначе опять же: исчезновение массы в одной эпохе, избыток – в другой. Пыль сапог и та полыхнет ядерной бомбой. Наша аппаратура это сдерживает, но лишь на время полета.

– Та-ак, – еще раз протянул Зубцов. – А временные-то площадки зачем?

Дарима Тон устало улыбнулась:

– Все очень просто, Федор. Земля вращается то быстрее, то медленней. Ее центр тяжести идет по орбите волнообразно. Явления эти невелики. Вместе с тем они носят порою настолько случайный характер, что предвычислить их не удается. То же относится к возмущениям в движениях Солнечной системы, Галактики. А в результате очень велика вероятность того, что, перенесясь из эпохи в эпоху, окажешься ввергнут внутрь горного монолита, в поток жидкой лавы, в межпланетную пустоту. Я же, как видишь ты, без скафандра, да и структура сопутствующего мне поля на такие сюрпризы всего чаще отзывается полным разладом.

– Тот же взрыв?

Дарима Тон, подтверждая, кивнула.

– Нет-нет! – воскликнула она вслед за тем. – Временные площадки – величайшая редкость. Да еще такие, где можно предполагать пригодную для дыхания атмосферу, сносный климат. К тому же... – Она кивнула на плакат с лыжником. "Встретим Новый год трудовыми победами!" Это лозунг Советской страны. Твой и наш миры социально едины. В этом еще одна очень большая удача. Окажись я здесь всего лет на семьдесят раньше, что бы меня ожидало?

Он прервал ее:

– Ну а тот мир, куда ты летишь? Секрет? Скажи! Я не болтун. Если это какая-то тайна...

– Смотри, – сказала Дарима Тон, и экран вновь засветился.

Лохматый босой старик в наброшенной на спину изодранной звериной шкуре неумело ковырял палкой землю; тощие негры крались в камышовых зарослях; десяток мужчин, женщин, детей – их бедра были едва прикрыты пучками травы – топтались на месте: месили ногами глину. Один из этих людей вдруг остановился, умными глазами глянул с экрана...

– Мозг первобытного человека, – говорила тем временем Дарима Тон, – был устроен не менее сложно, чем твой или мой. Но даже мы используем его мыслительные возможности всего на три – пять процентов. Вы, в общем, тоже не более. Загадка: почему это так, если по условиям жизни того нашего предка ему еще подобный мозг не требовался и, значит, он не мог сформироваться в результате мутаций и естественного отбора?

Теперь экран показывал улей. По дощечке перед входом в него бегала, выписывая восьмерки, пчела. Упрямо повторяла одни и те же движения.

– Танец пчелы! На таком языке это насекомое сообщает другим обитателям улья, далеко ли цветущее поле, как его отыскать. В организме ее около тысячи нейронов. Жизнь первобытного человека была едва ли так уж намного сложнее пчелиной, однако в его мозгу нейронов в миллионы и миллионы раз больше. Но опять же: зачем? Возникло случайно? Но тогда всплывает новый, и не менее трудный, вопрос: почему эти клетки не атрофировались? Ведь сколько-нибудь полно мозг человека окажется загружен только в грядущем!.. Природа экономна. Если какой-либо орган живого существа излишне велик, чрезмерно сложен, он постепенно начинает слабеть, упрощаться. Так действуют те же мутация и естественный отбор. И вдруг беспримерная расточительность: за миллионы лет до того как потребуется, образовать и упорно сохранять в человеке, в общем-то, очень уязвимую для болезни, удара часть организма, возможности которой еще долго и долго будут использоваться лишь на тридцатую долю.

– И ты летишь, чтобы понять?

– Нет. Это – побочное.

– Тогда зачем же?

– По мнению наших ученых, такой скачок в строении предка человека свершился пять миллионов лет назад. Установлена и та местность земного шара, где это произошло. И возникло предположение: такое изменение – результат вмешательства инопланетян. Прилетели. Какое-то время на Земле нашей побыли. Убедились, что разумной жизни на ней пока еще нет, устанавливать прямой контакт не с кем. Помогли, чем сумели.

– Ну! – Зубцов изумленно отшатнулся от Даримы Тон. Ну!..

