Текст книги "Искатель. 1966. Выпуск №5"

Автор книги: Артур Конан Дойл

Соавторы: Виктор Смирнов,Генрих Альтов,Виталий Мелентьев,Теодор Л. Томас,Игорь Подколзин,Натан Эйдельман,Отто Фриш,Василий Чичков,Элберт Карр,Ф. Румянцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Василий Чичков
ЧАС ПО-МЕКСИКАНСКИ

Рисунки В. САФРОНОВА

Старый автобус фирмы «Форд» стоял на конечной остановке. Когда-то автобус был покрашен в синий цвет, но от времени краска поблекла, и он стал серым. А может быть, даже и не серым – кто теперь определит его цвет. И все-таки на боках автобуса сохранились ярко-красные надписи «Синдано»,[1]1
  Вермут.


[Закрыть] а сзади черной краской, может быть рукой самого шофера, было старательно выведено: «Приведите ко мне девушку, потому что, когда я к ней хожу, она царапается».

Автобус отправлялся в десять ноль-ноль, и пятеро пассажиров пришли за полчаса до назначенного времени, забросили чемоданы на решетку багажника, укрепленного на крыше, и заняли места.

– Старая колымага, – сказал пассажир по имени Эдвардс, который выделялся среди всех присутствующих. Несмотря на жару, он был в темном костюме, белой накрахмаленной рубашке и туго затянутом галстуке. Его черные волосы были жирно намазаны бриолином и оттого напоминали воронье крыло.

– Да, сеньор, – согласился с Эдвардсом сосед в широкополой шляпе, по виду крестьянин.

– Живем рядом с такой великой страной, как Соединенные Штаты, – по-особенному, с торжественным ударением на последних словах, воскликнул Эдвардс и подвигал на коленях солидный кожаный портфель, – а ездим на таком старье!

– Да, сеньор, – опять согласился крестьянин.

Некоторое время, Эдвардс посидел молча. Затем он поднял руку и, отодвинув крахмальную манжету, поглядел на часы.

– Уже десять, почему же мы не едем?

– Ора мехикаиа.[2]2
  Час по-мексикански – это значит: чуть раньше или чуть позже.


[Закрыть]

– Возмутительно! – с гневом произнес Эдвардс. – Я сам мексиканец, но, с тех пор как я работаю агентом в американской фирме, все эти наши орас мехиканос, все эти привычки нецивилизованных людей кажутся мне просто возмутительными. Время – деньги, говорят американцы!

– Оттого что рано встанете, на улице не рассветет.

Эдвардс на некоторое время смолк, видимо стараясь понять философский смысл сказанного крестьянином. К машине подошел шофер Хуан. Лицо его было небрито и помято. Пиджак, полинявший от солнца и времени, тоже был помят.

– Доброе утро, сеньоры, – сказал шофер и полез открывать капот. Убедившись, что воды в радиаторе нет, он вытащил из-под сиденья пустое ведро.

К автобусу приблизилась молодая пара. Они были так счастливы, так крепко держали за руку друг друга, что казалось – только что вышли из-под венца.

– Сеньор, – обратился парень к шоферу, – этот автобус идет в Сакатекас?

– Да, – подтвердил шофер. – Вещи кладите наверх, садитесь в автобус. Моментико![3]3
  Минутку.


[Закрыть]

Шофер ушел.

Может быть, его не было пять минут, а может, пятнадцать. Время в автобусе замечал только один пассажир, Эдвардс. Управляющий фирмой поручил ему обязательно сегодня же передать своим агентам длинный перечень товаров, которые должны быть срочно приобретены на рынках Сакатекаса, пока на них не поднялась цена.

– Послушайте, шофер, – нервно сказал Эдвардс Хуану, когда тот появился с ведром воды.

– Слушаю вас, сеньор!.. – ответил Хуан, поставив ведро на землю.

– Мы уже двадцать минут должны, быть в пути.

