Текст книги "Его прощальный поклон. Архив Шерлока Холмса"

Автор книги: Артур Конан Дойль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Мы все напряженно слушали этот захватывающий рассказ. Холмс первым нарушил молчание.

– Дело еще не закрыто, – заметил он, покачивая головой. – Разыскные мероприятия закончились, теперь начинается легальная работа.

– Совершенно верно, – подтвердил я. – Подкупленный адвокат представит убийство Гарсии как самозащиту. Эти люди совершили сотни преступлений в прошлом, но реально осудить их мы можем только за это одно.

– Ну, ну, – бодрым голосом возразил Бэйнс, – я все-таки лучшего мнения о наших законах. Одно дело – убить, защищаясь, и совсем другое – хладнокровно заманить человека в ловушку, какую бы потенциальную опасность он ни представлял. Нет, нет, я думаю, все мы будем оправданы, когда увидим обитателей Хай-Гейбла на следующей выездной сессии Гилдфордского суда.

Однако прошло еще некоторое время, прежде чем Тигр из Сан-Педро получил по заслугам. Хитрый и дерзкий, он вместе со своим сообщником умудрился сбить погоню со следа, войдя в здание на Эдмонтон-стрит и выйдя через черный ход на Керзон-сквер. С того дня их больше не видели в Англии. Шесть месяцев спустя в отеле «Эскуриал» в Мадриде были убиты маркиз Монтальва и сеньор Рули, его секретарь. Убийство приписали нигилистам, преступление осталось нераскрытым. Инспектор Бэйнс навестил нас на Бейкер-стрит и набросал словесный портрет жертв преступления: у маркиза Монтальва было властное лицо с магнетическими черными глазами, над которыми нависали кустистые брови; его секретарь – мулат с кофейной кожей. У нас не осталось сомнений, что возмездие, пусть запоздалое, наконец свершилось.

– Какое хаотичное дело, мой дорогой Уотсон, – сказал Холмс, раскуривая свою вечернюю трубку. – Думаю, вы не сумеете придать ему столь любезную вашему сердцу компактную форму. Оно простирается на два континента, включает две группы загадочных личностей и осложняется участием нашего уважаемого друга Скотта Экклза. То, что Гарсия включил его в свой план, говорит о недюжинном уме и хорошо развитом чувстве самосохранения. Дело это замечательно тем, что из огромного количества вариантов мы не без помощи бесценного инспектора Бэйнса выбрали именно ту нить, которая вывела нас на верную дорогу. У вас остались еще вопросы?

– Зачем мулат возвращался в Вистерия-Лодж?

– Полагаю, он хотел забрать странное существо, обнаруженное нами в буфете. Этот примитивный дикарь вырос в лесах Сан-Педро, у них распространены подобные фетиши. Когда они покидали Вистерия-Лодж, его компаньон, должно быть, убедил его не брать с собой столь компрометирующий предмет. Однако сердце мулата страдало от разлуки с фетишем, и он пришел за своей драгоценностью на следующий же день. Помните, как он до смерти напугал полисмена Уотерса, заглянув в окно? Через три дня он снова не выдержал и повторил попытку. Инспектор Бэйнс со всегдашней своей прозорливостью предвидел его появление и расставил ловушку, в которую дикарь и угодил.

– А растерзанная птица, ведро с кровью, обгоревшие кости – что значили все эти жуткие вещи на кухне?

Холмс улыбнулся, перевернув страницу в своем блокноте.

– Я провел целое утро в Британском музее, пытаясь найти упоминание о подобных жертвоприношениях. Вот вам цитата из книги Эккермана «Вудуизм и негроидные религии»: «Истинный приверженец вудуизма никогда не начинает важного дела, не умилостивив своих нечистых богов жертвоприношением. В исключительных случаях в жертву приносят людей, но, как правило, используют белого петуха, которого живым рвут на части, либо черную овцу, которой перерезают горло, а потом сжигают». Как видите, наш дикарь действовал в соответствии с древним ритуалом. Все это выглядит фантастичным, Уотсон, – добавил Холмс, медленно захлопывая блокнот, – но, как я уже имел случай заметить, фантастические события, как правило, связаны с преступлением.

