Текст книги "Тень орла"

Автор книги: Артуро Перес-Реверте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

VII
Похмелье князя Долголядьева

На протяжении долгого времени военные историки тщились объяснить, что же все-таки произошло под Сбодуновом, да так и не сумели. Сэр Мортимер Уикидиш, знаменитый британский ученый, утверждает, что мы имеем дело с блистательной тактической импровизацией Наполеона, с последней ослепительной вспышкой его военного гения, которому суждено было окончательно угаснуть в Москве и во время гибельного отступления из России. Французский же исследователь Жерар де ла Нишкни, пребывающий в плену предвзято-патриотических чувств, объясняет успех дела при Сбодунове исключительно заслугой маршала Мюрата и обходит молчанием сам факт участия в сражении второго батальона 326-го линейного полка. И лишь после того, как достоянием гласности стала личная переписка маршала Бутона с его любовницей, известной певицей (сопрано) Мими, получили мы неопровержимые доказательства той роли, которую сыграли испанцы.

Маршал ясно указывает: «Оставивши ранцы, пробились испанцы атакой лихой штыковой, их доблесть и сила, конечно, решила сраженья исход под Москвой». А русский фельдмаршал Эристов в своих воспоминаниях «С поля Бородинского – на Поля Елисейские» (Санкт-Петербург, 1830) высказывается с еще большей определенностью и безо всяких околичностей и недомолвок подчеркивает значение героического натиска испанцев: этот дряхлеющий лев, не выбирая выражений, пишет: «В деле при Сбодунове 326-й пехотный показал нам кузькину мать во всей ее полноте».

А теперь поставьте себя на место русских. Три или четыре полка разместились там, имея в тылу Сбодуново, и ничего не предпринимают, поскольку все утро артиллерия и казаки долбили и крошили правый фланг французских войск. Да-с, четыре или пять тысяч человек разлеглись на травке, глядя, как у нас говорят, на быка из-за барьера и переговариваясь между собой примерно так: у-у, басурманы, схлопотали, огребли? А не суйся, куда не звали, боже, царя храни! Не тяни, Федор, тебе сдавать… Еще. Еще. Себе. Перебор, товарисч, гони руль… Скоро ли, желательно бы знать, кухня подъедет?.. Это – нижние чины, а у офицеров беседы текли свои: как, граф, живете-можете? Да вашими молитвами… Не идет у меня из головы, как на последнем балу в Петербурге, у Анны Павловны, танцевал я с княгиней Волконской… Славная икра, дай ей бог здоровья… Жаль, что нам никак черед не дойдет, артиллерия делает за нас всю работу, а мы сидим сложа руки и отличиться не можем… А хорошо было бы появиться во дворце у великой княжны Екатерины с повязкой на лбу или с рукой на перевязи, всех бы затмил…

Такая вот, значит, картина тешила взор, радовала глаз у въезда в Сбодуново: домики предместья горели немного в стороне, ближе к Ворошильскому броду, а здесь – тишь да гладь, да божья благодать, и ничто не нарушало покой иванов, расположившихся в этой местности. Сам начальник дивизии, князь Долголядьев, слез с коня и прилег вздремнуть под раскидистой березой – устроил себе, по-нашему говоря, предобеденную сиесту. Вот, говорю, какая была картина, когда со стороны артиллерийских позиций послышался какой-то странный шум. И князь Долголядьев, приходившийся, между прочим, троюродным братом императору Александру, приоткрыл один глаз и осведомился у своего ординарца, верного Игоря:

– Игорь, а Игорь. Что там такое?

– Понятия не имею, – отвечал верный Игорь.

– Ну, так пойди, остолоп, да взгляни.

Ах, если бы князь Долголядьев собственными глазами взглянул на происходящее, мысли его изменили бы свое течение, но, как говорят русские, «знал бы где упасть – соломки бы подстелил».