– Но без воды, сеньор, машина не поедет, – убежденно произнес Хуан и тоненькой струйкой стал лить воду в радиатор.

Эдвардс опять подвигал портфель на коленях и посмотрел в окно, в котором виднелись пыльная улица провинциального города, угол серого дома и кусок знойного неба.

Хуан выплеснул остатки воды на мостовую, заглянул в ведро и снова ушел. Прошло еще немного времени, у него в ведре уже был бензин, и он так же неторопливо лил его в горловину бензобака. Потом он залез на крышу, увязал веревкой чемоданы, получил деньги с пассажиров, и автобус тронулся. Время двигалось к одиннадцати.

Как раз в этот час многие жители выходили из домов на улицу, чтобы выпить чашечку кофе. Увидев Хуана, они кивали ему как старому знакомому.

«Зачем торопиться, – решил Хуан, проезжая по городу, – не успеешь с кем-нибудь поздороваться – обидятся».

И Хуан приподнимал свою форменную фуражку, которая, как и пиджак, уже давно потеряла вид. В пригороде дорога стала прямее, прохожих меньше, и автобус пошел быстрее.

Хуан держал руль двумя руками, смотрел на дорогу, а в глазах было вчерашнее веселье, день рождения у кума. «А как пел кум!» – Улыбка пробежала по доброму широкому лицу Хуана. – «А как я танцевал с молоденькой Карменситой! Жена – ах, крокодил! – бросала в мою сторону недобрые взгляды!» Чем больше вспоминал Хуан вчерашний вечер, тем противнее становилось в желудке. Чуть подташнивало. И очень хотелось освежиться.

«Через пять километров будет кантина! Может, зайти?» – сам себя спросил Хуан. Но, вспомнив о своем деловом пассажире, решил не останавливаться. Странные бывают пассажиры. Все у них но часам: восемь ноль-ноль, десять ноль-ноль.

Как смешно рассказывал кум! Женился его друг мексиканец на англичанке! Денег у нее мешки. Красота – как у первой женщины Франции. Любила она его, как могла только любить святая Ангелина. А прожить с ней мексиканец смог только два месяца. Она требовала, чтобы он являлся ровно в восемь ноль-ноль на завтрак, ровно в час на обед, в пять ноль-ноль на чай, в семь ноль-ноль на ужин. Нет, сеньоры, это не для мексиканца.

Хуан рассмеялся, посмотрел в зеркало на пассажиров. Они дремали, и на каждом ухабе их большие белые шляпы покачивались. Молодые уселись в углу и, поставив шляпу вместо ширмы, целовались. Эдвардс сидел напряженно, будто боялся, что автобус может взорваться. Обе руки его были положены на портфель.

«Не буду останавливаться у этой кантины, – решил Хуан. – Потерплю до следующей».

Автобус пошел быстрее, и взгляд Эдвардса стал не таким напряженным. В голове его шевельнулась надежда на то, что, может быть, потерянный час еще можно нагнать в пути.

За окном мелькали поля. Где-то крестьяне сохой пахали землю, где-то таскали камни, очищая новые участки под посевы. Хуан видел все это тысячу раз, и поэтому он смотрел только вперед.

Вон за той горой должна показаться кантина «Три розы». Хозяин толстяк Нонато назвал свое заведение так, потому что розы в этих краях никогда не росли.

Вскоре из-за горы действительно выглянула красная черепичная крыша, потом появились белые стены, и, наконец, перед глазами Хуана была вся кантина. Две легковые машины стояли перед входом. Хуан издали определил место для своего автобуса и стал потихоньку притормаживать. Потом он остановил машину, заглушил мотор и торжественно провозгласил:

– Сеньоры! Предлагаю вам выпить чего-нибудь прохладительного!

Мексиканцы восприняли это с воодушевлением. Особенно радовались молодые, сидевшие в углу, у которых, видимо, давно пересохло во рту.

– Как можно прохлаждаться, если мы опаздываем, – вдруг послышался суровый голос Эдвардса.

