Текст книги "Озарения"

Автор книги: Артюр Рембо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Голову подними: деревянный изогнутый мост; последние огороды самаритян; раскрашенные маски под фонарем, исхлестанным холодом ночи; глупенькая ундина в шелестящем платье возле реки; светящиеся черепа на гороховом фоне; и прочие фантасмагории. – Пригород!

Дороги, окаймленные решетками и стенами, за которыми теснятся их рощи; ужасные цветы, что могут быть названы сестрами и сердцами; обреченный на томность Дамаск; владенья феерических аристократов – зарейнских, японских, гуаранийских – владенья, еще пригодные для музыки древних; – и есть трактиры, которые никогда уже больше не будут открыты; – и есть принцессы и, если не очень ты изнурен, изученье светил. – Небо!

Утро, когда ты с Нею боролся, и было вокруг сверкание снега, зеленые губы, и лед, и полотнища черных знамен, и голубые лучи, и пурпурные ароматы полярного солнца. – Твоя сила!

XXIX

От варваров

Значительно позже дней и времен, и стран, и живых созданий,

Флаг цвета кровавого мяса на шелке морей и арктические цветы (они не существуют в природе).

Отставка старых фанфар героизма, – которые еще атакуют нам сердце и разум, – вдали от древних убийц.

Флаг цвета кровавого мяса на шелке морей и арктические цветы (они не существуют в природе).

О Нежность!

Раскаленные угли, хлынувшие потоками снежного шквала, огненные струи алмазного ветра, исторгнутые сердцем земным, которое вечно для нас превращается в уголь. – О мир!

(Вдали от старых убежищ и старых огней, чье присутствие чувствуют, слышат),

Раскаленные угли и пена. Музыка, перемещенье пучин, удары льдинок о звезды.

О Нежность, музыка, мир! А там – плывущие формы, волосы, пот и глаза. И кипящие белые слезы, – о Нежность! – и женский голос, проникший в глубины вулканов и арктических гротов.

Флаг...

XXX

Мыс

Золотая заря и трепетный вечер находят бриг наш в открытом море, напротив виллы и ее пристроек, образующих мыс, такой же обширный, как Пелопоннес и Эпир, или как главный остров Японии, или Аравия. Святилища, озаренные возвращеньем процессий; огромные оборонительные сооружения современного побережья; дюны, иллюстрированные вакханалиями и цветами; большие каналы древнего Карфагена и набережные подозрительной Венеции; вялые извержения Этны и ущелья цветов и ледниковых потоков; мостки для прачек, окруженные тополями Германии; склоны необычайных парков и склоненные вершины японских Деревьев; и круглые фасады всевозможных "Гранд" и "Руаялей" Скарборе или Бруклина; и рейлвеи опоясывают и разрезают диспозиции в этом Отеле, взятые из истории самых элегантных и самых колоссальных сооружений Италии, Америки, Азии, и окна и террасы которых, в настоящее время полные света, напитков и свежего ветра, открыты для умов путешественников и для знати и позволяют в дневные часы всем тарантеллам всех берегов – и даже ритурнелям знаменитых долин искусства – чудесно украсить фасады Мыса-Дворца.

XXXI

Сцены

Древняя Комедия продолжает свои сочетания, разделяет свои Идиллии.

Бульвары театральных подмостков.

Деревянный пирс от одного до другого конца каменистого поля, где под голыми ветвями деревьев гуляет варварская толпа.

В коридорах черного газа, вслед за теми, кто пришел на прогулку с листьями и фонарями.

Птицы мистерий обрушиваются на плавучий каменный мост, приведенный в движенье архипелагом, покрытым лодками зрителей.

Лирические сцены в сопровождении барабана и флейты вьются в убежищах, оборудованных под потолками, вокруг салонов современных клубов или в залах древнего Востока.

Феерия движется на вершине амфитеатра, увенчанного молодою порослью леса, – или мечется и модулирует для беотийцев, в тени высоких деревьев, на срезе культур.

Комическая опера разделяется на нашей сцене, у грани пересечения перегородок, воздвигнутых на светящейся галерее.