И генерал продолжил сиесту, потому что прошлой ночью совсем почти не спал, едва ли не до рассвета одаривая своими милостями некую пышнотелую селянку, обнаруженную его драгунами на сеновале. И к тому же еще выпил водки, а она, будучи потреблена в избытке, способствует крепкому сну. Так что выяснять причину шума, донесшегося со стороны батарей, отправился, миновав зубоскаливших в кружок штабных офицеров, верный Игорь Игоревич. Семья его служила Долголядьевым с незапамятных времен, и каждый отпрыск славного княжеского рода, отправляясь на поля сражения защищать престол и отечество, брал с собой очередного Игоревича, чтобы тот чистил ему сапоги и топил баню. Правды ради скажем, что князь был не слишком суров со своим верным слугой и сек его только за крупные провинности, как то: плохо отгладил грудь сорочки, не должным образом наточил саблю или же вместо того, чтобы на марше держаться у правого стремени с бутылкой как следует охлажденного шампанского, – отстал. А в остальном князь Долголядьев, дай ему бог здоровья, был барин добрый и справедливый. Тем отчасти и объясняется, что верный Игорь, пройдя еще с четверть версты и поглядев в ту сторону, откуда долетал странный шум, вдруг замедлил шаги, оборотился туда, где под березой спал сном праведника князь, рассмеялся сквозь зубы странноватым смешком и – был таков.

Так что первые признаки неумолимо надвигавшихся событий проявились несколько позже, когда четыре или пять тысяч разлегшихся на травке русских внезапно увидели плотную шеренгу синих мундиров – французы надвигались на них сомкнутым строем и беглым шагом, оглашая воздух криками, от которых в жилах кровь стыла – да и с фронта леденела. Впоследствии много было научных споров относительно того, как отнеслись к этому нежданному вторжению русские, однако отнеслись они по большей части примерно так: глянь, Федор, что за диво такое – там должны быть наши пушкари, а вместо них какие-то в синих мундирах, а наши-то вроде бы в зеленом, ты будешь смеяться, но мне даже почудилось, не французы ли, нет, ты смотри, смотри, даже и знамя у них на манер французского… Тебе, видать, голову напекло, проморгайся, Прохор, откуда ж тут взяться нехристям этим, если мы в муку смололи их правое крыло… Не умею тебе сказать, но знамя-то не наше, а? Да и кричат-то они тоже не по-нашему – «Васпанью» какую-то зовут – но ведь и на французскую тарабарщину не похоже. Ну-ка, ну-ка. Гляди, гляди. Погоди. Подай-ка мне трубу. Владычица небесная, пропали мы, Федор! Французы.

Кое-кто из наших уверял потом, будто кричал «Ура!», другие – что, мол, «Домой пора!», но это, в общем, и не важно, а важно, что четыреста – или сколько там нас оставалось? – человек бегом взбежали на равнину перед Сбодуновом и, уставя штыки, ринулись на русских в бешенстве, как говорится, отчаянья. Об этом тоже много было разговоров и споров, а сошлись, однако, на том, что бежали мы в плен сдаваться и торопились успеть, покуда гусары и кирасиры не предприняли новую атаку, пребывая в счастливом заблуждении, будто помогают нам одолеть русских. Так или иначе, но пушки причинили нам большой урон, и мы еще не успели остыть от резни, устроенной на батареях, хоть против русских ничего не имели, и взбежали на равнину с намерением докатиться до русских позиций, проникнуть в глубь их боевых порядков – без кавалерии, разумеется, – и там побросать оружие. Беда была в том, что иваны поняли нас совершенно превратно и в ошибочном своем расчете укрепились, рассудив, вероятно, что если такая горстка кидается в штыки, действуя чистым нахрапом, то это, значит, какие-нибудь совсем отпетые сорвиголовы и ухорезы, которым жизнь не дорога, терять нечего, а потому, дружище Федор, ты меня тут подожди, я скоро. Да нет, и я с тобой. Пропадать кому ж охота.