– Все равно, сеньор, мы уже опаздываем, – простодушно сказал крестьянин, сидевший рядом с ним.

– Возмутительно! – крикнул Эдвардс, но в автобусе уже никого не было.

Толстяк Нонато с радостью встретил Хуана. Еще бы! Он ему привел сразу столько клиентов. Нонато по-братски обнял. Хуана, похлопал по спине и посадил на высокий стул у стойки.

– Сервеситу![4]4
  Пива!


[Закрыть] – приказал Хуан, и хозяин тут же поставил перед ним холодную бутылку пива, из горла которой медленно выползала белая пена.

Хуан без передышки выпил бутылку, пожевал кусочки жареной шнуры свиньи, и жизнь показалась ему веселее. Он попросил вторую бутылку и уже пил ее не торопясь, смакуя каждый глоток.

Пассажиры сидели за столиками, пили пиво, прохладительные напитки и о чем-то говорили с двумя крестьянами, рядом с которыми на полу стоял гроб. Гроб был большой и черный. Странно было видеть его здесь между столиков. Крестьяне о чем-то просили пассажиров, а те показывали на Хуана. Вскоре крестьяне подошли к шоферу.

– Извините, сеньор, – почтительно обратился к Хуану тот, который был постарше, с обветренным крестьянским лицом.

Хуан допивал вторую бутылку пива, и настроение у него было превосходное.

– Садись, – предложил Хуан старику и показал ему на высокий стул рядом с собой.

– Понимаете, сеньор, – продолжал старик, взобравшись на стул, – беда у нас – умер мой сват, стало быть, его отец. – Старик показал пальцем на молодого человека, стоявшего рядом. – А он, Бенито, стало быть, его сын, женат на моей дочери.

– Все мы смертны, – подтвердил Хуан и допил пиво.

– Это верно, сеньор. Но когда умирают в наших краях, получается загвоздка. Живем мы неподалеку отсюда, километров тридцать, сорок и еще немножко в сторону. Места наши сами знаете какие – кактус, агава, ни одного дерева нет, ни одной доски не найдешь. Гроб не из чего сколотить. Вот приехали сюда, купили гроб, а машину найти не можем. Целые сутки здесь сидим, а там покойник портится – ведь жарко, где его хранить. Посадите нас, сеньор. У вас пассажиров не так уж много, и они согласны.

– Гробы возить в автобусе не разрешается, – сказал Хуан. – К тому же у меня сидит там один грозный тип.

К Хуану подошли самые молодые пассажиры, парень с девушкой.

– Послушайте, шофер, – сказал парень, – надо помочь этим людям. Ведь по расписанию наш автобус должен остановиться на обед. Так мы не будем обедать, а за это время сделаем добрее дело. Ведь мы мексиканцы, и они мексиканцы.

– Вот и хорошо, – сказал старик, и глаза его увлажнились от слез. – Мы всех вас накормим. Только возьмите гроб.

Хуан некоторое время думал, и все молчали вокруг. Потом махнул рукой и сказал:

– Ладно! Тащите его в автобус.

Старик и юноша подняли гроб на плечи и понесли к автобусу. За ним последовали все пассажиры и Хуан, которого провожал сам хозяин и жал руку в знак благодарности.

Эдвардс по-прежнему сидел в автобусе, хоть солнце и раскалило в нем воздух до пятидесяти градусов. Когда он увидел гроб, он обтер пот со лба и решил, что от жары начинаются галлюцинации. А в этот момент все сообща заталкивали гроб в автобус. Гроб с трудом пролез в дверь, осталось лишь развернуть его и поставить в проходе. Гроб оказался совсем близко от Эдвардса.

«Ну и порядки, – повторял сам, про себя Эдвардс, будучи уверен, что в гробу покойник. – Не хватало мне только этого соседства».

Автобус мчался, и снова в такт движению машины покачивались широкополые шляпы мексиканцев, на заднем сиденье, выставив шляпу вместо ширмы, целовались молодые. Только старик и Бенито смотрели куда-то вдаль ничего не видящими глазами, и грустная думка была на их лицах.