XXXII

Исторический вечер

Однажды вечером, перед наивным туристом, удалившимся от наших экономических мерзостей, рука маэстро заставляет звучать клавесины полей; кто-то в карты играет в глубинах пруда, этого зеркала фавориток и королев; во время заката появляются покрывала монахинь, и святые, и дети гармонии, и хроматиэмы легенд.

Он вздрагивает при звуках охоты, от топота дикой орды. Комедия капает на травяные подмостки. И на этом бессмысленном фоне – тяготы бедных и слабых!

Перед его порабощенным взором Германия громоздится до самой луны; татарские пустыни озаряются светом; древние восстания роятся в глубинах Небесной империи; по лестницам и скалистым сиденьям бледный и плоский мирок, Запад и Африка, начинает свое восхожденье. Затем балет известных морей и ночей, бесценная химия, звуки невероятных мелодий.

Все та же буржуазная магия, где бы ни вылезли мы из почтовой кареты! Самый немудрящий лекарь чувствует, что больше невозможно погрузиться в эту индивидуальную атмосферу, в туман физических угрызений, при одном названье которых уже возникает печаль.

Нет! Время парильни, исчезновенья морей, подземных пожаров, унесенной планеты и последовательных истреблений, чью достоверность столь беззлобно определяли Норны и Библия, – это время окажется под наблюденьем серьезных людей. Однако легенда будет здесь ни при чем!

XXXIII

Движение

Извилистое движение на берегу речных водопадов,

Бездна позади корабля,

Крутизна мгновенного ската,

Огромность теченья

Ведут к неслыханным знаньям

И к химии новой

Путешественников, которых окружают смерчи долины

И стрима.

Они – завоеватели мира

В погоне за химически-личным богатством;

Комфорт и спорт путешествуют с ними;

Они везут с собой обученье

Животных, классов и рас; на корабле этом

Головокруженье и отдых

Под потоками света

В страшные вечера занятий.

Болтовня среди крови, огня, приборов, цветов,

драгоценных камней;

Счета, которыми машут на этой убегающей палубе;

Можно увидеть – катящийся, словно плотина за моторною гидродорогой,

Чудовищный и без конца озаряемый – склад их учебный;

В гармоничный экстаз их загнали, В героизм открытий.

Среди поразительных атмосферных аварий

Юная пара уединилась на этом ковчеге,

– Должно быть, простительна древняя дикость?

И поет, и на месте стоит.

XXXIV

Bottom

Действительность была чрезмерно тернистой для моей широкой натуры, – и тем не менее очутился я у Мадам, серо-синею птицей взлетая к лепным украшениям на потолке, волоча свои крылья по вечернему мраку.

У подножия балдахина, осенявшего ее драгоценности и физические шедевры, я был медведем с темно-синими деснами и с шерстью, поседевшей от грусти, а в глазах – хрусталь и серебро инкрустаций.

Все стало мраком, превратилось в жаркий аквариум. Утром – воинственным утром июня – я стал ослом и помчался в поля, где трубил о своих обидах, потрясал своим недовольством, покуда сабинянки предместий не бросились мне на загривок.

XXXV

H

Чудовищность во всех ее проявленьях врывается в страшные жесты Гортензии. Ее одиночество – эротический механизм, ее усталость динамичность любви. Во все времена она находилась под наблюдением детства, эта пылающая гигиена рас. Ее двери распахнуты перед бедою. Там мораль современных существ воплощена в ее действии или в страстях. О ужасное содрогание неискушенной любви на кровавой земле, под прозрачностью водорода! Ищите Гортензию.

XXXVI

Молитва

Моей сестре Луизе Ванаан из Ворингема. – К Северному морю обращен ее синий чепец. – За потерпевших кораблекрушение.

Моей сестре Леони Обуа из Ашби. Бау – летняя трава, жужжащая и зловонная. – За больных лихорадкой матерей и детей.

Лулу, дьяволице, не утратившей вкуса к молельням эпохи Подруг и своего незавершенного образования. За мужчин. – К Мадам ***.

