Текст книги "В паровозные годы"
Автор книги: Асар Эппель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Из-за молодого страха не появились, хотя и приехали, загорелые и повзрослевшие подруги, хваставшие белыми полосочками от бретелек. Правда, у одной, которой взбрело в голову, чтоб они загорели тоже, для чего она улеглась на голом пляже, полосочки сожглись и сейчас были в присохшей сукровице. Другая же незамедлительно побывала у мужчины Анатолия и, переполненная южными дрожжами, недолго ему противилась. После чего вообще забыла про все на свете, ошалев от радости, что настала наконец опасная, заманчивая, полная сладостных минут и капризов жизнь взрослой женщины.
А у нее настала жизнь одноглазая. Привыкая к своей беде в чужом помещении больнички под бесцеремонные комментарии сопалатниц (простодушно выражавшие мысли полевые жительницы сразу объяснили ей, что "теперь тебя никто не возьмет", что "кому ты кривая нужна!" и что "второй глаз тоже завидит слабже, совсем слепая станешь!"), а по дороге домой повернутая к стене, она почти не имела дела с недружелюбным теперь, оказывается, пространством. Зато дома обнаружилось, что часть мира все время куда-то девается. Перестали появляться даже никем не переставлявшиеся предметы. Она, скажем, не увидела любимого блюдечка и решила, что его или разбил отец, или ихняя с папой кошка.
Замечательное блюдечко удивительно переливалось и было как из стеклянной конфеты, причем казалось то цвета золотого, то красно-желтого. Вдобавок в красивом стекле мигали и вспыхивали блестки, непонятно как туда попавшие. Так поглядишь – есть, так – нету. В каких они местах, понять было невозможно. Сверху же оно было обслюнявленное, как фарфоровый медведь.
Сперва его не увидев, она его тут же увидела, но не обрадовалась, а из-за такой глупости заплакала. К тому же теперь она то и дело наступала то на лапу, то на хвост ихней с папой Кисе Бире. Та исторгала визг, и приходилось, обо что-нибудь стукаясь, шарахаться – в доме оказалось полно разных выступов и буфетных углов.
Стали появляться одноклассницы, сперва в ее участок зрения попасть приноравливавшиеся, а потом попадавшие сразу. Начались рассказы для незнавших, что на самом деле произошло. Хотя подруги, с которыми она ездила, так и не появились (они боялись встретиться с отцом, не зная, как объяснить, почему его не известили), зато заходили их матери, приносили варенье из кизила, которое привезли девочки, и неубедительными голосами сочувствовали. А отец глядел в пол и молчал. Матери поскорей уходили, оправдываясь, что вот Раечка прийти не могла, у нее интенсивное женское, и вы как отец тоже девочки меня поймете, но на днях она будет. Или "я понимаю, вас постигла участь, но Тома пока что догуливает каникулы, хотя вот-вот все-таки из лагеря вернется – у нее такие месячные, что неловко от остальных детей. Вы как врач и отец меня понимаете! И сразу, конечно, зайдет!"
Но Тома с Райкой не зашли. Во всяком случае до событий, о которых пойдет речь, не появились точно.
Те, кто приходили, обязательно вспоминали Павку Корчагина и "Повесть о настоящем человеке", а одна девочка, прежде только одноклассница быстро заняла место Райки с Тамаркой и с докторской дочкой сдружилась. Погубленная и растерянная душа искала участия, так что новая сердечная подруга оказалась кстати.
С ней они и придумали красивенькую тюбетейку со свисавшей на один глаз бахромой. Нелепую, надо сказать, и дурацкую, но героиня наша теперь полагалась на любые житейские решения обретенной руководительницы жизни новой подруги.
"Во! В натуре одноглазая!" – зашептались на танцверанде, куда подруга уговорила ее пойти на танцы. И все тактично в ее сторону не поглядели, хотя, конечно, поглядели.
Танцверанда располагалась в парке среди деревьев и по вечерам красиво светилась. С нее слышалась играемая через хриплый громкоговоритель музыка. Вокруг решетчатого ограждения околачивались матерившиеся подростки, которых по молодости на танцы не пускали. Зато они глядели на женские в шелковых чулках ноги – пол танцверанды был на высоте человеческого роста, и туда поднимались по ступенькам. В ближайших кустах устроила лежку никем не замеченная, потому что смешавшаяся с темнотой, зашедшая по глупости из лесу в парк лосиха. На танцверанде же изнутри решетчатой ограды по скамейкам сидели девушки с женщинами и разглядывали танцующих, а сами ждали приглашения, для чего опускали глаза или отворачивались в ничего не значащую сторону, причем, как ни старались не слушать, все-таки заверандное сквернословие воспринимали.