Шофер был в лучшем расположении духа. Пиво продолжало играть в его крови, а в голове проносились добродетельные мысли о покойнике, которому он везет гроб. Хуан с детства был религиозен и верил, что за добро, сделанное на земле, бог отплатит добром на том свете.

Прошел один час, второй, прежде чем шофер заметил нужный поворот. Он сбавил скорость и свернул на пыльный проселок.

Этот маневр встревожил Эдвардса, Он посмотрел по сторонам. Кругом лишь кактусы и камни, кое-где земля была распахана.

– Куда мы едем? – подергав за рукав соседа, спросил Эдвардс.

Крестьянин приподнял шляпу, которая сползла на глаза, посмотрел в окно и сказал:

– В деревню! Гроб везем.

– Ну, знаете, – воскликнул Эдвардс, – это свыше моих сил! Остановите машину!

Хуан продолжал ехать. Может быть, он и не слышал этого крика. Другие пассажиры очнулись от сна

– Вы нас простите, сеньор, – умоляюще произнес старик. – У нас покойник портится на жаре. Гроб ему нужен. Тут недалеко до нашей деревни, километров двадцать пять с небольшим.

– Но это же автобус, а не катафалк! – еще громче закричал Эдвардс. – Автобус, понимаете! Рейсовый автобус!

– Понимаем, сеньор, – подтвердил старик. – Но у нас покойник портится, а ведь вам все равно надо останавливаться на обед, а мы вас накормим за один миг.

Кровь прилила к лицу Эдвардса, у него было желание выпрыгнуть из автобуса. Он постучал кулаком в стекло.

– Нехорошо, сеньор, – сказал сидевший рядом с Эдвардсом крестьянин – Там целая деревня ждет гроб.

– А меня ждут дела! – парировал Эдвардс.

– Дела подождут. А покойник ждать не может. Он портится на жаре. Сейчас завезем гроб – тут рядом. И поедем обратно. Шофер нагонит время.

Эдвардс оглядел лица пассажиров и понял, что не в силах остановить автобус. Он положил портфель на колени и замолчал. Потом он зачем-то вынул деловые бумаги и снова положил их в портфель. А автобус, раскачиваясь на ухабах и оставляя за собой длинный шлейф пыли, удалялся от шоссе.

До деревни оказалось значительно дальше, чем говорил старик. Дорога оказалась много хуже обещанной. Было уже два часа, когда запыленный автобус и измученные пассажиры прибыли в деревню.

Хоть в деревне и было печальное событие, но при виде гроба на лицах крестьян появилась улыбка. «Теперь-то уж будет все как следует».

Гроб тут же унесли в дом, а гостей пригласили выпить по рюмочке текильи. Вина в связи с похоронами в деревне было запасено достаточно. На этот раз Эдвардс вышел из автобуса. От голода и жажды его уже давно начало подташнивать.

Деревня была обычная, бедная. Десяток мазанок, пыльная дорога посередине; тощие собаки, голые дети и любопытные женщины с черными как смоль волосами.

Гостей отвели в тень ближайшего дома и всем дали по рюмке текильи.

Хуан выпил одну и попросил следующую.

– Послушайте, шофер, – начал Эдвардс, подойдя к Хуану, – вы нарушаете всякие правила. Пьете водку и, наверное, забыли, что ваш автобус должен быть в четыре часа в Сакатекасе.

– Эх, сеньор! – со вздохом отозвался шофер. – Куда торопиться? Все там будем. – Хуан опустошил вторую рюмку и показал рукой в ту сторону, куда унесли гроб.

Эдвардс хотел что-то сказать, ко к шоферу подошли родственники покойного и стали крепко жать ему руку.

– Спасибо, сеньор, – поблагодарила Хуана пожилая женщина и заплакала. – Если бы только покойник знал, какие важные люди будут у него на похоронах.

Потом женщина подошла к Эдвардсу и тоже от души пожала ему руку.