Отроку, которым я был. Святому старцу в миссии или в скиту.

Разуму бедняков. И очень высокому клиру,

Также всякому культу в таких местах достопамятных культов и среди таких событий, что приходится им подчиниться, согласно веленью момента или согласно нашим серьезным порокам.

Сегодня вечером Цирцето высокого льда, жирной как рыба, румяной как десять месяцев красных ночей, (ее сердце – амбра и спанк). За мою единственную молитву, молчаливую словно эти ночные края и предшествующую взрывам отваги, еще более грозным, чем этот полярный хаос.

Любою ценой и со всеми напевами, даже в метафизических странствиях. Но не теперь.

XXXVII

Демократия

"Знамя украшает мерзкий пейзаж, а наше наречье заглушает бой барабанов.

Самую циничную проституцию мы будем вскармливать в центрах провинций. Мы истребим логичные бунты.

Вперед, к проперченным, вымокшим странам! – К услугам самых чудовищных эксплуатации, индустриальных или военных.

До свиданья, не имеет значения где. Новобранцы по доброй воле, к свирепой философии мы приобщимся; для науки – невежды, для комфорта – готовы на все, для грядущего – смерть. Вот истинный путь! Вперед, шагом марш!"

XXXVIII

Fairy

Для Елены вступали в заговор орнаментальные соки под девственной сенью и бесстрастные полосы света в астральном молчанье. Бухты мертвой любви и обессилевших ароматов поручали зной лета онемевшим птицам, поручали надлежащую томность драгоценной траурной барке.

Потом наступало мгновенье для песни жен лесорубов под рокот потока за руинами леса, для колокольчиков стада под отклик долины и крики степей.

Для детства Елены содрогались лесные чащи и тени, и грудь бедняков, и легенды небес.

И танец ее и глаза по-прежнему выше драгоценного блеска, холодных влияний, удовольствия от декораций н неповторимого часа.

XXXIX

Война

В детстве мою оптику обострило созерцание небосвода, моему лицу все людские характеры передали свои оттенки. Феномены пришли в движенье. Теперь постоянное преломленье мгновений и математическая бесконечность гонят меня по этому миру, где я обласкан гражданским успехом, почитаем причудливым детством и большими страстями. – По праву или по необходимости, по непредвиденной логике думаю я о воине.

Это так же просто, как музыкальная фраза.

XL

Гений

Он – это нежность и сегодняшний день, потому что он двери открыл для пенистых зим и для летнего шума и чистыми сделал еду и напитки, и потому что в нем прелесть бегущих мимо пейзажей и бесконечная радость привалов. Он это нежность и завтрашний день, и мощь, и любовь, которую мы, по колено в ярости и в огорченьях, видим вдали, в грозовых небесах, среди флагов экстаза.

Он – это любовь, и мера, вновь созданная и совершенная, и чудесный, непредугаданный разум, и вечность: машина, которой присущи фатальные свойства, внушавшие ужас. О радость здоровья, порыв наших сил, эгоистичная нежность и страсть, которую все мы питаем к нему, к тому, кто нас любит всю жизнь, бесконечно...

И мы его призываем, и странствует он по земле... И когда Поклоненье уходит, звучит его обещанье: "Прочь суеверья, и ветхое тело, и семья, и века! Рушится эта эпоха!"

Он не исчезнет, он не сойдет к нам с небес, не принесет искупительной жертвы за ярость женщин, за веселье мужчин и за весь этот грех: потому что в самом деле он есть и в самом деле любим.

Сколько путей у него, и обликов, и животворных дыханий! О устрашающая быстрота, с которой идут к совершенству деянья и формы!

О плодовитость рассудка и огромность Вселенной!

Тело его! Освобожденье, о котором мечтали, разгром благодати, столкнувшейся с новым насильем!

Явленье его! Перед ним с колен поднимаются древние муки.

Свет его! Исчезновенье потока гулких страданий в музыке более мощной.

Шаг его! Передвиженье огромнее древних нашествий.

Он и мы! О гордость, которая неизмеримо добрее утраченной милости и милосердья.