– И опять-таки дело не только в том, чтобы проверить это суждение. Само по себе оно очень ли важно? Но по времени можно путешествовать двумя разными способами. Передвигаясь в пространстве вместе с нашей планетой – так я явилась сюда либо, напротив, обособив себя от нее, от Солнца, Галактики, и тогда перемещение по времени превращается в межзвездный полет. Увы, но в космическом корабле такие полеты практически невозможны. Успех там дается ценой непомерно большого увеличения массы корабля, гигантских затрат энергии, а при передвижении в пространстве человека сопровождает всего лишь невесомое поле.

– Ну даешь! – Таким восклицанием Зубцов всегда выражал свое наибольшее восхищение. – В конце концов, не все ли равно, что от чего отъезжает: пароход от берега или берег от парохода?

– Да, но из-за того, о чем я уже говорила, и в том и в другом случае площадок для перемещения по времени ничтожно мало. И если считать, что это известно и другим космическим цивилизациям, то вполне допустима гипотеза: пять миллионов лет назад именно таким, вторым, способом их представители побывали на нашей планете. И могучий мозг, этот великий аванс человечеству, который они как бы нам тогда подарили, тому доказательство. Но основное – самое основное! – значит, временная площадка в той эпохе есть и наши братья по разуму в тот момент на ней были.

– И ты летишь, чтобы встретиться?

– Надо сообщить координаты площадки, которая есть в нашем времени.

– Но и нашей!

– Да. Теперь возможно и это.

– Ну даешь, ну даешь, – повторял Зубцов и вдруг подумал: "Однако коли тебя забросило сюда неожиданно, то не значит ли это, что во всем твоем полете произошло нарушение? Точно! Потому-то ты и волнуешься".

Но спросил он другое:

– А если на тебя там набросятся? Мало ли кто! Людоеды, зверье.

Дарима Тон натянуто рассмеялась:

– Все же гораздо хуже, если далекие предки человека просто обитали в непредставимо для нас трудных условиях. Таких, что выживали из них только те, чей мозг мог работать с многократно большей нагрузкой, чем требует даже наша эпоха.

"И в таком случае никакой временной площадки там нет", про себя договорил за нее Зубцов и поежился. Вот что на самом-то деле ее встревожило. Еще бы! Почти верная гибель. Но и удержаться от полета было нельзя: ведь это возможность отыскать братьев по разуму!

– Возвращаясь, ты опять здесь появишься? – произнес он осторожно, словно ступал по тонкому льду.

– О да! – облегченно вздохнула она. – Завтра уйду. Если все пойдет, как предполагается, послезавтра вернусь.

– И снова на сутки?

– Не знаю. Покажет реальная обстановка. Может, всего на секунды.

– Однако послушай, – заторопился он. – Коли ты будешь тут лишь секунды, как я об этом узнаю? Хотя бы имя свое на земле начерти. На дорожке. – Он кивнул в сторону той стенки вагончика, за которой начиналась тропинка к скважине. – Долго писать? Давай договоримся: твой знак – кружок и в нем точка.

Дарима Тон не отозвалась.

– Какую-то весточку. Я как-никак живой человек.

Она дружески положила ему на плечо руку.

– Не горюй, Федор! Грустные мысли? Зачем?.. Верь, что я еще много раз прилечу сюда.

"Но ты же сказала, – пронеслось у него в голове, – что следов твоего пребывания в нашем времени нет. А если ты станешь здесь еще и еще появляться, неизбежно съедется промысловое начальство. Да что там! Ученые Москвы! Всего мира! Растрезвонят на всю планету!.. Значит, никаких твоих прилетов не будет. Утешаешь".

Уже стемнело. Зубцов снял с гвоздя на стенке фонарь "летучая мышь", поставил на стол, зажег.

Разложил на столе консервы, хлеб, колбасу, яблоки, спросил:

– Есть будешь?

Дарима Тон утвердительно кивнула.

– Подогрею чай, – сказал он.

Щепками растапливая печку, Зубцов продолжал:

– Встреча так встреча!

Он говорил подчеркнуто бодро. Теперь он боялся молчания. Гнал от себя мысль: "Никаких твоих прилетов не будет".

– Но ты же ничего еще не рассказала. А у вас там все по-другому: работа, еда, книги. И телевизоры, наверное, чудо!

– Хочешь прочесть хотя бы одну из наших книг? – отозвалась Дарима Тон, тоже явно обрадованная возможностью переменить разговор.

– Захватила с собой?

