Текст книги "Дядя Бернак"

Автор книги: Артур Конан Дойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

8. КУЗИНА СИБИЛЛЬ

На резком лице старика отразилось полное удовлетворение и отчасти удивление, при виде этого знака нашего внезапного примирения. Его прежний гнев улегся, но несмотря на ласковый тон его голоса, я видел, что кузина смотрела на него с недоверием.

– Мне необходимо заняться рассмотрением важных бумаг, – сказал он, – я буду занят часа на полтора. Вполне понятно, что Луи захочет осмотреть места, с которыми в его памяти связано так много воспоминаний, и я уверен, Сибилль, что ты будешь лучшим проводником для него, если, конечно, тебя не затруднит это!

Она ничего не возразила на это, я же в свою очередь был очень рад предложению дяди, тем более, что оно давало мне возможность поближе познакомиться с моей оригинальной кузиной которая так много сказала мне и, казалось, знала еще больше. Но что могло значить это предостережение против ее же отца, и почему она так стремилась узнать о моих сердецчных делах? Эти вопросы особенно занимали меня. Мы пошли по тисовой аллее, обошли весь парк и затем кругом всего замка, осматривая серые башенки и старинные с дубовыми рамами окна, старый выступ зубчатой стены с ее бойницами и новые пристройки с прелестной верандой, над которой группы цветущей жимолости образовали купол. И когда Сибилль показывала мне свои владения, я понял, как дороги эти места были для нее. Кузина шла с виноватым видом, словно оправдывалась, что хозяйкой здесь оказывается она, а не я.

– Как хорошо здесь, и как в то же время тяжело мне! Мы подобны кукушке, которая устраивает свое гнездо в чужом, выгоняя оттуда их обитателей. Одна мысль, что отец пригласил вас в ваш собственный дом приводила меня в очаяние.

– Да, мы долго жили здесь, задумчиво ответил я, -Кто знает?! Может быть, и это все к лучшему: отныне мы должны сами себе пробивать дорогу! – Вы говорили, что идете на службу к императору?

– Да!

– Вы знаете, что его лагерь находится неподалеку отсюда. – Да, я слышал об этом.

– Но ваша фамилия значится в списках изгнанников из Франции? – Я никогда не пытался вредить императору, а теперь я хочу идти просить его принять меня на службу.

– Многие зовут его узурпатором и желают ему всякого зла; но я уверяю вас, что все, сказанное или сделанное им, полно величия и благородства! Но я думаю, что вы уже сделались вполне англичанином в душе, Луи! Сюда вы явились с карманами полными английских денег и с сердцем, склонным к отмщению и к измене! Не так ли, Луи?

– В Англии я нашел самое теплое гостеприимство, но в душе я всегда был французом.

– Но ваш отец сражался против нас при Квибероне?!

– Предоставьте прошлому поколению отвечать за свои раздоры; по этому вопросу я держусь одного мнения с вашим отцом.

– Судите об отце не по его словам, а по его делам, – сказала она, в знак предостережения подымая палец кверху, – и кроме того, если вы не хотите иметь на совести мою гибель, умоляю вас, не говорите ему о том, что я предостерегала вас от приезда сюда!

– Вашу гибель?! – воскликнул я.

– О, да! Он не остановится даже перед этми. Ведь он же убил и мою мать! Я не хочу сказать, что он действительно пролил ее кровь, но его жестокость и грубость разбили ее сердце. Теперь вы, я думаю, понимаете, почему я говорю так о нем!

И когда она говорила, я видел, что она коснулась самого больного места ее жизни. Горькая затаенная злоба, разраставшаяся в ее душе, теперь достигла своего апогея. Яркая краска румянца заливала ее смуглые щеки, и глаза Сибилль блестели такой ненавистью, что я понял нечеловеческую силу ее души!

– Я говорю с вами вполне искренно, хотя знаю вас всего несколько часов, Луи, – сказала она.

– С кем же вы могли говорить свободнее, чес с вашим близким родственником по крови и по духу?!