Женщина взяла под руки Хуана и Эдвардса и повела к большому столу, установленному на улице, за которым уже сидели другие пассажиры. На столе был фрихоль, тортильяс, в больших тарелках кусочки курицы, в маленьких стручки красного перца – чиле.

Хуана, конечно, посадили на председательское место. Он тут же налил себе полную рюмку.

– Учтите, – предостерегающе сказал Эдвардс Хуану, – вам вести машину.

Хуан посмотрел на странного пассажира грустным взглядом и, поднявшись, произнес:

– Покойник был хорошим человеком. Пусть ему там, наверху, – Хуан показал пальцем на небо, – будет как дома!

Женщина заплакала и сквозь слезы еще раз повторила: «Если бы покойник знал, какие гости будут у него на похоронах!»

– Мы, мексиканцы, братья, – продолжал Хуан. – Мы можем любить, смеяться, плакать. И если нужно – погибнуть!

– Мы, мексиканцы, бездельники, – зло бросил Эдвардс, окончательно потерявший надежду попасть в Сакатекас. – Чтобы быть людьми, нам нужно многому поучиться у янки.

– А кто такие янки? – произнес Хуан и поставил рюмку на стол. – Всю жизнь делают деньги и автомобили и под конец жизни сами становятся автоматами. Они даже женщин любить не могут. Прежде чем влюбиться, они подсчитают, сколько это им будет стоить. А прежде чем застрелиться, они трижды застрахуют свою жизнь и прикинут, какая от того будет прибыль.

– Правильно, – поддержали Хуана пассажиры и залпом осушили рюмки.

Затем встал крестьянин, сидевший в автобусе рядом с Эдвардсом, и тоже предложил тост за покойника, который был хорошим человеком. Другие не хотели отстать от предыдущих ораторов. Речи произносились одна за другой.

Родственники покойного плакали от умиления и подливали текилью в пустые рюмки пассажиров. Обед затянулся. Солнце уже клонилось к закату, когда началось расставание. Оно было трогательным, будто прощались родные братья.

Только Эдвардс стоял в сторонке и зло поглядывал на часы. Он был мексиканец. Но ведь он уже давно работал в американской фирме.

Генрих Альтов
ОСЛИК И АКСИОМА

Старый серый ослик Иа-Иа стоял один-одинешенек в заросшем чертополохом уголке Леса, широко расставив передние ноги и свесив голову набок, и думал о Серьезных Вещах.

А. Милн, Винни-Пух

Рисунки А. АЛЫМОВА

То, о чем я хочу рассказать, началось с небольшой статьи, написанной для «Инженерного журнала».

Я изрядно помучился с этой статьей, уж очень невыигрышной была тема. Ну что можно сказать – на трех страничках! – о прошлом, настоящем и будущем машин?..

Недели две я просто не знал, как подступиться к статье, а потом нашел любопытный прием: пересчитал мощность всех машин на человеческие силы, на прислуживающих нам условных рабов. Киловатт заменяет десять крепких рабов, в общем-то простая арифметика.

Я взял жалкие цифры конца восемнадцатого века – они немногим отличались от нуля – и проследил их судьбу: мучительно медленный, почти неощутимый рост на протяжении столетия, затем подъем, становящийся все круче и круче, почти вертикальный взлет после второй мировой войны (десятки и сотни условных рабов на человека) и, наконец, нынешний год, к которому каждый из нас стал богаче римского сенатора.

«Размышления рабовладельца» (так я назвал статью) были отосланы, но меня не оставляло какое-то смутное чувство неудовлетворенности. Оно не проходило, и, разозлившись, я переворошил заново все цифры.

Нет чувства острее, чем то, которое испытываешь, приближаясь к открытию. Наверное, это передалось нам от очень далеких предков, умевших в хаосе первобытного леса ощутить странное и молниеносно настроить каждый нерв, каждую клеточку еще не окрепшего мозга в такт его едва различимым шагам.