Картонная коробка[2]2
  © Перевод. В. Ашкенази, 2021


[Закрыть]

Выбирая несколько типичных дел, иллюстрирующих замечательные свойства ума моего друга Шерлока Холмса, я старался, насколько возможно, отыскать среди них наименее сенсационные, но в то же время открывающие широкое поле для его талантов. Однако, к сожалению, совершенно невозможно отделить сенсационное от криминального, и летописец оказывается перед дилеммой: он должен либо пожертвовать подробностями, необходимыми для его отчета, и, следовательно, дать неверное представление о деле в целом, либо использовать материалы, которые дает ему не выбор, а случай. После этого краткого вступления я перехожу к моим запискам о странной и в своем роде ужасной цепи событий.

Стоял неимоверно жаркий августовский день. Бейкер-стрит была раскалена, как печь, и ослепительный блеск солнца на желтом кирпиче дома напротив резал глаза. Трудно было поверить, что это те самые стены, которые так мрачно глядели сквозь зимний туман. Шторы у нас были наполовину спущены, и Холмс, поджав ноги, лежал на диване, читая и перечитывая письмо, полученное с утренней почтой. Сам я за время службы в Индии привык переносить жару лучше, чем холод, и тридцать три градуса выше нуля не особенно меня тяготили. Но в утренних газетах не было ничего интересного. Сессия парламента закрылась. Все уехали за город, и я начал тосковать по полянам Нью-Фореста и по каменистому пляжу Саутси. Однако истощенный банковский счет заставил меня отложить отпуск, а что касается моего друга, то ни сельская местность, ни море никак не привлекали его. Ему нравилось затаиться среди пяти миллионов людей, перебирая их своими щупальцами и чутко ловя каждый слух или подозрение о неразгаданном преступлении. Любви к природе не нашлось места среди множества его достоинств, и он изменял себе лишь тогда, когда оставлял в покое городского злодея и начинал выслеживать его деревенского собрата.

Увидев, что Холмс слишком поглощен чтением, чтобы беседовать со мной, я отбросил скучную газету и, откинувшись на спинку кресла, погрузился в размышления. Внезапно голос моего друга прервал их.

– Вы правы, Уотсон, – сказал он. – Это совершенно нелепый способ решать споры.

– Совершенно нелепый! – воскликнул я и, внезапно поняв, что он угадал мою невысказанную мысль, подскочил в кресле и в изумлении уставился на него. – Что это, Холмс? – вскричал я. – Я просто не представляю себе, как это возможно.

Он от души рассмеялся, видя мое недоумение.

– Помните, – сказал он, – не так давно, когда я прочел вам отрывок из рассказа По, в котором логически рассуждающий наблюдатель следит за внутренним ходом мыслей своего собеседника, вы были склонны рассматривать это просто как tour de force[3]3
  Фокус, выдумка (фр.).


[Закрыть] автора. Я же сказал, что постоянно занимаюсь тем же, но вы мне не поверили.

– Ну что вы!

– Возможно, вы не выразили этого словами, дорогой Уотсон, но бровями выразили несомненно. Итак, когда я увидел, что вы отложили газету и задумались, я был рад возможности прочитать ваши мысли и под конец ворваться в них в доказательство того, что я не отстал от вас ни на шаг.

Но я все же далеко не был удовлетворен таким объяснением.

– В том отрывке, который вы прочли мне, – сказал я, – наблюдатель делает свои умозаключения на основании действий человека, за которым он наблюдает. Насколько я помню, этот человек споткнулся о кучу камней, посмотрел на звезды и так далее. Но я спокойно сидел в кресле. Какой же ключ я мог вам дать?

– Вы несправедливы к себе. Человеку даны черты лица как средство для выражения эмоций, и ваши верно служат вам.

– Вы хотите сказать, что прочли мои мысли по лицу?

– По лицу и особенно по глазам. Вероятно, вы сами не можете теперь вспомнить, с чего начались ваши размышления.

– Не могу.

– Тогда я скажу вам. Отложив газету – это и было действием, которое привлекло к вам мое внимание, – вы полминуты сидели с отсутствующим видом. Затем ваши глаза остановились на недавно вставленном в раму портрете генерала Гордона[4]4
  Гордон, Чарльз Джордж (1833–1885) – английский генерал. В начале 1884 года был послан английским правительством для подавления махдистского освободительного восстания в Судане и в январе 1885 года был убит при взятии повстанцами Хартума.