– Все жто верно, но я никогда не думала, что мы будем с вами в таких отношениях. Я с тоской и грустью ожидала вашего приезда! И эти чувства с новой силой возрастали во мне, когда отец ввел вас в комнату. – Да, это не укрылось от меня, – сказал я, – мне сразу стало понятно, что мой приезд не был вам желателен, и сознаюсь, испугался этого. – Да, очень нежелателен, но не столько для меня, сколько для вас или, вернее, для нас обоих, – сказала она. – Для вас, потому что намерения моего отца не очень-то дружелюбны по отношению к вам. А для меня… – Почему для вас? – удивленный, переспросил я, видя, что она остановилась в затруднении.

– Вы сказали мне, что любите другую; я со своей стороны скажу, что моя рука отдана другому вместе с моим сердцем.

– Мое счастье зависит от любимой женщины, – сказал я, – но все же почему это обстоятельство делает мой приезд нежелательным? – Ну, знаете, кузен, насыщенный парами воздух Англии затуманил ясность вашего соображения, – сказала она; – если уж на то пошло, буду откровенна с вами до конца и сообщу тот проект, который должен быть так же ненавистен как мне, так и вам! Знайте же, что если бы мой отец мог поженить нас, то он укрепил бы все свои права на землю за наследниками Гросбуа! И тогда ни Бурбоны, ни Бонапарты не были бы властны поколебать его положение.

Я вспомнил его заботливость о моем туалете сегодня утром, беспокойство о том, произведу ли я благоприятное впечатление, его неудовольствие, когда он видел, что Сибилль холодна ко мне, и, наконец, довольную улыбку, озарившую его лицо при виде нашего примирения. – Вы правы! – воскликнул я.

– Права? Конечно, права. Но будем осторожны, он следит за нами. Мы шли по краю пересохшего рва, и когда я посмотрел по указанному направлению, в одном из окон я увидел его маленькое, желтое лица, обращенное в нашу сторону. Заметив, что я смотрю на него, Бернак приветливо замахал рукою.

– Теперь вы знаете, что руководило им, когда он спас вашу жизнь, как вы мне сказали, – проговорила она. В его интересах женить вас на своей дочери, и потому он оставил вас в живых. Но, если отец поймет, что это невозможно, о тогда мой бедный Луи, берегитесь, тогда ему, опасающемуся возвращения де Лавалей, не останется ничего иного, как уничтожить последнего их представителя!

Эти слова и желтое лицо, караулившее нас из окошка, показали мню всю громадность грозившей мне опасности. Во Франции никто не мог принять во мне участия! Если бы я вовсе исчез с лица земли, никто даже и не осведомился бы обо мне; следовательно, я был вполне в его власти. Все, что я видел сегодня ночью своими глазами, говорило мне о его жестокой беспощадности, и с этим-то зверем я должен был бороться! – Но ведь он же знает, что важе сердце принадлежит другому, – сказал я.

– Да, он знает это, и это мне тяжелее всего. Я боюсь за вас, за себя, но больше всего за Люсьена. Отец не позволит никому стать поперек своей дороги!

Люсьен! Это имя промелькнуло передо мною, как вспышка огня в темную ночь. Я много раз слышал о страстности и силе женской любви, но разве можно было предположить, что эта гордая, сильная духом девушка любила то несчастное существо, которое я видел этой ночью трепетавшим от страха и унижавшимся перед своим палачом? Я вспомнил также, где я впервые видел имя Сибилль. Оно было написано на первом листе книги: «Люсьену от Сибилль» гласила надпись. Я вспомнил также и то, что мой дядя говорил ему что-то о предмете его страсти.

– Люсьен горячая голова и быстро увлекается, – сказала она. – За последнее врея он много занимался чем-то с отцом; они по целым часам не выходили из комнаты, и Люсьен никогда не рассказывал, о чем они переговоривались между собою. Я босюь, что это не доведет его добра: Люсьен скорее скромный ученый, чем светский человек, но в последнее время он слишком увлекается политикой!

Я не знал, молчать ли мне или показать весь ужас положения, в которое попал ее возлюбленный. Пока я колебался, Сибилль с инстинктом любящей женщины угадала, что происходило во мне.