О этот мир! И светлая песня новых невзгод.

Он всех нас знал и всех нас любил. Этой зимнею ночью запомним: от мыса до мыса, от бурного полюса до старого замка, от шумной толпы до морских берегов, от взгляда к взгляду, в усталости, в силе, когда мы зовем, когда отвергаем, и под водою прилива, и в снежных пустынях – идти нам за взором его, и дыханьем, и телом, и светом.

XLI

Юность

I

Воскресенье

Расчеты в сторону – и тогда неизбежно опускается небо; и визит воспоминаний и сеансы ритмов заполняют всю комнату, голову, разум.

– Лошадь, пронзенная угольною чумою, бежит по загородному газону, вдоль лесопосадок и огородных культур. Где-то в мире несчастная женщина драмы вздыхает после невероятных разлук. Десперадос томятся после ранений, грозы, опьяненья. Дети, гуляя вдоль рек, подавляют крики проклятья.

Вернемся к занятиям, под шум пожирающего труда, который скопляется и поднимается в массах.

II

Сонет

Человек заурядного телосложения, плоть не была ли плодом, висящим в саду, – о детские дни! – а тело – сокровищем, которое надо растратить? Любить – это опасность или сила Психеи? Земля имела плодородные склоны, где были артисты и принцы, а происхожденье и раса нас толкали к преступленьям и скорби: мир – ваше богатство и ваша опасность. Но теперь, когда этот тягостный труд завершен, ты и расчеты твои, ты и твое нетерпенье – всего лишь ваш танец, ваш голос, не закрепленные, не напряженные, хотя и с двойственным смыслом успеха и вымысла, в человеческом братстве и скромности, во Вселенной, не имеющей образов; – сила и право отражают голос и танец, оцененные только теперь.

III

Двадцать лет

Изгнанные голоса назиданий... Горестно угомонившаяся физическая наивность... Адажио. О, бесконечный отроческий эгоизм и усидчивость оптимизма: как наполнен был мир в то лето цветами! Умирающие напевы и формы... Хор, чтобы утешить пустоту и бессилье... Хор стеклянных ночных мелодий... В самом деле, нервы скоро сдадут.

IV

Ты все еще подвержен искушению святого Антония. Куцего рвенья скачки, судороги мальчишеской гордости, страх и унынье. Но ты снова примешься за этУ работу: все гармонические и архитектурные возможности будут кружить вокруг твоего стола. Совершенные и непредвиденные создания принесут себя в жертву Эксперименту. В твои предместья мечтательно хлынет любопытство древней толпы и праздного великолепия. Твоя память и чувства будут только питать созидательный импульс. Ну, а мир, что станется с ним, когда ты уйдешь? Во всяком случае, ничего похожего на теперешний вид.

ХLII

Распродажа

Продается то, чего не продавали никогда иудеи, не отведывало ни дворянство, ни преступленье, не знала отверженная любовь и адская порядочность масс, не могли распознать ни наука, ни время.

Воссозданные Голоса; пробужденье хоральных и оркестровых энергий и мгновенное их примененье; единственная возможность освободить наши чувства!

Продаются тела – бесценные, вне какой-либо расы, происхождения, мира и пола! Богатства, которые брызжут при каждом движенье! Бесконтрольная распродажа брильянтов!

Продается анархия для народных масс; неистребимое удовольствие для лучших ценителей; ужасная смерть для верующих и влюбленных!

Продаются жилища и переселения, волшебные зрелища, спорт, идеальный комфорт, и шум, и движенье, и грядущее, которое они создают!

Продаются точные цифры и неслыханные взлеты гармоний. Находки и сроки ошеломительны: незамедлительное врученье!

Безумный и бесконечный порыв к незримым великолепьям, к непостижимым для чувств наслажденьям, – и его с ума сводящие тайны для любого порока, – и его устрашающее веселье и смех для толпы.

Продаются тела, голоса, неоспоримая роскошь – то, чего уж вовек продавать не будут. Продавцы далеки от конца распродажи! Путешественникам не надо отказываться от покупки!

ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА

Предлагаемое издание Артюра Рембо является не только первым претендующим на полноту русским изданием знаменитого поэта, но оно практически полно представляет то, что принято называть термином "Сочинения", хотя по отношению к Рембо термин кажется архаичным. Эта степень полноты видна, если сопоставить данную книгу с образцовым, с нашей точки Зрения, французским изданием Полного собрания сочинений Рембо, осуществленным Андре Ролланом де Реневиль и Жюлем Мукэ в "Библиотеке Плеяды" издательства Галлимар (Rimbaud Arthur. Oeuvres completes/Texte etabli el annote par Andre Rolland do Ro neville, Jules Mouquet. Paris, 1954), порядка расположения материала в котором мы придерживались {В дальнейшем в ссылках на это издание указывается: Р-54 и страница. Уточнения производились и по изданию 1963-1965 гг. (Р-65). На переиздание 1972 г., подготовленное Антуаном Аданом по иным принципам, наиболее полное в части переписки, мы ниже не ссылаемся.}.

В книге помещены все основные художественные произведения Рембо (издание переписки не входило в наши задачи). Остается вне рамок литературного памятника лишь небольшая по объему часть – произведения главным образом малозначительные, незавершенные, фрагментарные, не являющиеся предметом читательского и исследовательского интереса в самой Франции {Это – 1. "Проза и стихи школьных лет"; 2. "Отрывочные строчки" (Bribes); 3. Les Stupra: сатирические экспромты из так называемого Альбома зютистов; 4-5. Две сатиры: "Сердце под рясой", "Письмо барону Падешевр"; 6-7. Два коротких черновика стихотворений в прозе, известных под названием "Пустыни любви" и "Политические фрагменты". Часть из этих вещей не входила даже в издание Плеяды 1946-1951 гг.}. Целостность публикуемых в книге вещей нигде не нарушена.

Нужно сказать, что нынешнее состояние текстологической изученности, подготовленности и полноты самого французского текста является результатом протянувшейся на три четверти века и продолжающейся по сей день работы множества специалистов, разыскавших и возродивших почти из ничего текст Рембо.

Сам поэт издал при жизни только одну книжечку – "Одно лето в аду" (Брюссель, 1873), долго остававшуюся неизвестной читающей публике. Дальнейшие прижизненные издания ("Озарения", 1886; "Реликварий. Стихотворения", 1891) были подготовлены уже без ведома автора, который в 80-е годы жил в Эфиопии (как тогда чаще говорили – в Абиссинии). "Реликварий" фактически был посмертным изданием, ибо к моменту его выхода Рембо умирал или уже скончался 3 на больничной койке в Марселе.

Кроме школьных сочинений, почти ничего из стихов Рембо не публиковалось до октября 1883 г., когда в связи с развитием символистского движения и подготовкой Перлоном книги "Проклятые поэты" (Париж, 1884) было напечатано несколько стихотворений.

Следующим этапом была предшествовавшая первому изданию "Озарений" публикация в журнале "Ла Вог" (май-июнь 1886 г.) большинства озарений в прозе и нескольких из "Последних стихотворений".

Произведения Рембо печатались по тексту, не готовившемуся автором к печати, иногда в виде цитат, не всегда под его именем. Многие стихотворения Рембо Верлен первоначально воспроизвел по памяти.

Ранний этап публикаций Рембо отошел в прошлое, но оставил некоторые, не разрешенные до сих пор загадки. Не разысканы, а иногда и утрачены автографы ряда произведений, не прояснена хронологическая приуроченность и последовательность многих из них. Наиболее острый спор развернулся вокруг хронологии "Озарений". Он освещен в статье и в комментарии к книге. По ряду причин, там изложенных, и чтобы не усугублять хаоса умножением возможных конъектур, мы придерживаемся в общей последовательности книг и в расположении отдельных озарений такого порядка,