[Закрыть], и по тому, как изменилось ваше лицо, я понял, что размышления начались. Но они увели вас не очень далеко. Вы бросили взгляд на портрет Генри Уорда Бичера[5]5
  Бичер, Генри Уорд (1813–1887) – американский священник, брат Г. Бичер-Стоу – автора «Хижины дяди Тома». Сторонник женского равноправия, противник рабства. В 1863 году приезжал в Англию с циклом лекций об освобождении негров.


[Закрыть], который без рамы стоит на ваших книгах. Затем вы посмотрели вверх на стену, и ваша мысль стала ясна. Вы подумали, что, если вставить этот портрет в раму, он как раз и займет пустое пространство и будет хорошо сочетаться с портретом Гордона.

– Вы удивительно проследили за мной! – воскликнул я.

– До сих пор я едва ли мог ошибиться. Но тут ваши мысли вернулись к Бичеру, и вы посмотрели на него внимательно, даже испытующе. Затем вы перестали щуриться, но продолжали смотреть на портрет, и ваше лицо стало задумчивым. Вы вспоминали эпизоды карьеры Бичера. Я прекрасно понимал, что при этом вы не можете не думать о той миссии, которую он выполнял по поручению северян во время Гражданской войны, потому что я помню ваше негодование по поводу того, как его встретили наиболее нетерпимые наши сограждане. Вы были так возмущены, что, разумеется, думая о Бичере, не могли не подумать и об этом. Когда через секунду вы отвели глаза от портрета, я предположил, что ваши мысли обратились к Гражданской войне, а заметив, как сжались ваши губы, засверкали глаза, а руки стиснули подлокотники кресла, я уже не сомневался, что вы в самом деле думаете о храбрости, проявленной обеими сторонами в этой отчаянной борьбе. Но затем на ваше лицо снова набежала тень; вы покачали головой. Вы размышляли об ужасах войны и бесполезных человеческих жертвах. Ваша рука потянулась к старой ране, а губы искривились в усмешке – я понял, что нелепость такого способа разрешения международных конфликтов стала вам ясна. Тут я согласился, что это нелепо, и был рад обнаружить, что все мои заключения оказались правильными.

– Абсолютно! – сказал я. – Но и теперь, когда вы мне все объяснили, признаюсь, я не перестаю удивляться.

– Все это было очень поверхностно, дорогой Уотсон, уверяю вас. Я не стал бы отвлекать этим вашего внимания, не вырази вы недоверия в тот раз. Но вот здесь у меня в руках задача, решение которой может оказаться труднее, чем этот маленький опыт чтения мыслей. Видели ли вы в газете коротенькую заметку об удивительном содержании пакета, присланного по почте некой мисс Кушинг на Кросс-стрит, в Кройдоне?

– Нет, я ничего такого не видел.

– Так, значит, вы пропустили ее. Бросьте-ка мне газету. Смотрите, вот тут, под финансовым обзором. Не будете ли вы любезны прочесть ее вслух?

Я поднял газету, которую он бросил мне обратно, и прочел указанную заметку. Она была озаглавлена «Страшная посылка».

«Мисс Сьюзен Кушинг, проживающая на Кросс-стрит, в Кройдоне, стала жертвой возмутительнейшей шутки, если только не окажется, что это происшествие имеет более зловещий смысл. Вчера в два часа дня почтальон принес ей небольшой пакет, завернутый в бумагу. Это была картонная коробка, наполненная крупной солью. Высыпав соль, мисс Кушинг в ужасе обнаружила два человеческих уха, отрезанных, по-видимому, совсем недавно. Коробка была отправлена по почте из Белфаста накануне утром. Отправитель не указан, и таинственность дела усугубляется тем, что мисс Кушинг, незамужняя особа пятидесяти лет, ведет самый уединенный образ жизни и имеет так мало знакомых и корреспондентов, что очень редко получает что-либо по почте. Однако несколько лет назад, живя в Пендже[6]6
  Пригород Лондона.


[Закрыть], она сдавала в своем доме комнаты трем молодым студентам-медикам, от которых была вынуждена избавиться вследствие их шумливости и распущенности. Полиция считает, что безобразный поступок, возможно, является делом рук этих молодых людей, которые имели зуб на мисс Кушинг и хотели напугать ее, послав ей этот сувенир из анатомического театра. Некоторое правдоподобие этой версии придает тот факт, что один из студентов раньше жил в Северной Ирландии, насколько известно мисс Кушинг, – в Белфасте. А пока ведется энергичное расследование, порученное мистеру Лестрейду, одному из лучших агентов нашей сыскной полиции».