Во время этой кампании не так уж часто доводилось видеть, чтоб четыре тысячи бежали от четырехсот, и панический страх, захлестнувший и обративший в бегство первые ряды русских, мгновенно перекинулся на вторые, а с них – на третьи, и вскоре вся дивизия опрометью, давя и топча отставших, сметая офицеров, помчалась к Сбодунову, а потом загрохотала по его улочкам прямо к мосту через реку, выводившему на Московский тракт. А мы пустились вдогонку, крича: да стойте же, чтоб вас, остановитесь, вы нас не так поняли! Ну, ясное дело, кое-кто из русских обернулся на бегу, вскинул ружье, бабахнул – и вот Пако-севильянец, Маноло-астуриец споткнулись, кувыркнулись, растянулись, прилегли и уж не встали, а нас злоба разбирает: что ж такое – то слева, то справа падают наши, товарищи с давних, с еще датских времен, что ж за паскудство такое: тысячи миль пройти, тысячи смертей избежать, чтоб в последнюю минуту товарисч влепил тебе пулю. И тут, добежав до раскидистого дерева, мы и наскочили на какого-то русского в золотых галунах, в густых эполетах, сразу видно: важная птица, из тех, кому слова поперек не скажи, и морда такая недовольная – он, не переставая, требовал какого-то Игоря, поди-ка знай, кто это, и в какой именно заднице он теперь пребывает. Короче говоря, сержант Ортега принялся гусю этому втолковывать, что мы сдаемся, а тот заболботал в ответ, что Долголядьевы умирают, но не сдаются.

Ортега, человек добродушный, ему терпеливо так и доходчиво: нет, мол, ошибочка вышла, это мы сдаемся, эспански товарисч, Наполеон капут, мы домой хотим, к себе в Испанию, уразумел, дурья башка, компреневу? одним словом, финита ла герра. Но русский озирается по сторонам, видит, что все его войско улепетывает, а сам он взят в кольцо черными от дыма и гари жуткого вида людьми – на штыках у них запеклась кровь перебитых невдалеке русских пушкарей, так что нетрудно сделать вывод об их намерениях. Недолго думая, выхватывает он пистолет и в упор стреляет в сержанта Ортегу – бац! – и пуля обожгла тому кожу на виске, скажи, сержант, спасибо, что с недосыпа и пережора рука у Ивана дрогнула в то утро. Сержант, которому, разумеется, обидно, делает выпад и пригвождает генерала к стволу раскидистой березы: вижу, с тобой, шваль, по-хорошему не выходит, ладно же, шишка ты этакая на ровном месте, получи, что заслужил. Высказался, значит, без недомолвок. А мимо нас все бегут русские, и доносится до нас, что мы порешили князя Долго.., даже и не выговоришь, как его там, а мы – за ними, и вот уж добежали до окраинных домиков Сбодунова, меж тем как русские, несясь во все лопатки, вскочили на мост, выводящий на Московский, как было вам доложено, тракт, пролетели его весь из конца в конец, будто спешили с важным поручением. Во всей этой сумасшедшей сумятице спокойствие сохранял только кавалерийский резерв, которому кто-то из начальников успел приказать, чтоб прикрывал отступление.

Обернулось это тем, что когда мы – ну, то есть остатки 326-го – топотали сапогами по главной улице Сбодунова, все еще не оставляя своего намерения найти, кому бы сдаться в плен, то внезапно увидели невдалеке две казачьи сотни. Вот эти-то как раз даже и не думали удирать, а совсем наоборот – скакали нам навстречу, размахивая шашками, и понимать это следовало так, что они пошли в контратаку. И мы переглянулись, как бы говоря друг другу: ну, вот, братцы, бежали-бежали и добежали, этим чубатым поди-ка что-нибудь объясни. Они нас слушать были явно не расположены.

Иными словами, на нас, крутя над головами шашками и выставив пики, летело двести с чем-то всадников, и капитан Гарсия понял со всей отчетливостью, что строиться в каре негде да и некогда. И приказал открыть огонь повзводно, потому что нет больше товарисчей, и по всему, дети мои, выходит, что в плен мы сдадимся в другой раз. Казаки были уже шагах в ста, и времени нам хватило – в обрез, язык на плече – только на то, чтобы вздвоить ряды поперек улицы, причем капитан Гарсия, обнажив саблю, стал на правом фланге, лейтенант же Арреги – на левом. Когда до наступающей кавалерии оставалось шагов пятьдесят, капитан скомандовал целиться в лошадей, чтобы те, свалясь под нашим огнем, перегородили улицу. И оказавшиеся в первой шеренге припали на одно колено, прильнули щекой к ружейному ложу, призвали Пречистую Деву, ибо больше выручать нас было некому, а бежать – некуда.