– Вы знаете о нем что-нибудь? – почти крикнула она. – я знаю, что он отправился в Париж. Но ради Бога, скажите, что вы знаете о нем? – Его зовут Лесаж?

– Да, да, Люсьен Лесаж!

– Я… я… видел его, – запинаясь, проговорил я.

– Вы видели его! А ведь не прошло еще 12 часов, как вы здесь. Где вы видели его? Что случилось с ним?

В припадке тревоги Сибилль схватила меня за руку. Было бы жестоко сказать ей все, но молчать было бы еще хуже. Я в смущении стал смотреть по сторонам и, к счастью, увидел на изумрудной лужайке дядю, приближавшегося к нам. Рядом с ним, гремя саблей и позвякивая шпорами, шел красивый молодой гусар, тот самый, на которого было возложено попечение об арестованном в прошлую ночь. Сибилль, не колеблясь ни минуты, с неподвижным лицом, на котором выделялись пылавшие, как уголья, глаза, бросилась к ним навстречу.

– Отец, что ты сделал с Люсьеном? – простонала она.

Я видел, как передернулось его бесстрастное лицо под этим полным ненависти и презрения взглядом дочери.

– Мы поговорим об этом впоследствии, – в замешетельстве сказал он. – Я хочу знать сейчас же и здесь, – крикнула она. Что ты сделал с Люсьеном?

– Милостивые государи, – сказал Бернак, обращаясь к гусару и ко мне, – я очень сожалею, что заставил вас присутствовать при семейной сценке. Но вы, вероятно, согласитесь, лейтенант что оно так и должно быть, если принять во внимание, что человек, арестованный вами сегодня ночью, был ее самым близким другом. Даже эти родственные соображение не помешали мне выполнить мой долг по отношению к императору. Мне, конечно, было только труднее исполнить его!

– Очень сочувствую вашему горю, – сказал гусар.

Теперь Сибилль уже обратилась прямо к нему.

– Правильно ли я поняла? Вы арестовали Лесажа?

– Да, к несчастью, долг принудил меня сделать это.

– Я прошу сказать мне только правду. Куда вы поместили его? – Он в лагере императора.

– За что вы арестовали Лесажа?

– Ах, m-lle, право же не мое дело мешаться в политику! Мой долг – владеть саблей, сидеть на лошади и повиноваться приказаниям. Оба эти джентльмена могут подтвердить, что я получил от полковника Лассаля приказание арестовать Лесажа.

– Но что он сделал, и за что вы его подверги аресту?

– Довольно, мое дитя, об одном и том же, – строго сказал дядя, – если ты продолжаешь настаивать на этом, то я скажу тебе раз навсегда, что Люсьен Лесаж взят, как один из покушавшихся на жизнь императора, и что я считал своей обязанностью предупредить преднамеренное убийство. – Предатель! – крикнула девушка, – ты сам послал его на это страшное дело, сам ободрял, сам не давал вернуться назад, когда он пытался сделать это! Низкий, подлый человек! Господи, что я сделала, за какие грехи моих предков я обречена называть моим отцом этого ужасного человека? Дядя пожал плечами, как будто желая сказать, что бесполезно убеждать обезумевшую девушку. Гусар и я хотели уйти, чтобы не быть свидетелями этой тяжелой сцены, но Сибилль поспешно остановила нас, прося быть свидетелями ее обвинений. Никогда я не видел такой всепожирающей страсти, которая светилась в ее сухих, широко раскрытых глазах.

– Вы многих завлекали и обманывали, но никогда не могли обмануть меня! О, я хорошо знаю вас, Бернак! Вы можете убить меня, как это сделали с моей матерью, но вы никогда не заставите меня быть вашей сообщницей! Вы назвались республиканцем, чтобы завладеть этими землями и замком, не принадлежавшими вам! А теперь вы стали другом Бонапарта, изменив вашим старым сообщникам, которые верили в вас! Вы послали Люсьена на смерть! Но я знаю ваши планы, и Луи тоже знает их, и смею вас уверить, что он отнесется к ним так же, как и я. А я лучше сойду в могилу, чем буду женою кого-нибудь другого, а не Люсьена.