Отдельной группой толпились приглашающие. Кое-кто из них ждали белого танца, потому что к своим предметам подойти робели. Другие, наоборот, были развязны и самоуверенны. Они небрежительным шагом подходили враскачку к кому направились и брали их в дозволенные объятья. Постепенно всех разобрали, хотя некоторые совсем молодые девушки танцевали друг с другом, потому что танцевать с мужчинами презирали.
Ее не пригласил никто. Покуда не приглашали еще многих, ничего страшного в этом не было. Подруга возвращалась на место, взволнованная танцем с военным ухажером.
Но вот, как было сказано, разобрали всех, и она осталась одна. Все танцевали и старались на нее в тюбетейке с падавшей на один глаз бахромой не глядеть, потому что всем было ее жаль, и танцевалось им поэтому не в удовольствие. Так что, когда к ней направился Болявый, танцующие обрадовались, но внутренне удивились – такого, чтобы пригласить красивую, хотя окривевшую девушку, от ничтожного Болявого никто не ожидал. Чтобы она пошла с ним танцевать, не ожидали тоже.
Коротко о Болявом. Он проживал на нашей улице в последнем, ближайшем к свалке дворе. Народ там обретался всякий. Болявый рос в семействе, считавшемся хужей всех. Сам он тоже был хужей кого ни взять. Низкорослый, низкозадый, с тупой мордой, подбородок которой покрывали коросты от мокнущих болячек, с трахомными веками, а теперь еще и во вспухших возрастных угрях, он отсиживал в каждом классе по два года и сейчас работал подручным. Дома он ел пустые щи, наблюдал пьяных отца с матерью, как ни придешь, перепихивавшихся под лоскутным одеялом, спотыкался о ползающих по полу остальных детей, словом, был обношен и бессмыслен. То есть урод и выродок. А по кличке – Болявый.
Но настала повелительная молодость, и он, натерев пропотелые ботинки коркой от сала шпиг, стал приходить на танцверанду, однако до сих пор никого пригласить не осмелился. Однажды только, путаясь в ногах, пошел танцевать падеграс с другим таким же уродом из Марфина.
Вот все и поглядывали, пойдет она с ним или нет, ожидая, чтобы пошла, и тогда всехнее сочувствие бы кончилось, и можно было бы спокойно потанцевать. С другой стороны, все полагали, что согласиться на Болявого – такого просто не может быть.
Поскольку тот подошел с боку где бахрома, она сперва на приглашающий голос встала, а он уже разинул рот и руки, но, повернувшись и увидев, кто ее приглашает, замотала головой и села обратно.
Она отказала. Посрамленный Болявый поплелся откуда подходил. А она стала высматривать подругу. А подруга с ухажером уже с танцев ушли и, углубившись в кусты, куда сразу направились, напоролись на лосиху, и подруга невероятно перепугалась. Лосиха, точно живая тьма, поднялась до неба и, треща кустами, ушла на высоких ногах, оставив вместо себя еще большую тьму.
Прижавшись в страхе к военному, подруга, конечно, была бережно и заботливо обнята. Что было дальше, можно только предположить. Во всяком случае голову подруга потеряла и кустами поглотилась.
А она, не дожидаясь окончания танцев, ушла домой одна.
Темную вечернюю дорогу, хотя давным-давно знакомую, пройти оказалось непросто. Поврежденное зрение не давало увидеть в темноте разные неожиданности. Минуя заборы, она то подворачивала ногу, то ударялась лицом о выставившуюся из-за ограды хлесткую ветку. Словом, намучилась и наплакалась.
Это ее, и без того удрученную одиночеством на танцверанде, а также вероломством новой подруги, ее, красивую девочку, которой прежде посидеть бы не дали, а сегодня у всех на глазах приглашенную уродским Болявым, привело в совершенное отчаяние, и, чем больше она оступалась, чем чаще натыкалась на ветки, тем горше ей становилось.
Между прочим, кто-то вроде видел, что сразу после нее с танцев ушел Болявый.
Ей же мерещилось, что по другую сторону улицы, шепчась, крадутся поездные подруги, из-за нее не появившиеся на танцах, и сейчас решившие последить, как она доберется домой, чтобы, если что, помочь, потому что их мучила совесть. И хотя она никого не слышала, ощущение, что за ней крадутся, ее не покидало, правда, такое ощущалось всегда, когда приходилось идти по темным перед ночью нашим переулкам и прежде.
И она решила утопиться. В колодце. Для чего пробралась в соседскую беседку, прихватив в темноте из дому еще и отцову бутыль с формалином. Отец сто раз говорил: "Смотри не трогай это!" Беседка находилась в заглохшем вишневом саду. Снова намучившись из-за темноты и одноглазия, она, сдвинув отъезжавшую заборину, пролезла в заборную прореху, пробралась сквозь высокую траву и очутилась у колодца.