Дата выхода "Реликвария" не определена с точностью до недель, который восходит к первой журнальной публикации 1886 г. и сохранен в авторитетном издании Плеяды. Вместе с тем при подготовке книги учитывалось мнение литературоведов, подходящих к развитию творчества Рембо с других позиций, в частности А. Буйана де Лакота (Озарения, Париж: Меркюр де Франс, 1949), Антуана Адана (Сочинения. Париж: Клоб де мейер ливр, 1957), Сюзанны Бернар (Сочинения. Париж: Гарнье, 1960 {Мы ниже часто обращаемся к этому изданию, сокращенно именуя его OSB. Важной опорой при комментировании текста была также ставшая классической книга 1936 г. литературоведов Р. Этьембля и Я. Гоклер. Мы цитируем по изд.: Etiemhle R., Gauclere Y. Rimbaud. Nouv. ed. revue et augm. Paris: Gallimard, 1950. В меньшей степени могли быть использованы более новые комментарии, выдержанные в неофрейдистском духе, например книга Р. Г. Коона (Cohn Ii. G. The Poetry of Rimbaud. Princeton, 1973. Далее: RC).}), Даниэля Леверса (Стихотворения... Париж, 1972 / "Ливр де пош").

Русский перевод всего текста Рембо впервые выполнен одним поэтом – М. П. Кудиновым. Однако в развитие традиций серии "Литературные памятники" (Бодлер, Эредиа, Рильке, Бертран) И. С. Поступальский подобрал переводы, раскрывающие историю художественного освоения поэта и его интерпретацию в русской культуре. Ему же принадлежат замечания о переводах и указания на переводы, не воспроизводимые в книге (среди них – напечатанные в 1981 г. в нашей серии в издании: Алоизиюс Бертран. Гаспар из Тьмы – переводы В. М. Козового).

Собственно комментарий составлен Н. И. Балашовым.

ОЗАРЕНИЯ

Не нужно повторять соображения, по которым нельзя считать доказанной гипотезу Анри Буйана де Лакота (1949) о том, что "Озарения" написаны якобы после 1873 г., т. е. после "Одного лета в аду".

В статье разъяснено, что уже при изданий "Озарений" отдельной книгой в том же 1886 г., когда они были напечатаны в журнале "Ла Вог", порядок расположения стихотворений в прозе, принятый в журнале, был нарушен, и, кроме того, они были перемешаны со стихотворениями 1872 г. Эта ошибка, исправленная только в 1946 г. в первом издании Плеяды (где стихотворения 1872 г. выделены в особую рубрику – "Последние стихотворения"), ранее затрудняла понимание "Озарений" и сбивала читателей и исследователей (подробнее об этом см. в статье, раздел V).

Так же как и многие "Последние стихотворения", "Озарения" в большинстве своем не поддаются сколько-нибудь надежному рассудочному разъяснению, согласно смыслу слов и фраз, а музыка фраз и сама бессвязность имеют не меньшее значение для их восприятия (см. статью, раздел V).

Поэтому мы ограничиваемся сообщениями данных об "Озарениях" и указаниями возможности той или иной интерпретации.

I. После Потопа

Впервые напечатано без ведома автора в журнале "Ла Вог" Э 5 от 13 мая 1886 г. Не смешивать с последующей книгой в издании "Ла Вог" того же года, где "Озарения" были размещены вперемежку с "Последними стихотворениями", а порядок их изменен без объяснения причин перестановок.

Источник – автограф "рукописи Гро" (ныне хранится в Национальной библиотеке в Париже; помещено на условном листе I).

"После Потопа" интерпретируют как ключевое произведение книги Рембо, желающего абстрагироваться от мещанской грязи и показывать отмытый мир, радоваться ему. Вместе с тем начиная со слов: "На грязной улице..." описание представляется намеком на торжество Версаля, буржуазного предпринимательства и буржуазной прозы жизни, в которой мечется Рембо-"ребенок", вообще настоящий поэт.

Конец стихотворения можно понимать как призыв к новому очистительному потопу – к новой Коммуне (ср. с "О сердце, что для нас..." в "Последних стихотворениях").

Мазагран – кофе с добавлением воды или спиртного, бывшее в моде в Париже 60-70-х годов.

Слово "Отель" в подлиннике заключает игру омонимией, созвучием слова с клерикальными ассоциацияии ("алтарь") и с буржуазным ("отель").