Теперь я могу объяснить все в нескольких словах, будто и не было долгих, временами казавшихся безнадежными поисков.

Жизнь машины, любой машины, становится слишком короткой: в среднем около трех-четырех лет. Машина могла бы жить раз в восемь или десять дольше, но наука открывает новые, более совершенные принципы – приходится менять всю нашу технику.

Промежутки между открытиями укорачиваются, и неизбежно наступит время, когда мы должны будем менять машины (подчеркиваю – все машины, весь огромный технический мир) ежегодно, потом ежечасно, ежеминутно. А иначе куда денется стремительно нарастающая лавина открытий?..

Быть может, я не нашел бы ответа на этот вопрос. Скорее всего, не нашел бы. Есть вопросы, имеющие ехидное свойство появляться задолго до того времени, когда на них можно ответить. Но однажды, листая «Вопросы философии», я обратил внимание на заметку, густо усыпанную примечаниями и оговорками редакторов. Речь шла о возможности уже сегодня решать на аналоговых машинах задачи, подобные тем, с которой я столкнулся.

В первый момент меня поразила даже не сама заметка, а подпись. Статья была написана Антенной; я не видел его четырнадцать лет, со школьных времен.

* * *

В нашем классе он был самый высокий, но Антенной его прозвали не за рост. Он вечно таскал в карманах кучу радиохлама и каждую свободную минуту собирал приемники. Делал он это как-то машинально. Он мог смотреть кинокартину или ехать в трамвае, а руки его в это время работали сами по себе: что-то отыскивали в карманах, что-то с чем-то соединяли, наматывали, прилаживали – и вдруг все эти фитюльки, болтавшиеся на разноцветных проводах, оживали, начинали шипеть, свистеть, а потом сквозь плотный шум пробивался голос диктора. Антенна что-то менял, подкручивал: шум таял, исчезал – и возникала прозрачная, чистая музыка.

Не помню ни одного случая, чтобы у Антенны не хватило материала. Он мог пустить в дело любую вещь. Как-то он собрал приемник из двух радиоламп, мотка проволоки, моей собственной вечной ручки и старого велосипедного насоса.

Антенна приехал с Урала. Мы тогда были в восьмом классе, и первое время все выпрашивали у него приемники. Он отдавал их, нисколько не жалея. Вообще Антенна был хорошим парнем – так считали все, и только он сам, кажется, иногда огорчался, что его вечно тянет лепить приемники. Он именно так и говорил – «лепить». Ему нельзя было играть в футбол: в самый отчаянный момент он вдруг подбирал обрывок какого-нибудь провода и принимался его рассматривать. Даже в воротах Антенну невозможно было поставить, потому что он сразу начинал возиться со своим радиохламом, а это плохо, когда у вратаря заняты руки. Мы играли на пустыре, за стройкой, и Антенна обычно сторожил портфели. Он сидел на траве, поглядывал на игру и собирал очередной приемник.

Работали приемники лучше заводских, хотя вид у них был не слишком красивый. Антенна почему-то не признавал футляров и коробок, приемники получались у него открытыми. Начинка висела на проводах, как гирлянда елочных игрушек. Но если Антенне давали футляр, он не спорил и сразу же принимался за работу. Сначала за Антенной ходила целая очередь, а потом мы привыкли. И он делал что хотел: соберет какую-нибудь замысловатую схему, разберет и начинает собирать новую.

Он учился с нами только год, потом его семья перебралась куда-то на Алтай. Весь этот год мы с Антенной сидели на одной парте, мне нравилось следить, как он работает. Именно тогда я всерьез задумался о своем будущем. Сейчас, к тому же в беглом пересказе, это звучит наивно: задумался о своем будущем. Но так было. Я не хотел отставать, на то имелась масса причин, и выбрал химию, к которой Антенна был совсем равнодушен. Для химии потребовалась физика, для физики – математика, а в математике я однажды натолкнулся на математические основы социологии.