– Первый взвод, пли!

Гарсия, как уже было вам доложено, мужчиной был не потому, что штаны носил. И дело свое знал в совершенстве, превзошел до тонкостей. Первый залп свалил не меньше двадцати лошадей, и куча эта загромоздила всю улицу, придержав атакующих.

– Второй взвод, пли!

Так оно и пошло. И покуда первый взвод выполняет команду лейтенанта Арреги: «Первый взвод, заряжай!» и ты, став на одно колено, скусываешь патрон, сплевываешь бумажную обертку, словно это не пыж, а страх, вгоняешь пулю в горячий ствол, прибиваешь шомполом, снова приникаешь щекой к ружейному ложу, второй взвод дает залп поверх наших киверов. И – на колено, а над его головами целятся солдатики из третьей шеренги.

– Третий взвод, пли!

Ну, Иван, молись. Три залпа за пятнадцать секунд, свинец подметает улицу, ржут, взвиваясь на дыбы, казачьи кони, а тела всадников валяются на земле в пяди от нас, а души их уже понеслись в небеса. Но скачут новые и новые, и кони спотыкаются на трупах, оступаются на мертвых. Для бодрости духа Луисильо у нас за спиной бьет в барабан, выбивает дробь. И хриплые приказы капитана Гарсии – голосок у него вполне под стать этому утру – чередуются с командами лейтенанта Арреги, и мы продолжаем сажать один залп за другим:

– Третий взвод, на колено! Заряжай!

– Первый взвод, встать! Целься! Пли!

Пороховой дым мало-помалу окутывает улицу, и люди ощупью движутся туда, где слышатся крики и ржанье, дают по казакам залп в упор.

– Первый взвод, на колено! Заряжай!

– Второй взвод, встать! Пли!

– Второй взвод, на колено! Заряжай!

– Третий взвод, встать! Пли!

И так – пять минут кряду. И теперь уже все утонуло в дыму, и мы стоим в темном едком облаке, палим, сами не знаем куда, шлем пулю за пулей в гремящее криками, стонами, взрывами непроницаемое марево. Черная гарь забивает ноздри, дуреешь от нее и шалеешь, теряешь соображение, перестаешь понимать, на каком ты свете, и связывают тебя с действительностью только голоса: на правом фланге хрипит капитан Гарсия, на левом – лейтенант Арреги. Заряжай! Целься! Пли!

Заряжай! Целься! Пли! Да нет, было еще кое-что – приклад, замок, шомпол, обжигает руки ствол ружья, раскалившегося до того, что даже штык, кажется, отливает красным. Но тут обернулось дело так, что казакам удалось подобраться вплотную к левому нашему флангу, там вспыхивают огоньки выстрелов, слышны крики и вжик-вжик стригущих воздух клинков, шеренга дрогнула, смолк и, похоже, навсегда, лейтенант Аррега, оборвалась барабанная дробь, и теперь один только Гарсия говорит тебе, когда припасть на колено, когда встать в рост, когда заряжать, а когда – целиться.

А потом снова слышится его хриплый, бешеный крик, приказывающий идти в штыки, кончать с этой сволочью. И ты не видишь, а ощущаешь, как рядом с тобой, плечом к плечу пошли вперед твои товарищи, и только слышишь вой – их и свой: зубами загрызем, пропади все пропадом, в три господа мать – и крепче стиснув цевье, бежишь в темных клубах дыма, бежишь, пока не наткнешься на трупы лошадей и людей, перебитых или еще бьющихся под твоим сапогом, когда карабкаешься по этой куче, и вот уже различаешь чуть вдалеке в густой пелене блеск стали и неясные силуэты, и уже слышишь крики на чужом языке, и тогда тычешь штыком наугад, суешь его куда попало, во все, что мелькнуло перед тобой, и порох опаляет тебе кожу, но ты все прешь вперед, спотыкаясь о задранные лошадиные ноги, о тела своих и чужих, только и слышно «Вива Эспанья! Виваспанья! Васпанья!», а ты колешь штыком, молотишь прикладом, и вдруг мерещатся тебе смутные образы – вот новорожденный твой ребенок, вот жена плачет, глядя, как уходишь ты вниз по дороге из родной деревни, вот мать сидит перед очагом, качая твою колыбель. «Васпанья!» А, может статься, это не тебе привиделось, а в последнюю минуту пронеслось перед глазами твоих врагов, пропоротых ударами твоего штыка.