– Ты не сказала бы этого, зная каким жалким и низким трусом высказал себя Люсьен. Ты сейчас вне себя от гнева, но когда придешь в себя, сама будешь стыдиться, что публично призналась в своей слабости. А теперь, лейтенант, перейдем к делу. Чем могу служить?

– Я, собственно говоря, к вам, m-r де Лавалль, сказал мне гусар, презрительно поворачиваясь к дяде спиной. Император послал меня за вами с приказанием немедленно явиться в лагерь в Булони.

Мое сердце захолонуло от радостной вести, – я мог бежать от дяди! – Не желаю ничего лучшего! – воскликнул я.

– Лошадь для вас и эскорт ожидают нас у ворот.

– Я готов следовать за вами!

– К чему такая поспешность, ведь вы, конечно, позавтракаете с нами? – сказал дядя.

– Приказания ипператора требуют большей аккуратности в исполнении, – твердо сказал молодой человек. – Я и так потерял много времени. Мы должны быть в дороге через пять минут.

При этих словах дядя взял меня мод руку и тихонько пошел к воротам, в которые только что прошла Сибилль.

– Я бы хотел переговорить с тобой об одном деле прежде, чем ты покинешь нас. Так как в моем распоряжении слишко мало времени, то начну с главного. Ты видел Сибилль, и хотя она несколько сурово обошлась с тобою сегодня утром, я могу тебя уверить, что она очень добрая девушка. По ее словам, она говорила тебе о моем плане. Я не знаю, чо может быть лучше, как повенчать вас, чтобы раз навсегда покончить вопрос о том, кому принадлежит это имение.

– К сожалению, для осуществления этого плана имеются препятствия, – сказал я.

– Какие же именно?

– Прежде всего тот факт, что моя кузина любит другого и дала ему слово.

– О, это нас не касается, – со злобной улыбкой сказал он, – могу поручиться, что Люсьен Лесаж никогда не предъявит своих прав на Сибилль! – Боюсь, что и я смотрю на брак с точки зрения англичан! По-моему, нельзя жениться без любви, по расчету. Да во всяком случае о вашем предложении не может быть и речи, потому что я сам люблю другую молодую девушку, оставшуюся в Англии.

Он с ненавистью посмотрел на меня.

– Подумай вперед, что ты делаешь, Луи, – сказал он каким-то свистящим шепотом, похожим на угрожающее шипение змеи, – ты становишься мне поперек дороги. До сих пор еще никому не проходило безнаказанно.

Он схватил меня за руку и с жестом сатаны, показывавшего Христу царства и княжества, сказал:

– Смотри на этот парк, леса, поля. Смотри на этот старый замок, где твои предки жили в течение восьми веков! Одно слово, и все это снова будет твое!

В моей памяти пронеслась маленькая, бледная головка Евгении, выглядывавшая из окошка ее милого маленького домика в Ашфорде, тонувшего в грациозной зелени.

– Нет, это невозможно! – воскликнул я.

Бернак понял, что я не шутил, его лицо потемнело от гнева и слова убеждения он быстро сменил на угрозы.

– Если бы я знал это, я вчера ночью позволил бы Туссаку сделать с вами все, что он хотел; я не пошевелил бы пальцем, чтобы спасти вас. – Очень рад, что вы сообщили мне это, потому что этим признанием выс сложили с меня необходимость быть вам обязанным. И я спокойнее теперь могу идти своей дорогой, не имея ничего общего с вами.

– Я не сомневаюсь, что вы не желаете иметь со мною ничего общего, – крикнул он. – Придет врея, и вы еще больше будете желать этого. Прекрасно, сэр, идите своей дорогой, но и я пойду своею, и мы еще увидим, кто скорее достигнет цели!

Группа спешившихся гусаров ожидала нас у ворот. В несколько минут я собрал мои скудные пожитки быстро пошел по коридору. Мое сердце сжалось при вопроминании о Сибилль. Как могу я оставлять ее здесь одну с этим ужасным человеком! Разве она не предупредила меня, что ее жизни здесь постоянно грозит опасность. Я раздумьи остановился; послышались чьи-то легкие шаги, – это она сама бежала ко мне.