* * *

Я нашел Антенну без всякого труда – по телефонной книге. Раньше мне просто не приходило в голову, что он в Москве, и все так элементарно: взять трубку, позвонить, договориться о встрече.

* * *

Мы сидим в кафе-мороженое «Арктика» у огромного окна, за которым бесшумно кружатся фиолетовые от рекламных огней хлопья снега. Зал почти пуст, в дальнем углу официантки не спеша пьют чай.

– Любопытно, – вяло говорит Антенна. – Насчет машин очень любопытно. Да, вот что… Забыл спросить: ты не видел Аду Полозову? Интересно, как она…

Что ж, все закономерно. Ада должна интересовать Антенну больше, чем мои рассуждения о машинах.

Однажды я разбил свои часы. Разбил капитально, в ремонт их не брали. Выручил Антенна: он втиснул в часовой футляр безбатарейный приемник, настроенный на «Маяк». Я узнавал время по радио; это не очень удобно, зато оригинально.

И вот тогда я допустил ошибку. Я показал эти часы Аде. Она занималась фехтованием, очень гордилась этим, говорила, что фехтование вырабатывает характер. Безусловно, вырабатывает. Даже в избытке. Она сняла свои часики и стукнула их о подоконник – эффектно и точно. Не помню, какой марки были эти часики. Маленькие, овальные. Кажется, «Капелька». «Можно не спешить, – великодушно сказала Ада, – несколько дней я обойдусь без часов, но мне хотелось бы иметь приемник с двумя диапазонами».

Зимних каникул у Антенны в тот раз не было. Даже Новый год он не встречал. Когда он появился после каникул, Ада сказала, что вид у него немножко дикий и задумчивый. Но «Капельку» Антенна принес в полном порядке. С двумя диапазонами. Часы тоже работали.

… – Мы с ней переписывались, – рассказывает Антенна. – Почти полгода. Она писала, что хочет стать укротительницей. А что? По идее подошло бы…

По идее Ада вполне могла стать укротительницей. Но она стала стюардессой. Дальние линии: Москва – Дели, Москва – Рим, Москва – Токио… Она погибла в Гималаях.

Да, конечно, у нее была «Капелька» первого выпуска. Очень маленькие часики, похожие на каплю застывшего янтаря.

Антенна водит пальцем по синему пластику стола, рисуя растаявшим мороженым аккуратную восьмерку.

– Вот ведь как получилось, – говорит, наконец, Антенна. – Гималаи… Далеко.

Ну, не очень-то далеко. За эти годы я побывал во многих странах: что в наше время расстояния? Милан и София – социологические конгрессы. Коломбо – международный симпозиум. Оттава – конференция по применению в социологии электронных вычислительных машин. Париж и Лондон дискуссионные встречи с западными социологами. Туристские поездки: Египет, Польша, Куба, Болгария. В международный социологический год работал в Западной Сибири и в Монголии.

Антенна ошеломлен. Он спрашивает о египетских пирамидах, и я рассказываю, хотя мысли мои упорно возвращаются к Аде. Почему? Это бессмысленно, ненужно. На эти мысли давно наложено табу. Сейчас я их выключу. Возьму и выключу. Пирамиды? Так вот, пирамиды. Издали чувствуешь себя обманутым: ждал чего-то более громадного. Но по мере того как подъезжаешь ближе, пирамиды растут, поднимаются вверх, вверх, в самое небо – это производит подавляющее впечатление.

Антенна внимательно слушает, потом говорит:

– А все-таки странно, что ты бросил химию и занялся социологией.

Ничуть не странно. В этом мире вообще все закономерно. Моя бабка с материнской стороны была чистокровной цыганкой. У меня такая наследственность: стремление предвидеть будущее. Так что социологией я занялся совсем не случайно.

Антенна недоверчиво улыбается. Ладно, я могу объяснить по-другому:

– Если бы существовал двухмерный мир, тамошним обитателям, наверное, очень хотелось бы хоть одним глазком заглянуть в третье измерение. Что там? Как там?.. В нашем трехмерном мире просторнее. Как отметил поэт, есть разгуляться где на воле. Но встречаются люди, которым обязательно надо высунуть нос в будущее. Взять и высунуть. Что там? Как там?..