Но поредел и рассеялся дым, и ты, хрипя содранной до живого мяса глоткой, на подкашивающихся от усталости ногах пробежал через Сбодуново и оказался на том, на дальнем его конце.

Стал, оперся о перила моста и тут заметил – с обеих сторон в пенье труб, в тяжком грохоте кованых копыт надвигается конница, неисчислимая сила кавалерии. И только ты собрался, выставив штык, кинуться на тех, кто поближе, чтобы, пока сам не отправился отдохнуть наконец в царствии небесном, прихватить с собой скольких удастся, – как понял: это французские гусары и кирасиры, свои то есть, хотя такие свои хуже всяких чужих, и они приветствуют тебя восторженными кликами, ибо ты только что взял Сбодуново, обратив в бегство четыре полка русской пехоты и уничтожив две казачьи сотни.

VIII
Откровения на Святой Елене

Пройдут года, останутся позади Россия, Лейпциг, Ватерлоо, и вот на острове Святой Елены в предчувствии скорой смерти Бонапарт поведает верному Лас-Казу, не покинувшему его в изгнании, что под Сбодуновом Пречистая Дева явила чудо.

А как иначе можно, Лас-Каз, объяснить такое – один-единственный батальон, да еще и не французами укомплектованный, переломил ход сражения, взял русскую батарею и обратил в бегство целую дивизию под командованием князя Долголядьева. Если верить биографам императора, он, делясь этими откровениями, втыкал булавки в восковую фигурку, изображавшую сэра Хадсона Лоу, коварного англичанина, которому правительство его британского величества поручило стеречь, а при удобном случае – доконать человека, на протяжении двадцати лет игравшего в кегли коронами европейских монархов. Здесь, на этом маленьком, затерянном в просторах Атлантики островке, Бонапарт долгими зимними вечерами возвращался памятью к былому, а сохранившие ему верность Лас-Каз и Бертран упивались выдержанным портвейном и воспоминаниями о славном прошлом и заносили их на бумагу, делая достоянием потомства. Кое-какие суждения его высвечивают темные закоулки Истории, выявляют новые, доселе неизвестные грани исторических личностей, и выясняется, что на каждой грани – по фунту дряни. Так, например, оказывается, что Веллингтон – всего лишь надутый спесью тупоумный строевой сержант, Фуше – последняя каналья, Талейран – крыса из клоаки, а Меттерниху с его изворотливостью следовало бы родиться французом. Обращался Бонапарт памятью и к более интимным моментам – вот, скажем, ножки Дезире, ах, какие славные ножки, можешь мне поверить, Лас-Каз, в славе я кое-что понимаю. Жаль, что достался ей в мужья этот проходимец Бернадотт, а ведь куда взлетел под конец, а? Подумать только – сел на шведский престол, а ведь рожден был с дарованиями стеклодува. Повезло так повезло. Что же касается принца Фердинанда, сына короля Карлоса IV, то скажу тебе, Бертран, он был полнейшим ничтожеством. Я расквитался с испанцами сполна и с лихвой, когда после войны дал им этого борова в государи. Вы хотели Фердинанда VII? Вот и кушайте на здоровье. Знаешь ли, Лас-Каз, держа его в плену в замке Валансэ, я не сразу узнал, сколько в нем росту, потому что он всегда вползал ко мне в кабинет не иначе как на карачках. Многообещающий был малый. Перестрелял потом, кажется, пол-Испании. Вот и получите «жемчужину в короне», как называл его этот.., как его.., ну, симпатичный такой здоровяк.., помнишь, Бертран? Да-да, Годой! Тот самый, что родную мать донага раздел.