– Конечно. Записанные, естественно, особым образом.

– Как же я буду читать?

– Сейчас увидишь.

– Давай! – сообщнически воскликнул он.

Дарима Тон поудобней уселась на койке, указала на место рядом:

– Садись. Возьми меня за руку.

Он послушно опустился на одеяло, прикоснулся плечом к ее плечу, сжал в своей руке ее узкую ладонь. Все это было ему неизъяснимо дорого.

– Чтобы ты проще понял главную особенность искусства моего времени, – сказала она, – я прежде покажу отрывок из фильма, сделанного по такому же способу, каким пишутся наши книги.

Экран на стенке вагончика вспыхнул.

Это снова была экспериментальная камера, стены, потолок, пол которой составляли решетки гигантских сот. И парень в голубой рубашке и серых спортивных брюках птицей парил над ячейками, то замедляя, то убыстряя полет. Вот он застыл на месте, всматриваясь в одну из них, что-то стал в ней делать руками. Все было таким, как совсем недавно в воспоминаниях Даримы Тон, и все же с самого первого своего появления на экране этот парень был странно мил Зубцову – всей фигурой, каждым движением...

Лицо парня заполнило весь экран. Зубцов испуганно оглянулся на Дариму Тон:

– Это же я!

– Да, – тепло улыбнулась она.

Он вопросительно смотрел на нее.

– Да, – повторила она. – Да!.. Зачем вообще люди читают? Чтобы вместе с героями книг прожить еще тысячи жизней. Притом в разных обстоятельствах, облике. Не так ли?.. Примеряй на себя! Сопереживай! Думай!.. Но искусство моего времени делает такую возможность более полной. В наших фильмах, рассказах, романах один из героев – сам читатель, со всем его неповторимым характером и опытом жизни.

Зубцов слушал притихнув. Дарима Тон продолжала:

– Ваших обычных страниц в наших книгах нет. Берешь в руку кристаллическую пластинку – и мгновенно между тобой и записанным на ней произведением возникают взаимосвязи.

– А слова?

– Их читаешь с экрана.

– И ты взяла эти пластинки с собой?

– Нет. Мое снаряжение экспедиционного типа. Оно немного иное.

– И потому-то мне приходится держать твою руку?

– Да.

– А если, прости, этот читатель – ханыга, алкаш? Он себя таким и увидит?

– Все зависит от замысла автора.

– Нашли простачков! Цепью, что ли, читателя там у вас к книге приковывают?

– Почему? Что ты! Яркость сюжета, необычность обстановки, строй слов... Да и само то, что это про тебя ведь написано!.. Чем талантливей автор, тем шире читательский круг.

Экран опять осветился. На нем был все тот же экспериментальный зал Всепланетного исторического института. Но теперь из всех ячеек на полу, в стенах, в потолке вырывался огонь. Его струи вышвыривали черные глыбы, странно измятые, распухавшие на лету, и тот же парень (это был все он, Федор Зубцов!) взмахами правой руки испепелял их, потому что при каждом движении из его ладони вылетал белый луч.

Черных глыб становилось все больше. Они заполняли экран. Уже не было видно парня, и только луч света, сжатый до лепестка, веером разделившийся на несколько стрел, то тут, то там вспыхивал, не уступал всего пространства этой теснящей его темноте.

Экран погас.

У Зубцова на глазах были слезы. От столь непривычного для себя дела он едва не выругался. И суть заключалась вовсе не в том, что это "он" там, на экране, оказался зажат темнотой. С никогда не бывалой прежде яркостью ему вдруг вспомнилось то, как прошлой осенью на 463-й скважине ударил фонтан, и вспыхнул пожар, и вся их бригада ринулась укрощать эту стихию, а сам он получил приказ во что бы то ни стало отстоять нефтехранилища. (Взорвись они – не спасся б никто.) В его распоряжении была только струя воды из пожарной кишки.

Огонь обступал не только с боков, но и сзади. Пришлось почти по грудь войти в ледяную воду. Дело он сделал, но из озера его потом выносили: мускулы ног, рук, спины онемели от холода. Уже не надеялись, что вообще удастся спасти. Боялись, что остановится сердце.

Наконец он сумел проглотить подкатившийся к горлу комок и произнес:

– Здорово. Тяжелая у вас, братцы, работа.