– С «Дейли кроникл» все, – сказал Холмс, когда я дочитал статью. – Теперь послушаем нашего друга Лестрейда. Утром я получил от него записку, в которой он пишет:

«Я думаю, что это дело придется Вам очень по вкусу. Мы надеемся довести его до конца, но у нас возникли некоторые трудности в связи с отсутствием материала. Мы, разумеется, телеграфировали в белфастский почтамт, но в тот день было отправлено много посылок, и они ничего не могут сказать про эту и не помнят ее отправителя. Коробка полуфунтовая, из-под паточного табака, и она нам ничего не дает.

Предположение насчет студента-медика все еще кажется мне наиболее вероятным, но если у Вас есть несколько свободных часов, я был бы очень рад видеть Вас здесь. Я весь день буду либо в этом доме, либо в полицейском участке».

– Что вы на это скажете, Уотсон? Можете ли вы презреть жару и поехать со мной в Кройдон с некоторой надеждой на новое дело для ваших анналов?

– Я как раз думал, чем бы мне заняться.

– Тогда у вас будет занятие. Позвоните, чтобы нам принесли ботинки, и пошлите за кебом. Я буду готов через минуту, только сниму халат и наполню портсигар.

Пока мы ехали в поезде, прошел дождь, и в Кройдоне жара была менее гнетущей, чем в столице. Перед отъездом Холмс отправил телеграмму, и Лестрейд, как всегда подвижный, щегольски одетый и похожий на хорька, встретил нас на станции. Через пять минут мы были на Кросс-стрит, где жила мисс Кушинг.

Это была очень длинная улица, застроенная двухэтажными кирпичными домами, чистенькими и немного чопорными; на беленых каменных крылечках судачили женщины в передниках. Пройдя около половины улицы, Лестрейд остановился и постучал в дверь; на стук вышла девочка-служанка. Нас провели в гостиную, где сидела мисс Кушинг. У нее было спокойное лицо, большие кроткие глаза и седеющие волосы, закрывавшие виски. Она вышивала салфеточку для кресла, а рядом стояла корзинка с разноцветными шелками.

– Эта пакость лежит в сарае, – сказала она, когда Лестрейд вошел в комнату. – Хоть бы вы их совсем забрали!

– Я так и сделаю, мисс Кушинг. Я держал их здесь только для того, чтобы мой друг мистер Холмс мог взглянуть на них в вашем присутствии.

– А почему в моем присутствии, сэр?

– На случай если он захочет вас о чем-нибудь спросить.

– Что тут еще спрашивать, раз я сказала вам, что ровно ничего об этом не знаю?

– Совершенно верно, сударыня, – сказал Холмс успокаивающе. – Не сомневаюсь, что вам больше чем достаточно надоели в связи с этим делом.

– Еще бы, сэр. Я человек скромный, живу тихо. Мне никогда не случалось видеть свое имя в газетах, и полиция у меня в доме не бывала. Я не позволю, чтобы эту пакость вносили сюда, мистер Лестрейд. Если вы хотите взглянуть на них, вам придется пойти в сарай.

Маленький сарай находился в узком садике за домом. Лестрейд вошел в сарай и вынес желтую картонную коробку, кусок оберточной бумаги и веревку. В конце дорожки была скамья, мы сели на нее, и Холмс принялся рассматривать предметы, которые Лестрейд передавал ему один за другим.

– Прелюбопытнейшая веревка, – заметил он, поднимая ее к свету и обнюхивая. – Что вы скажете об этой веревке, Лестрейд?

– Она просмолена.

– Совершенно верно. Это кусок просмоленного шпагата. Несомненно, вы заметили также, что мисс Кушинг разрезала веревку ножницами, это видно по двум срезам с каждой стороны. Это очень важно.

– Не понимаю, что тут важного, – сказал Лестрейд.

– Важно, что узел остался цел и что это узел особого рода.

– Он завязан очень аккуратно. Я уже обратил на это внимание, – не без самодовольства сказал Лестрейд.

– Ну, хватит о веревке, – сказал Холмс, улыбаясь, – теперь займемся упаковкой. Оберточная бумага с отчетливым запахом кофе. Как, вы этого не заметили? Здесь не может быть никакого сомнения. Адрес написан печатными буквами, довольно коряво: «Мисс С. Кушинг, Кросс-стрит, Кройдон». Написано толстым пером, возможно, «рондо», и очень плохими чернилами. Слово «Кройдон» вначале было написано через «е», которое затем изменено на «о».