Дойдя до этой точки в своих воспоминаниях, Недомерок устремлял взор на игравшее в камине пламя, а потом улыбался верным своим подданным. Помнится, однажды, коротая время в ожидании, когда польский корпус очистит от неприятеля Сомосьерру, он что-то читывал об Испании.

Перевод «Песни о моем Сиде» или что-то в этом роде. Из головы вылетело, Лас-Каз, да и немудрено: не вчера это было, много воды утекло с тех пор, как там отличился Понятовский. Ты-то помнишь? Его уланы скакали по склону вверх, и, хоть испанцы отбивались как черти, до Мадрида, казалось, уже рукой подать, и дело наше, думали мы, в шляпе. Однако все обернулось иначе. Тут император впадал в задумчивость и вздыхал, глядя на огонь. Испания. Будь проклят тот день, когда я решил ввязаться в это паскудное предприятие. Это даже и не война никакая, а просто черт знает что, кошмарный сон: жара адова, мухи – роем, а эти монахи, что палят из-за угла, а эти партизаны – как их там? герильясы, да? – подстерегают наших курьеров за каждым кустом, и четверо пентюхов с бурдюком вина и гитарой, засев у самых ворот Сарагосы, путают мне все карты, пока англичане по своему обыкновению срывают банк. Знаешь, каждый раз, как я смотрю офорты Гойи, мне на память приходят эти несчастные, темные, дикие люди, чей разум помрачен столетиями голода и лютой нужды, а голова заморочена бездарными королями, министрами и генералами, так что единственным прибежищем их и наследственным достоянием поневоле станут гордость и смертельная ярость. А эти их ножи, Лас-Каз! В дрожь бросает при одном взгляде на них, а мои генералы до сих пор обливаются холодным потом, вспоминая, как, семь раз щелкнув, открывается этот ножичек, показывая гравировку на клинке: «Да здравствует мой хозяин». Боже, эти варвары, раненные насмерть, ослепленные собственной кровью, все-таки умудрялись ощупью доползти до кого-нибудь из моих кавалеристов и сунуть ему под кирасу эту самую.., какее?.. да-да, наваху вот такой длины – до самых кишок достанет, – чтобы прихватить его с собой на тот свет, в преисподнюю. Да, Бертран, в Испании мы завязли. Я совершил ошибку, ибо дал этим голодранцам то единственное, что вернуло им гордость и чувство собственного достоинства – врага, и они сплотились против него и начали эту чудовищную войну, дав наконец выход скопившейся за столько веков ярости. В России меня победили морозы, а в Испании – эти приземистые смуглые крестьяне, которые на расстреле плевали нам в лицо. Именно эти дикари меня доконали. Я тебя уверяю, Лас-Каз, окаянная страна – Испания.

Ну, и в общем, там, на Святой Елене, Недомерку оставалось только вспоминать. Насчет испанцев в «Песне о моем Силе» он вычитал что-то такое вроде «Чтоб хорошим быть вассалом, надобен сеньор хороший» и говорил по этому поводу так:

"Поражаться приходится, Лас-Каз, до чего ж иногда верно в книгах пишут – как гвозди вбивают, лучше не скажешь. Удивительный народ эти испанцы – у них даже женщины ворочали тяжеленные орудия и резали моих солдат – только вот с правителями им за всю их злосчастную историю не повезло ни разу! Покуда будущий Фердинанд VII лизал мне сапоги в Валансэ, его соотечественники выпускали французам кишки или брали Сбодуново без огневой поддержки, голыми, можно сказать, руками, на чистой злобе, вот как тот батальон, как, бишь, его? Второй батальон 326-го линейного. Вот-вот, ах, Бертран, что за день был там, у ворот Москвы! Последний полет орла. Мне порой еще кажется, что я стою на вершине холма, вдыхаю запах пороха, дымящегося над полем боя.

И так далее. Бонапарт на этом месте обычно кривил губы в ностальгической гримасе, а блики от играющего в камине пламени пробегали по его лицу, словно воспоминания. Ах, Лас-Каз, как я люблю запах пороха. Ничто с ним не сравнится.

Так пахнет слава.