Колодезный сруб, всеми забытый и последний в наших колоночных местах, окружали мостки из прогнивших досок. Почему-то считалось, что старые эти доски закрывают колодезную дыру. Серые и замшелые, с трухлявыми сыроватыми изломами, они опасно выглядели, и казалось, ступив на хоть какую, полетишь в бездонное горло. Казалось так еще и потому, что выгребные ямы позади дворовых будок тоже бывали закрыты схожим настилом, из-под которого содержимое, когда надо, откачивалось "торгсинами". Ступать на выгребные щиты желающих, конечно, не было, хотя тут, в вишневом саду, был, как мы сказали, не настил, а всего лишь старые мостки. А еще к колодцу не хотелось подходить, поскольку в заброшенных садах трава в сыром углу всегда по колено, а под ней – влажный по причине постоянной тени грунт. Заходить в такую страшно – неизвестно, не приключится ли в пустоте под высокой зарослью какой-нибудь каверзы ногам. Именно эта, высокая с круглыми оладьями горизонтальных листьев трава возле колодца на сырой понизу земле и росла.
Так что, решив утопиться, она все-таки побоялась ступить в темноте на трухлявую доску и в колодец сорваться. А значит, топиться передумала и пошла в беседку пить прихваченную отраву.
Когда она туда вошла, главной жутью было не то, что сейчас она отравится, а что в беседке есть кто-то опасный и затаившийся. И она поскорей стала глотать страшную жидкость. Захлебывалась, закашливалась, но пила. И вдруг запахло чем-то знакомым... А она пила и пила, хотя горло уже стиснулось и запах – она вдруг вспомнила! – был как от поездного дядьки, отогнувшего простыню, которой она занавесилась.
...За мокрой этой простыней она, как и многие в вагоне, спасалась от жары, а поскольку лежала голая, затеяла разные девчачьи приятности: трогала груди, которые уже год как перестали болеть и получились одинаковенькие и красивые, но мало пока что знакомые, а пока напухали, было все время неприятно. И остальное трогала, но палец далеко не запускала – девочки говорили, что от этого можно родить черта.
Чтоб неугомонный палец отвлечь, она в который раз принялась разглядывать помаду, какою обзавелась в ожидании опасной южной жизни. Представив же стройных, как у телеграфа, молодых людей, она опять потянулась куда не следует, раз все равно нельзя посмеяться из-за Тургенева-Пургенева с Томой и Райкой – обе пошли через весь поезд глядеть, кто едут в дорогом вагоне.
Тут она почуяла водочный дух и обмерла – с краешку отогнутой за ее подушкой влажной простыни (она лежала головой к окошку) появился глаз Тургенева-Пургенева, мужика, повадившегося ходить к их окну для любования выцветшими от зноя просторами Родины и, вообще, не к Харцызску ли подъезжаем. Притаскивался он к ним, потому что их было три девки, но в оправдание бормоча, что у него, мол, едят толстолобика в томате и пьют чай вприкуску, так что к своей фрамуге не подойти. Появившись, мужик садился на краешек заваленной свернутыми запасными матрацами противоположной полки и что-то мычал, а один раз поинтересовался "вы чего, как про Пургенева скажете, так ржать?" Хохотали они тогда как сумасшедшие и прозвали его сразу Пургеневым.
Вместо Харцызска мужик ощущал сейчас скулой и бровью волглую теплую простыню, в полутьме за которой виднелось, как голая малолетка – сама брюнеточка – быстро шевелит ладошкой и тихонько сопит, и сам задышал выпитой четвертинкой. Глаз его был скошен куда надо, а ее глаз тут же скосился в его сторону. Со стороны его глаза шел сивушный дух, со стороны ее взгляда обозначилось замешательство. Она даже закрылась сверху рукой, потому что другая, замерев, и так закрывала где следует. Поняв, что обнаружен, мужик, конечно, глаз убрал...
Между тем в беседке и правда кто-то был.
Когда она стала проваливаться во тьму, смерть, нестерпимей и неимоверней, чем паровозная резь в глазу, рухнула на нее раздирающей надвое болью, словно вывернулось наизнанку нутро и потекла главная кровь жизни...