– Ты знаешь... – Дарима Тон прижалась к нему плечом. Подумать так над своею жизнью – и право, и счастье. Хорошая книга переворачивает судьбу.

– И мою бы тоже?

– Наверно. Если это будет тот автор, та книга.

– Интересное дело. И что бы такое я смог о себе узнать?

– Это мне неизвестно. Я не писатель.

– Интересное дело, – уже с обидой, заносчиво повторил Зубцов. – Ну так давай, режь правду-матку!

– Не могу, – ответила Дарима Тон.

– В кусты? Да? Эх ты! Тоже мне!..

– Ты же знаешь: сейчас я технически не могу оставить тебя с таким произведением наедине.

– Ну и что? – Зубцов любил задавать этот вопрос.

– Но читать о себе в присутствии постороннего? Ко всеобщему сведению выплескивать душу?

Зубцов ответил не сразу. Получалось-то, как ни крути, что мнение о нем этой далекой гостьи было вовсе не самое благоприятное. Куда там! Иначе разве стала бы она опасаться этого "выплескивания" его души? Снисходит. Он же наивным дурачком расстилался.

– Какие тонкости! – презрительно сощурился он.

– Да. – Дарима Тон высвободила из его руки свою ладонь. Да! На планете нас гораздо больше, чем вас. Взаимное уважение, собственная непритязательность – основы нашей морали. И как же иначе?

Ее, конечно, задел его грубый тон. С извиняющейся улыбкой Зубцов попросил:

– Еще хоть что-нибудь покажи на этом своем экране.

Она, соглашаясь, кивнула. Экран снова вспыхнул. Теперь его заполняли строчки. По мере того как Зубцов прочитывал их, они уплывали под верхний обрез экрана.

"Он был одним из тех людей, чья мысль участвовала во многих крупнейших событиях века.

"...За большие заслуги, достигнутые в развитии науки и техники. Президиум Верховного Совета СССР присвоил звание Героя Социалистического Труда группе ведущих конструкторов, ученых, инженеров и рабочих..." – это относилось и к нему, лауреату Государственных премий, академику, руководителю немалого коллектива. Но известности в обычном смысле на его долю не выпало. Глядя на него в театре (он очень любил балет и оперетту), никто не шептал соседу: "Взгляните направо! Узнали? Это такой-то!.."

В служебные разговоры тоже проникла безличная форма. Говорили:

"Вычисления интересовавших вас значений энергии гармонического осциллятора закончены...", "Разрешите доложить! Получена радиограмма с объекта три-а-четыре: герметичность проверена, все в порядке...", "Заря" запрашивает: есть запас мощности, достаточно воздуха, воды. Готовы идти дальше..." "

И даже дружеские разговоры о нем среди ближайших его сослуживцев велись без упоминания имени и отчества.

– ...Получив такой потрясающий результат, Лешка вломился ночью к Ведущему, переполошил жену и детей, а самого поднял с рровати и повез в вычислительный центр.

– Ох и ворчал по дороге Ведущий!

– Нет. Только ежился да протирал глаза. Когда же приехали, мельком взглянул на расчеты, спросил: "Вечером вы пили оофе?" – и ушел, не сказав "до свидания". Лешка так и остался сидеть с открытым ртом и лишь под утро догадался, что значили эти слова. Составляя программу вычислений, он почему-то в уравнениях побочных условий приравнял все коэффициенты нулю. Их у нас обозначают буквой "К" – вот и вышло "оофе".

– И следовательно, никакого открытия... Наутро, конечно, разнос.

– Утром Ведущий сказал, что непременно построит машину, которая будет объективно судить о призвании каждого из людей. "О-о, берегитесь! – заявил он. – Она всех выведет на чистую воду. Безоговорочно. На молекулярном уровне. Тогда окончательно будет установлено, что вы, Сергей Виталиевич, рождены без промаха бить по воротам и потому в футболе, а не в постижении истин термодинамики окажетесь по-настоящему счастливы. Вам, наша высокоученая Марина Ивановна, надо спешно бросать физику высоких энергий и уходить в химики-кулинары..." – "А... а мне?" – спросил Леша, который после этой ужасной ночи собирался подавать на расчет. "Вам, – ответил Ведущий, – как и прежде, быть математиком. Вы здесь единственный, кому не нужен никакой анализатор генетических возможностей – АНГЕВОЗМ, как я назову его..."