– И знаешь ли, что я тебе скажу, Лас-Каз? У меня хотят отнять мою славу, но что было – то было, а из были небылицу сделать не получится, хоть лопни.

На этом месте Бонапарт силой воображения переносился на холм перед Сбодуновом, и снова видел перед собой поле сражения, Ворошильский брод, недавно отбитый Неем, захваченный французами городок, и снова слышал за спиной восторженный рокот раззолоченной свиты: «Блестящая победа, ваше величество, истинно – день славы пришел», – и снова все эти маршалы, генералы, адъютанты поздравляли его, словно Сбодуново взял он лично, а не четыреста отчаянных испанцев, действовавших на свой страх и риск.

– Великий день, государь.

– И-и-историческая по-по-беда, ваше величество.

– Можно считать, ваше величество, дело сделано. Теперь Москва – у нас в кармане.

И бурно рукоплескали – хлоп-хлоп – как на галерке, устраивая Недомерку овацию, а ординарцы обносили императорскую главную квартиру шампанским, и все маршалы с генералами пили за успех прошлый и будущий. Что тут скажешь, ваше величество, одно слово – аллонзанфан.

Царю Александру – крышка. Ну, и прочее в том же роде.

Тут на склоне холма появляется Мюрат. Уезжал, демонстрируя высшую школу верховой езды, чуть склонясь в седле на левый бочок, цыганским принцем, разодевшимся для итальянской оперетки, из-под кивера – кудряшки, в ушах сережки, обтянутые чикчирами ляжки. А возвращается, покуда прочие маршалы, толпясь вокруг императора, предаются ликованию, некто черный от пороховой гари, доломан в лоскуты располосован, ментик в трех местах пробит, да и взгляд у него, знаете, как утех, кому пришлось сколько-то времени скакать стремя о стремя с тремя всадниками Апокалипсиса, когда, нещадно шпоря коня, бросаешь его в карьер, чтобы одолеть эту тысячу шагов, длиннее которых не бывало пока в твоей жизни, и совсем не уверен, доберешься ли до конечной станции или ссадят тебя на полдороге. Недурно бы вспомнить, что на них с Неем приходится наибольший во всей Великой Армии запас отваги на квадратный метр. Недурно бы вспомнить, что маршал Мюрат спустился в зев преисподней, а теперь возвращается, везя охапку русских знамен, взятых с бою.

– Пришел, ваше величество, увидел, победил.

Мюрат, пожалуй, не вполне обладал теми качествами, какие влагаем мы в понятие «скромность». Что же касается его эрудиции, то она не простиралась далее сведений, почерпнутых из принятого во французской армии «Боевого устава кавалерии», прочитанного, надо сказать, не без натуги, хотя книга эта, честно сказать, была малость попроще, нежели «Критика чистого разума», сочинения господина Канта, о котором маршал, будучи спрошен, ответил бы без запинки, что это – цветная оторочка или, если угодно, выпушка по шву или на обшлаге. Начиналась она так: «Ударная сила кавалерии состоит из двух элементов – коня и всадника». И в том же духе – еще двести пятьдесят страниц. Выражение же «пришел, увидел, победил» Мюрат позаимствовал из любимой его сыновьями книжки с картинками: на одной из них и был изображен какой-то греческий военачальник, нет, виноват! римский полководец, адресующий эти слова Трое после того, как эта самая Троя – тварь распутная! – бежала от него с неким Вергилием в брюхе деревянного коня. Ну, или наоборот. Не важно. Мюрат очень гордился тем, что запомнил эту фразу, которая вкупе с выражением «И все-таки она вертится», принадлежащим знаменитому флорентийскому гондонльеру – тьфу, кондомтьеру! – Леонардо да Винчи, изобретателю презерватива, составляла весь запас его познаний в области литературы классической. И любой другой.