– Счстливый путь, Луи, – сказала она, задыхающимся голосом, протягивая руки.

– Я думал о вас, – сказал я, – мы объяснились с вашим отцом, и между нами произошел полный разрыв!

– Слава Богу! – воскликнула она. – В этом ваше спасение! Но опасайесь его: он везде будет преследовать вас!

– Пусть делает со мной, что хочет, но как вы останетесь в его власти? – Не бойтесь за меня! Он имеет больше оснований опасаться меня, чем я его. Но, однако, вас зовут, Луи! Добрый путь! Господь с вами!

9. ЛАГЕРЬ В БУЛОНИ

Дядя стоял в воротах замка, представляя собой типичного узурпатора. Под нашим собственным гербом из чеканного серебра с тремя голубыми птицами, выгравированного на камне по обеим сторонам герба, Бернак стоял не глядя, словно не замечая меня, пока я садился на поданную мне высокую серую лошадь. Но я видел, что из-под низко-нависших бровей он задумчиво следил за мною, и его челюсти совершали обычное ритмическое движение. На его увядшем лице, в его глазах я читал холодную и беспощадную ненависть. Я в свою очередь поторопился скочить на лошадь, потому что его присутствие было слишком тяжело для меня, и я очень рад был возможности повернуться к нему спиной, чтобы не видеть его.

Раздалась короткая команда офицера, звякнули сабли и шпоры солдат, и мы тронулись в дорогу. Когда я оглянулся назад на черневшие башенки Гросбуа и на мрачную фигуру, которая следили за нами из ворот, я вдруг увидел над его головой в одной из бойниц белый платок: кто-то махал им в знак последнего приветствия! Снова меня охватил холод при мысли, что эта бесстрашная девушка оставалась там одна, в таких ужасных руках. Но юность недолго предается грусти, да и кто был бы способен грустить, сидя на быстром, как ветер, скакуне, со свистом разрезая мягкий, но довольно свежий воздух.

Белая песчаная дорога, извивавшаяся между холмами позволяла видеть вдалеке часть моря, а между ним и дорогой находилось соляное болото, бывшее местом наших приключений. Мне какалось даже, что я вижу вдали черную точкую указывавшую расположение ужасной хижины. Группа маленьких домиков, видневшихся вдали, представляли собою рыбацкие селенья; к ним принадлежали и Этепль и Эмблетерр. Я видел теперь, что мыс, освещенный ночью сторожевыми огнями и дававший издалека полную иллюзию раскаленного докрасна лезвия сабли, казался сплошь покрытым снегом от многочисленных палаток лагеря.

Далеко, далеко маленькое дымчатое облачко плыло над водой, указывая мне страну, где я провел мою юность, эту дорогую мне страну, которая стала мила моему сердцу наравне с родиной.

Наглядевшись вдоволь на море и на холмы, я обратил свое внимание на гусаров, которые ехали около меня, образуя, как показалось мне, скорее стражу, чем эскорт. В состав патруля, который я видел прошлой ночью, равно как и теперь в эскорте, – все были знаменитые сподвижники Наполеона его старые гвардейцы, и я с удивлением и любопытством смотрел на этих людей, стяжавших всемирную известность своей дисциплиной и примерной доблестью. Их внешний вид никоим образом не мог назваться выдающимся; одежда и экипировка гвардейцев были гораздо скромнее, чем у английской милиции в Кенте, которая проезжала по субботам через Ашфорд; их запачканные ментики, потертые сапоги, крепкие, но некрасивые лошади, все это делало их похожими скорее на простых рабочих, чем на гвардейцев. Это все были маленькие, веселые, смуглолицые молодцы, с большими бородами и усами; многие из них имели в ушах серьги.

Меня поразило, что даже самый молодой из них, выглядевший совсем мальчиком, совершенно оброс волосами, но приглядевшись внимательнее, я заметил, что его бакены были сделаны из кусочков черной смолы, приклеенной по обеим сторонам лица. Высокий, молодой лейтенант заметил, с каким удивлением я рассматривал этого солдата.