Итак, посылка была отправлена мужчиной – почерк явно мужской, – не очень образованным и не знающим Кройдона. Пойдем дальше. Коробка желтая, полуфунтовая, из-под паточного табака, ничем не примечательная, если не считать двух отпечатков больших пальцев в левом нижнем углу. Она наполнена крупной солью, которая применяется для хранения кож и для других промышленных целей, связанных с сырьем. И в соли находится весьма своеобразное вложение.

С этими словами он вытащил два уха и, положив себе на колено доску, стал внимательно их изучать, а мы с Лестрейдом, стоя по обе стороны, наклонились вперед и смотрели то на эти страшные сувениры, то на серьезное, сосредоточенное лицо нашего спутника. Наконец он положил их обратно в коробку и некоторое время сидел, глубоко задумавшись.

– Вы заметили, конечно, – сказал он наконец, – что это непарные уши.

– Да, это я заметил. Но если это шутка каких-нибудь студентов-медиков, им ничего не стоило послать и два непарных уха, и пару.

– Совершенно правильно. Но это не шутка.

– Вы в этом убеждены?

– Многое в этом убеждает. Для работы в анатомическом театре в трупы вводят консервирующий раствор. На этих ушах его не заметно. Кроме того, они свежие. Они были отрезаны тупым инструментом, что едва ли могло бы случиться, если бы это делал студент. Далее, в качестве консервирующего вещества медик, естественно, выбрал бы раствор карболки или спирт и уж, конечно, не крупную соль. Повторяю: это не розыгрыш, перед нами серьезное преступление.

Легкая дрожь пробежала по моему телу, когда я услышал слова Холмса и увидел его помрачневшее лицо. За этим решительным вступлением таилось нечто странное, необъяснимое и ужасное. Лестрейд, однако, покачал головой, как человек, которого убедили только наполовину.

– Несомненно, кое-что говорит против версии с розыгрышем, – сказал он, – но против другой версии есть более сильные аргументы. Мы знаем, что эта женщина в течение последних двадцати лет, как в Пендже, так и здесь, жила самой тихой и добропорядочной жизнью. За это время она едва ли провела хоть один день вне дома. С какой же стати преступник станет посылать ей доказательство своей вины, тем более что она – если только она не превосходная актриса – понимает в этом так же мало, как и мы?

– Это и есть задача, которую мы должны решить, – ответил Холмс, – и я со своей стороны начну с предположения, что мои рассуждения правильны и что было совершено двойное убийство. Одно из этих ушей женское, маленькое, красивой формы, с проколом для серьги. Второе – мужское, загорелое и также с проколом для серьги. Эти два человека, по-видимому, мертвы, иначе мы бы уже услышали о них. Сегодня пятница. Посылка была отправлена в четверг утром. Следовательно, трагедия произошла в среду, или во вторник, или раньше. Если эти два человека были убиты, кто, кроме самого их убийцы, мог послать мисс Кушинг это свидетельство его преступления? Будем считать, что отправитель пакета и есть тот человек, которого мы ищем. Но у него должны быть веские причины для отправки этого пакета мисс Кушинг. Что же это за причины? Должно быть, необходимость сообщить ей, что дело сделано! Или, может быть, желание причинить ей боль. Но тогда она должна знать, кто этот человек. А знает ли она это? Сомневаюсь. Если она знает, зачем ей было звать полицию? Она могла закопать уши, и все осталось бы в тайне. Так она поступила бы, если бы хотела покрыть преступника. А если она не хотела его покрывать, она назвала бы его имя. Вот головоломка, которую нужно решить.

Он говорил быстро, высоким, звонким голосом, глядя невидящим взором поверх садовой ограды, потом проворно вскочил на ноги и пошел к дому.

– Я хочу задать несколько вопросов мисс Кушинг, – сказал он.

– В таком случае я вас покину, – сказал Лестрейд, – потому что у меня здесь есть еще одно дельце. Я думаю, что от мисс Кушинг мне больше ничего не нужно. Вы найдете меня в полицейском участке.

– Мы зайдем туда по дороге на станцию, – отозвался Холмс.

Через минуту мы были снова в гостиной, где мисс Кушинг продолжала спокойно и безмятежно вышивать свою салфеточку. Когда мы вошли, она положила ее на колени и устремила на нас открытый испытующий взгляд своих голубых глаз.