И вот Мюрат добрался до вершины холма, бросил к ногам императора полдюжины русских знамен, подобранных его кирасирами и гусарами на поле битвы, оставшемся за неустрашимым батальоном 326-го линейного, и произнес это самое насчет «пришел, увидел» и так далее, а все прочие маршалы и генералы от зависти кусали локти себе и друг другу, перешептываясь в том смысле, что, мол, дуракам счастье, можно подумать, он войну в одиночку выиграл, хотя всего-то делов было – покрутиться на коне по полю, невелика доблесть, это любому олуху под силу, скверные настали времена, ну да ничего, придет время – История все расставит по своим местам, оценит те умственные усилия, которые прилагаем мы, штабные генералы, поймет, что хожденьем по полю да пальбой из ружья войну не выиграешь, с этим справится любой капрал. Ишь ты, взъехал и какие слова произносит – «пришел, увидел…» – нахватался, сукин сын. Хотелось бы знать, какие такие дарования разглядел в нем император, отдав ему под начало такую прорву войска. Каких тебе еще дарований – смазлив, как херувим, и задница такая аккуратная, кругленькая… Да, Бутон, ты меня понял с полуслова, но я все же сомневаюсь, чтобы наш государь дрейфовал в этих широтах, да и не ты ли только вчера на бивуаке, чтоб незаметно доставить в шатер его величества эту русскую дамочку.., да-да, ту самую, с такими формидабельными формами… переодел ее кирасиром? Как кираса-то не треснула, хе-хе-хе? Да уж, природа не поскупилась, хо-хо-хо… Ладно, как бы то ни было, а вот вам Мюрат во всей славе своей, с кудряшками, сережками и трофейными знаменами… Получите триумфатора, вени, види, вици… Какой еще девице? Да нет, это я так, по-латыни… А жалко, ей-богу, жалко, что какой-нибудь русский канонир не засветил ему в лоб гранатой…

И покуда маршалы вполголоса показывали образцы боевого братства, Мюрат спешился, приблизился к Бонапарту и стал перед ним во фронт.

– Ваше величество, приказ исполнен.

– Я рад. Хорошо поработали. Славное дело. Героическая атака и всякое такое.

– Спасибо, ваше величество.

Недомерок уткнул окуляр подзорной трубы под левую бровь и оглядел панораму Сбодунова.

Отбив наконец-то Ворошильский брод, дивизия Нея напирала на левый фланг русских, прогибавшийся под ее натиском. На другом берегу реки, по Московскому тракту отступала в беспорядке пехота царя Александра, на которую наседали легкоконные части французов, а на окраине, у самого моста мелькали крохотные синие пятнышки – перестраивались после своего беспримерного штыкового броска солдаты 326-го линейного. Эта победа затмила собой даже успех при Самотрахии.

Губы императора чуть заметно дрогнули в удовлетворенной полуулыбке. Он сунул трубу маршалу Бутону, распахнул серый сюртук и заложил руку между пуговицами белого жилета.

– Ну, Мюрат, расскажите, как дело было. Только помедленней, не тарахтите. Самую суть. Подлежащее, сказуемое и так далее.

Мюрат сморщил свой безмятежно-гладкий лоб и принялся докладывать. Никогда такого прежде не видал, ваше величество. Нечто неописуемое, ваше величество. Стало быть, протрубили атаку – тарара-тарари – и мы поскакали. Тысяча двести человек. Ну, поскакали и прискакали. А там эти четыреста испанцев, они уже в двух шагах от русских батарей, кто бы мог подумать, ваше величество. И, как бы это сказать, ваше величество, они собрались кинуться на эти пушки. А когда мы оказались рядом и стали кричать им «ура!», они, ваше величество, смотрели на нас с такой, знаете, злобой. И нисколько не обрадовались, что мы подоспели им на выручку. И ни капельки благодарности. Отвернулись, слова доброго не сказали, будто мы порушили их планы. Они, ваше величество, подвергли нас, как бы это сказать, остраки.., острой клизме. Не знаю, ваше величество, сумел ли я объяснить толком.

– Сумел, сумел. Не слишком толково, как, впрочем, и всегда, но сумел. Валяйте дальше.

И Мюрат со своим в поговорку вошедшим косноязычием принялся рассказывать, что было дальше. И они, ваше величество, ну, то есть испанцы из 326-го линейного, не ждали от нас никакой помощи и явно намеревались действовать не под нашей, так сказать, э-э.., эгидрой, а сами, на свой, как это говорится, трах и вдрызг. Ну да, страх и риск.