– Да, да, – сказал он, – эти баки искуственные; но чего же другого можно ожидать от семнадцатилетнего мальчишки? А в то же время мы не можем допустить, чтобы у нас на парадах были такие безусые и безбородые солдаты! – Смола ужасно растопляется в такую жару, лейтенант, – сказал гусар, вмешиваясь в разговор с той свободой, которая была очень характерна для наполеоновских войск.

– Хорошо, хорошо, Гаспар, года через два ты отделаешься от этого!!! – Кто знает, быть может через два года он разделается даже и со своей головой, – сказал один из капралов, и все весело расхохотались, что в Англии, за нарушение дисциплины, привело бы к военному суду. Эта свобода обращения, по всей вероятности, была наследием революции; между офицерами и солдатами старой гвардии царила простота и свобода, усиливавшаяся еще тем, что сам император просто относился к своим старым служакам и даровал им различные преимущества. Не было ничего необыкновенного в этих фамильярностях между нижними чинами и офицерами, но с грустью должно сказать, что далеко не все солдаты правильно понимали подобные отношения, и нередко последствием фамильярности являлись кровавые расправы солдат с их начальством. Нелюбимые офицеры были часто избиваемы их же подчиненными.

Достоверно известно, что в битве при Монтебелло, все офицеры за исключением лейтенанта 24-й бригады, были расстреляны своими подчиненными. К счастью, подобный факт является уже пережитком былых времен, и с тех пор, как император установил строгие наказания за нарушение дисциплины, дух войска сильно поднялся.

История нашей армии свидетельствует, что можно обходиться без розог, употреблявшихся в войсках Англии и Пруссии, и едва ли не в первый раз доказывает, что умело дисциплинированные большие массы людей могут единодушно и в идеальном порядке действовать исключительно из чувства долга и любви к родине, не надеясь на награды и не боясь наказаний. Французы не боятся распустить своих солдат по домам; можно быть вполне уверенному, что все они явятся в час войны, ясно доказывая, насколько сильна дисциплина в этих людях. Но что еще более поразило меня гусарах, сопровождавших меня, – это то, что они с трудом говорили по французски. Я заметил это лейтенанту, когда тот поравнялся со мною, и поинтересовался узнать об их происхождении, так как, по-моему, они были французы. – Клянусь, я не советовал бы говорить им этого, – сказал он, – потому что они ответили бы на это оскорбление ударами сабель. Мы составляем первый полк французской кавалерии, первый гусарский полк из Берчени, и хотя, действительно многие из них эльзасцы, а иные и не знают другого языка, кроме немецкого, они такие же французы душою как Клебер и Кллермен, которые так же эльзасцы. Наши люди и офицеры все как на подбор, – прибавил он, отчаянно закручивая усы, – лихие служаки!

Слова лейтенанта очень заинтересовали меня; он приподнял слегка каску, поправил голубой ментик, спускавшийся с плеча, поправился в седле и брякнул ножнами своей сабли, сразу высказывая этим свой пылкий восторг и гордость сами собою и своим полком. Иногда я вглядывался в него, я видел, что он ничего не преувеличивал; в его смелой осанке виднелась безграничная храбрость и мужество, тогда как его простые искренние глаза, казалось, говорили, что он мог быть хорошим товарищем. Он в свою очередь наблюдал за мною; лейтенант внезапно дотронулся слегка рукой до моего колена, озабоченно говоря:

– Я думаю, что император останется доволен вами!

– Я не думаю, что чтобы это могло быть иначе, потому что я приехал сюда из Англии с исключительной целью служить ему!

– Когда в рапорте последней ночи было упомянуто, что вы также находились в этом разбойничьем логовище, он, казалось, был очень озабочен и думал, что вы не явитесь к нему. Может быть, он хочет, чтобы вы были нашим проводником в Англии. Вы, без сомнения, хорошо знаете все дороги на остров?