– Я убеждена, сэр, – сказала она, – что это ошибка и посылка предназначалась вовсе не мне. Я несколько раз говорила это джентльмену из Скотленд-Ярда, но он только смеется надо мной. Насколько я знаю, у меня нет ни одного врага на свете, так зачем же вдруг кому-то понадобилось сыграть со мной такую шутку?

– Я склоняюсь к такому же мнению, мисс Кушинг, – сказал Холмс, садясь рядом с ней. – По-моему, более чем вероятно… – Он умолк, и я, посмотрев в его сторону, с удивлением увидел, что он впился глазами в ее профиль. Удивление, а затем и удовлетворение промелькнули на его энергичном лице, но, когда она взглянула на него, чтобы узнать причину его молчания, он уже всецело овладел собой. Теперь и я, в свою очередь, пристально посмотрел на ее гладко причесанные седеющие волосы, опрятный чепец, маленькие позолоченные серьги, спокойное лицо; но я не увидел ничего, что могло бы объяснить явное волнение моего друга. – Я хочу задать вам несколько вопросов…

– Ох, надоели мне эти вопросы! – раздраженно воскликнула мисс Кушинг.

– По-моему, у вас есть две сестры.

– Откуда вы знаете?

– Как только я вошел в комнату, я заметил на камине групповой портрет трех женщин, одна из которых, несомненно, вы сами, а другие так похожи на вас, что родство не подлежит сомнению.

– Да, вы совершенно правы. Это мои сестры – Сара и Мэри.

– А вот тут, рядом со мной, висит другой портрет, сделанный в Ливерпуле, портрет вашей младшей сестры и какого-то мужчины, судя по одежде – стюарда. Я вижу, что она в то время не была замужем.

– Вы очень быстро все замечаете.

– Это моя профессия.

– Ну что же, вы совершенно правы. Но она вышла замуж за мистера Браунера через несколько дней после этого. Когда был сделан снимок, он служил на Южноамериканской линии, но он так любил мою сестру, что не мог вынести долгой разлуки с ней и перевелся на пароходы, которые ходят между Ливерпулем и Лондоном.

– Случайно, не на «Победителя»?

– Нет, на «Майский день», насколько я знаю. Джим однажды приезжал сюда ко мне в гости. Это было до того, как он нарушил свое обещание не пить; а потом он всегда пил, когда бывал на берегу, и от самой малости становился как сумасшедший. Да! Плохой это был день, когда его снова потянуло к бутылке. Сначала он поссорился со мной, потом с Сарой, а теперь Мэри перестала нам писать, и мы не знаем, что с ними.

Тема эта явно волновала мисс Кушинг. Как большинство одиноких людей, она вначале стеснялась, но под конец стала чрезвычайно разговорчивой. Она рассказала нам много подробностей о своем зяте-стюарде, а затем, перейдя к своим бывшим постояльцам – студентам-медикам, долго перечисляла все их провинности, сообщила их имена и названия больниц, где они работали. Холмс слушал внимательно, время от времени задавая вопросы.

– Теперь о вашей средней сестре, Саре, – сказал он. – Как-то удивительно, что вы не живете одним домом, раз вы обе не замужем.

– Ах! Вы не знаете, какой у нее характер, а то бы не удивлялись. Я попыталась было, когда переехала в Кройдон, и мы жили вместе до недавнего времени – всего месяца два прошло, как мы расстались. Не хочется говорить плохое про родную сестру, но она, Сара, всегда лезет не в свое дело и привередничает.

– Вы говорите, что она поссорилась с вашими ливерпульскими родственниками?

– Да, а одно время они были лучшими друзьями. Она даже поселилась там, чтобы быть рядом с ними. А теперь не знает, как покрепче обругать Джима Браунера. Последние полгода, что она жила здесь, она только и говорила что о его пьянстве и скверных привычках. Наверно, он поймал ее на какой-нибудь сплетне и сказал ей пару теплых слов; ну, тут все и началось.

– Благодарю вас, мисс Кушинг, – сказал Холмс, вставая и откланиваясь. – Ваша сестра Сара живет, кажется, в Уоллингтоне, на Нью-стрит? Всего хорошего, мне очень жаль, что пришлось вас побеспокоить по делу, к которому, как вы и говорите, вы не имеете никакого отношения.

Когда мы вышли на улицу, мимо проезжал кеб, и Холмс окликнул его.