Эвхарис (Эвхар_и_та) – значит "обаятельная", "приятная". Это имя одной из нимф, спутниц Калипсо, в романе "Телемак", написанном французским писателем XVII-XVIII вв. Фенелоном по мотивам "Одиссеи" Гомера. Эвхаристия религиозное таинство (нисхождение благодати на хлеб и вино при причастии, якобы превращающее их в плоть и, кровь Христовы). Рембо может иметь в виду сочетание обоих значений.

Другие переводы Ф. Сологуба, Т. Левита, Н. Балашова (фрагменты).

II. Детство

Напечатано там же, источник тот же, условные листы II-V.

Текст еще более загадочный, чем предыдущий. (Это особенно заметно в переводе Ф. Сологуба.)

В первом фрагменте иногда усматривают аналог живописной манере Гогена таитянского периода.

Второй фрагмент разные интерпретаторы, начиная от Эрнеста Делаэ и вплоть до Антуана Адана, пытались связать с конкретными биографическими фактами жизни семьи Рембо и – более успешно – с детскими зрительными впечатлениями поэта от окрестностей Шарлевиля. Этот отрывок представляет собой образец того фрагментарного, картинного, но бессвязно-алогичного построения, которое характерно для "Озарений" Рембо.

Следует обратить внимание на игру глагольными временами и положением глагола во фразе, создающую смену тональностей, воздействующих на читателя, возбуждающую и перестраивающую его внимание.

В третьем и четвертом фрагментах смысл надо искать в особой синтаксической и содержательной роли последней фразы.

Пятый фрагмент может быть понят более определенно, чем другие, в свете темы неприятия поэтом буржуазной цивилизации и мучительного ощущения им давящей тоски города.

Другие переводы – Ф. Сологуба, Т. Левита, В. Козового, II. Балашова (фрагмент).

Главки I и III в переводе Ф. Сологуба:

I

"Этот кумир, черные глаза и желтая грива, безродный и бездомный, более высокий, чем миф, мексиканский или фламандский; его владения, дерзкие лазурь и зелень, бегут по морским берегам, по волнам без кораблей, у которых свирепые греческие, славянские, кельтические имена.

На опушке леса, – цветы мечтаний звенят, блестят, озаряют, – девушка с оранжевыми губами, скрестивши ноги в светлом потопе, который бьет ключом из лугов, в обнаженности затененной, перевитой, одеянной радугами, зеленью, морем.

Дамы, кружащиеся на террасах около моря, – дети и великанши, великолепные, черные в серовато-зеленом мху, – драгоценности, стоящие на жирной почве цветников и освобожденных от снега садиков, – молодые матери и старшие сестры с очами паломниц, султанши, принцессы, походкою и торжественным одеянием, маленькие иностранки и особы слегка несчастные.

Какая скука, час "милого тела" и "милого сердца"!"

III

"В саду есть птица, – ее песня останавливает вас и заставляет краснеть.

Есть часы, которые не бьют.

Есть яма с гнездом белых зверьков.

Есть собор, который опускается, и озеро, которое подымается.

Есть маленькая повозка, которая оставлена в тростнике или мчится вниз по тропинке, вся в лентах.

Есть труппа маленьких актеров в костюмах; их можно увидеть сквозь опушку леса на дороге.

И, наконец, когда вы голодны и хотите пить, есть кто-нибудь, кто вас прогонит".

III. Сказка

Напечатано там же, источник тот же, условный лист V (где конец предыдущего стихотворения в прозе).

Редкое у Рембо цельно-повествовательное стихотворение в прозе. Цельность эта, однако, не очень способствует легкости понимания. Строились головоломные объяснения, будто Рембо отождествляет себя с юным трагическим римским императором Юлианом (Отступником) (род. в 331 г., правил с 361 по 363 г.), племянником Константина, пытавшимся разными мерами – от философского убеждения и вплоть до актов государственного насилия – сломить складывавшуюся диктатуру христианской церкви, восстановить языческую цивилизацию с ее блеском и культом красоты,

Вероятнее (и, пожалуй, единственно вероятна) версия Р. Этьембля и Я. Гоклер, поддержанная, в частности, Сюзанной Бернар, что Рембо более или менее иносказательно представил свои мечты периода ясновидения и их крушение, но представил их так, как их мог бы видеть человек, уже разочарованный в теории ясновидения.