По-видимому, гусар представлял себе Великобританию, как один из тех островов, которые встречаются близ Бретани и Нормандии. Я сделал попытку объяснить ему, что Англия очень большая страна, ничуть не меньше Франции. – Хорошо, хорошо, – сказал он, – мы отлично узнаем Англию, так как идем ее завоевывать. Ходят слухи, что в будущую среду вечером или в четверг утром мы будем в Лондоне. В неделю мы завоюем Лондон, после чего армия разделится на две части, из которых одна пойдет на завоевание Шотландиию а другая в Ирландию.

Его простота и наивность рассмешили меня.

– Почему вы думаете, что сможете сделать все это?

– О, император сделает все!

– Но у них тоже армия, и вообще англичане прекрасно подготовлены! – Англичане очень храбрые люди и умеют драться, но что ни смогут сделать с французами, раз с ними идет сам император?! – воскликнул он, и из этого простого ответа я понял, как велика была вера французских войск в их вождя! Они доходили до фанатизма в своем преклонении перед гением Наполеона; он был для них пророком, и никогда никакой Магомет не воодушевлял своих последователей сильнее, чем этом человек, кумир, которого они обожали. Если бы кто-либо нашел в нем присутствие чего-то сверхъестественного, то многие не только признали бы это сами, но и стали бы, в свою очередь, доказывать с пеной у рта другим.

– Вы были там? – спросил лейтенант, указывая по направлению облачка, все еще плывшего над водою.

– Да, я провел там свою юность!

– Но почему же вы оставались там, когда явилась такая широкая возможность служить родине?

– Мой отец был изгнан из Франции вместе с другими аристократами. Только после его смерти я мог предложить свои услуги императору. – Вы много потеряли, но я не сомневаюсь, что Франции еще много придется воевать. И вы думаете, что англичане не боятся нашей высадки? – Они боятся, что вы не высадитесь!

– А мы боимся, что когда они увидят с нами самого императора, то сразу сложат оружие, и подраться не удастся! Я слышал, что у них очаровательные женщины.

– Есть очень красивые!

Он не сказал ничего и в течение нескольких минут старательно выгибал плечи и выпучивал грудь, покручивая свои маленькие светлые усы. – Но они спасутся от нас в лодках, – пробормотал он, и я ясно видел всю картину маленького, беззащитного «островка», промелькнувшую в воображении воинственного лейтенанта.

– Впрочем, если бы английские женщины увидели нас, они бы никуда не побежали, – самодовольно прибавил он. – Существует же поговорка, что берченьские гусары заставляют бежать весь народ, но женщин к себе, а мужчин от себя. Вы, конечно, будете иметь случай убедиться, что наш полк отлично сформирован, а офицеры представляют собою олицетворение Марса, да и высшее начальство не уступит никому.

Лейтенант был, вероятно, одних лет со мною, и его самохвальство заставило меня поинтересоваться, когда и где он сражался. Он с неудовольствием потянул себя за усы при этом вопросе и угрожающим взором окинул меня.

– Я имел счастье участвовать уже в девяти сражениях и более чем в сорока мелких стычках! – сказал он. Но я также много раз дрался на дуэли и, смею уверить, что всегда готов доказать это и принять вызов даже и не от военного!

Я поспешил уверить лейтенанта, что ему очень повезло, так как, будучи столь юным, он уже испытал так много, и весь задор его моментально исчез. Юный офицер разъяснил мне, что служил при Моро, участвовал в переходе Наполеона через Альпы и сражался при Маренго.

– Если вы пробудете некоторое время в солдатской среде, то верно не раз услышите имя Этьена Жерара, – сказал он. – Если не ошибаюсь, я имею право считать себя героем солдатских сказок, которые они любят слушать по вечерам. Вам расскажут о моей дуэли с шестью учителями фехтования, или, как я один атаковал австрийских гусар, унес их серебряные литавры и приторочил их к своему седлу. Уверяю вас, что вовсе не случайно я был назначен в дело и в прошлую ночь. Дело в том, что полковник Лассаль очень опасался тех республиканцев, которых мы рассчитывали взять. Но совершенно неожиданно все изменилось, и на мое попечение был отдан этот ничтожный человечишко с храбростью цыпленка, которого я арестовал по приказанию начальства.

– А тот другой, Туссак?