Отец, придя заполночь с дежурства и не найдя дочку в деревянном их приземистом жилье, сперва просто не знал, как быть. Он ходил по двору и светил оставшимся с войны жужжащим фонариком (были такие – жмешь в кулаке на пружинный упор, фонарик жужжит и производит свет). Искал он ее без толку и в комнатах, и у колонки, и на улице у калитки, пока не услыхал в соседнем саду какой-то хриплый звук. Он неумело перелез через забор (про болтающиеся заборины известно только детям), а потом, ступая по трухлявым гнилым доскам, чуть не провалился в колодец – одна хрустнула и подломилась. Он отскочил, наш несуразный доктор, отчего фонарик швырнул свет на верхушку старой корявой вишни и даже осветил клочок темного до пока еще не вставшей луны неба, меж тем как из-под ног его метнулась какая-то всполошенная сила ночи. Это была Киса Бира, но сердце у него упало вовсе... И тут опять захрипели. Очетливо и рядом. На полу беседки в прыгающем пятне слабого света лежала его девочка. Воняло спиртным, смердело блевотиной. Оттого что фонарик давал мало света, казалось, что в беседке повсюду темная кровь. Лужи, целые лужи крови. Еще в скудном освещении было видно, как горестная и голодная Киса Бира эту самую кровь на беседочном полу нюхает.
Быть может, вы знаете, как он ухитрился перенести дочку через забор, который только что с трудом перелез, чтобы попасть в сад? Я – понятия не имею. Я просто не постигаю, как вообще можно, непрерывно жужжа фонариком, совершить такое в глухом саду, да еще с полумертвой дочерью на руках!
Потом, когда он дома ее откачивал, считал и смазывал разрывы, промывал желудок и останавливал сочившуюся липкую кровь, он почему-то все время думал, что беседку надо продезинфицировать. Достав бутыль с формалином, совершенно спятивший от горя, он проделал это на исходе ночи, пока не встали соседи, причем обнаружил заодно девочкину тюбетейку со свешивающейся бахромой и кантиком под цвет платья.
Невероятно счастливая со вчерашнего в битком набитом собой сарафане подруга, придя узнать, как докторская дочка добралась, а на самом деле рассказать, как они с Вадиком сперва напоролись на лосиху, ничего не узнала, потому что отец из-за двери глухо ответил: "Она спит!"
Подробностей этого случая имеется множество, однако рассказ пора заканчивать, хотя само событие из тех, какие в древности становились мифами, и, если вспомнить циклопов или Геродотовых единоочитых людей, дело можно повернуть, скажем, так.
Опившись спиртом, увечная девочка, кем-то в беседке изнасилованная, произвела двух уродцев. Сперва они, как показалось тем, кто при родах присутствовал, были в облике, скажем, котят. Стоп! Это же возможный миф! Наудивлявшись и посудачив, все к этому привыкли. Чего не бывает! Вот у Верки Юшковой трое детей, а от кого какой, неизвестно. Вот Соня Дозе, образованная девушка, а сошлась с шофером и живет с ним как с мужем. Вот Валька рожает и рожает от летчика, а он не понять где. Так что двое прасуществ, которых пока что в виде двух котенков носит за пазухой по одному из художественных моих вымыслов некий маленький мальчик, вырастут и в свой срок совокупятся, породив наш мир, каковой утвердится на семи слонах, стоящих на полочке дивана с полочкой. И от них-то поведет начало лопоухое наше племя, набредя на травяные улицы и напрочь позабыв собственные мифы.
Смеетесь! Какие, мол, такие прасущества?! Несчастная девушка, от кого она может родить! Ей даже в степной больнице уже это говорили. С одним глазом в общество слепых и то не запишут! Да и кто, вообще, ее возьмет?! Хотя, как сказать! Приедет, скажем, один такой из Винницкой области, неуверенный и застенчивый, потому что минус двенадцать близорукий, и они совсем неплохо заживут, но детей у них не будет. Она же плакала день, плакала другой, третий тоже проплакала – вот глаз и выплакала. А вообще говоря, до сих пор плачет!
Возможно все-таки, что до беседки за ней и правда шел Болявый. Или еще кто-нибудь. Предположить такое вполне возможно. Одного нельзя. Вернуть глаз.
А возможно, они с отцом переедут в другой город. Он ведь совсем замолчал и только ходил за ней как врач, а матери у них и так не было. Или же несчастная девочка перебралась куда-то к тетке. Словом, могло быть и так и этак, а что выжгло глаз – точно. И вроде бы паровозной искрой... Однако мы с вами приехали! Москва! Спасибо за компанию!
– Погодите! Но что все-таки было дальше?
– Какая любопытная! – улыбнулся красиво побритый мужчина миловидной попутчице, появившейся в его купе не так уж и далеко от Москвы – в Орле. Ей было срочно в столицу, других билетов не оказалось, и она взяла в дорогой вагон, а увидев загорелого после отпуска интересного мужчину, возникшего из двери в стене, притом что купе оказалось на двоих, оробела. Сосед, однако, попался внимательный и приятный, а еще необыкновенный рассказчик, умевший порассказать такое, о чем даже подумать бывает неловко...
– Звоните! Телефон у вас есть. Все и узнаете!