Другой перевод – Ф. Сологуба (с исправлением опечатки: "содействия"):

"Государя утомило упражняться постоянно в совершенствовании пошлых великодуший. Он предвидел удивительные революции любви и подозревал, что жены его способны на лучшее, чем это снисхождение, приятное небу и роскоши. Он хотел узнать истину, час существенных желаний и удовлетворения. Было это или не было заблуждением благочестия, он хотел. По крайней мере он обладал достаточно обширным земным могуществом.

Все женщины, которые знали его, были убиты: какое опустошение сада красоты! Под ударами сабель они его благословили.

Он не требовал новых. – Женщины появились вновь.

Он убивал всех, которые шли за ним после охоты или возлияния. Все шли за ним.

Он забавлялся душением зверей роскоши. Он поджигал дворцы. Он кидался на людей и рубил их на части. Толпа, золотые кровли, прекрасные звери, все еще существовали.

Разве можно находить источник восторга в разрушении и молодеть свирепостью! Народ не роптал. Никто не оказывал противодействия его намерениям.

Раз вечером он ехал верхом. Гений появился, красоты неизреченной, даже неприемлемой. Его лицо и его движения казались обещанием множественной исключительной любви! невыносимого даже счастья! Государь и Гений вероятно уничтожились в существенном здоровьи. Как могли они не умереть? Итак, умерли они вместе.

Но Государь скончался в своем чертоге в обыкновенном возрасте. Государь был Гений, Гений был Государь. – Ученой музыки недостает нашему желанию".

IV. Парад

Напечатано там же, источник тот же, условный лист VI.

Типичное для "Озарений" стихотворение в прозе, стоящее на грани неопределенности и точности смысла. Существуют попытки увидеть в "Параде" воспоминания о цирковом параде-алле в Шарлевиле или об аналогичных зрелищах в Англии. Столь же вероятно предположение А. Адана об изображении религиозной процессии (конечно, без обязательного привязывания к какому-то конкретному впечатлению).

Может быть, это галлюцинация или сон (обратить внимание на последнюю фразу, не согласующуюся с предшествующими интерпретациями), не исключено, что все это – вместе.

Наконец, надо помнить урок "Пьяного корабля" – стихотворения, убедительнейшие зрительные картины которого не имели никаких некнижных источников, но в котором Рембо пророчески символизировал свое будущее здесь, возможно, отразился интерес к тему колониальному миссионерству, встреча с которым поджидала в 1870-1880-е годы Рембо, готового отправиться в Африку.

Нужно помнить, что перед читателем не изображение факта, а "озарение".

V. Антика

Напечатано там же, источник тот же, условный лист VII, на котором продолжается следующее стихотворение в прозе.

Полагают, что в основе лежит динамически, не по-парнасски воспроизведенное впечатление от какого-либо, может быть луврского, антика: двуродового кентавра или сатира или двуполого гермафродита. Не исключен и литературный источник, а также впечатления от статуи в вечернем парке или от изображения статуи (?).

Заглавие переводили также как "Древнее",

Другие переводы – Ф. Сологуба, Т. Левита, Н. Яковлевой.

Неизданный перевод Нины Герасимовны Яковлевой: "Прелестный сын Пана! На твоей голове венок из цветов и ягод, твои глаза, ядра драгоценные, блуждают. Испятнанные вином, твои щеки осунулись. Твои клыки блестят. Твоя грудь подобна кифаре, звенящей в твоих золоторунных руках. Твое сердце бьется в чреслах, где спит двойной пол. Пройдись, уже ночь, шевельни тихонько бедром, другим бедром и левой ногой".

VI. Being Beauteous

Напечатано там же, источник тот же, условный лист VII, на котором и предыдущее стихотворение в прозе.