– Ну этот не таков! Я не желал бы ничего лучше, как насадить его на кончик моей сабли. Но он бежал. Солдаты напали на его след и даже пытались стрелять по нем, но он слишком хорошо знает местность, и они не могли следовать за ним по болоту.

– А что сделают с арестованным вами заговорщиком?

Лейтенант Жерар пожал плечами.

– Я очень сочувствую вашей кузине, – сказал он, – но такая чудная девушка не должна любить такого труса! Ведь есть же много красивых и доблестных людей в офицерской среде. Я слышал, что император утомлен этими бесконечными заговорами, и, кажется, первый пример острастки будет произведен над этим преступником.

Разговаривая таким образом, мы все подвигались вперед по широкой ровной дороге, пока, наконец, не приблизились почти вплотную к лагерю. Мы скакали по дороге, лежавшей гораздо выше лагеря, так что перед нами, как на ладони, развертывалась пестрая картина лагерной жизни; бесконечные ряды лошадей, артиллерия, толпы солдат. Посередине находилось свободное место с большой палаткой в центре, окруженной группой низенькиз деревянных домиков; над этой палаткой развевался трехцветный флаг.

– Это главная квартира императора, а деревянные домики – главная квартира маршала Нея, командира этого корпуса. Вы должны знать, что это только одна из нескольких армий, расположенных значительно севернее, а это последняя на юге. Император переходит из одной в другую, везде все контролируя сам. Но здесь его лучшие войска, так что мы чаще всех видим его, в особенности, когда императрица со двором приезжает в Понт-де-Брик. Он здесь и в настоящее время, – прибавил он, понижая голос и указывая мне на большую белую палатку в центре.

Дорога к лагерю шла через обширную долину, совершенно загроможденную полками кавалерии и пехоты, которые в это время маневрировали и производили различные ученья. Мы так много слышали в Англии о войсках Наполеона, и их подвиги казались нам столь необыкновенными, что мое воображение рисовало мне этих людей, как необыкновенных. На самом же деле пехотинцы в синих сюртуках и белых рейтузах и штиблетах, были самые обыкновенные люди и даже их высокие шапки с красными перьями не придавали им особой внушительности. Но несмотря на малый рост, за восемнадцать месяцев, проведенных в боях, эти молодцы достигли высшей степени совершенства в военном деле. В рядах войска было уже много ветеранов; все унтер-офицеры довольно потрудились на своем веку, да и лица, стоявшие во главе этих войск, вполне заслуживали доверия, так что англичане имели серьезные основания опасаться их угрожающих взоров, устремленных на отдаленные утесы Великобритании.

Если бы Питт не поместил английский флот, лучший во всем мире, между этими двумя берегами пролива, вероятно, история Европы была бы иною теперь! Лейтенант Жерар, видя с каким интересом я следил за ученьем солдат, очень охотно удовлетворил мое любопытство, называя по именам те полки, к которым мы приближались.

– Эти молодцы на вороных лошадях, с большими голубыми чепраками, – кирасиры, – сказал он. – Они настолько тяжелы, что могут ехать только галопом, так что при атаке, кроме них, необходимо иметь отряд гусар. – Кто теперь занимает высший пост в генеральном штабе? – Там главенствует генерал Сен-Сир, которого зовут спартанцем с Рейна. Он убежден, что простота жизни и одежды – одна из лучших черт солдата и на этом основании не признает никакой формы кроме синих сюртуков, как вот эти. Сен-Сир – прекрасный офицер, но он не пользуется популярностью, главным образом потому, что его вообще редко видят; он часто запирается на целые дни в своей палатке, чтобы предаться игре на скрипке. Кроме того, Сен-Сир неимоверно требователен к солдатам. Ну, а я нахожу, что если солдат и пропустит другой раз добрый стакан вина, чтобы промочить горло, или же захочет пофрантить в неформенном мундире, украшенном побрякушками, то это совсем уж не такая большая вина. Признаюсь откровенно, я и сам выпить не прочь и пофрантить люблю, и те, кто знает меня, вам скажут, мешало-ли это когда-нибудь моей службе. Вы видите вдали эту пехоту?