Антенна охотно согласился:

– Это верно. Очень хочется заглянуть в будущее…

Мы уже два часа сидим в этом холодильнике (здесь по крайней мере тихо), и я никак не могу освоиться с тем, что Антенна не сделал карьеры (я имею в виду научную карьеру и вкладываю в это слово хороший, честный смысл). Антенна был самым талантливым в нашем классе. Бывает, что человек еще в детстве становится выдающимся музыкантом; Антенна обладал столь же ярко выраженным «электронным» талантом. И вот теперь, с первых минут встречи, я почувствовал, что удивительный талант Антенны не исчез. Но Антенна работает рядовым инженером на заводе игрушек. Это было бы нормально, тысячу раз нормально, если бы не талант, совершенно исключительный талант Антенны…

Внешне Антенна мало изменился: длинный, тощий, по-мальчишески угловатый и застенчивый.

Он говорит о телевидении. Некоторые факты я уже знаю. Но в изложении Антенны они звучат иначе. Он относится к приемникам, как к живым существам: ему жаль их – они живут все меньше и меньше.

Четверть века существовало черно-белое телевидение, затем появилось цветное ТВ – и сотни миллионов вполне работоспособных приемников были выброшены на свалку. Их сменили полмиллиарда цветных телевизоров. Эти массивные добротные ящики могли бы работать пятнадцать или двадцать лет. Но прошло всего четыре года, и они безнадежно устарели: началась эра «стерео». Заводы выпустили уже свыше миллиарда «стерео». Сегодня «стерео» нарасхват. А через год или два они тоже пойдут на свалку – обязательно появится нечто новое…

– Спрашивается, кто на кого работает? – Антенну удивляет эта мысль, он шепчет, шевеля губами. – Машины слишком быстро стареют, мы работаем, чтобы построить новые, а они стареют еще быстрее… И никто этого не замечает, у человечества пока хватает других забот.

Хватает. А когда этих забот не хватало? Закономерность еще не бьет в глаза, в этом все дело. Но когда-нибудь она вылезет, и тогда придется решать: непрерывно менять технику, менять каждый день, безжалостно выбрасывая миллионы, миллиарды новеньких машин только потому, что они морально устарели, или смириться с тем, что наука все дальше и дальше будет уходить от техники, производства, жизни. А зачем тогда наука? Познание ради самого процесса познания?..

– Технику надо перестраивать, – без особой уверенности говорит Антенна. – Она должна быть приспособлена к постоянной перестройке. Как ты думаешь?

Хотел бы я знать, как перестраивать гигантские домны, мартены, конвертеры, если, например, открыт способ прямого восстановления металла из руды? Надо менять все – до последнего винтика! Проще и выгоднее строить заново.

– Странно, – говорит Антенна, глядя в окно. За стеклом вспыхивают и гаснут желтые огни автомобильных фар. Точка, тире, точка.

– Странно. Мы не виделись столько лет… Статейка, которую ты читал, давно устарела. Там ведь были только предположения. Понимаешь, год назад я вылепил прогнозирующую машину…

* * *

Я достаточно хорошо представляю трудности, связанные с машинным прогнозированием. Скажи кто-нибудь другой, что такая машина уже существует, я счел бы это шуткой. Но в Антенну трудно не верить.

Я иду выпрашивать чаю, в этой холодильной фирме чай вне закона. Кажется, девушки приняли Антенну за какого-то выдающегося спортивного деятеля. Они включают проигрыватель, а у нас на столе появляются горячий чай и домашнее печенье.

Такое печенье я ел у Антенны, когда у него был день рождения. Мы всем классом подарили ему микроскоп. Не совсем новый (мы покупали его в комиссионном), но очень внушительный, с тремя объективами на турели. Антенна был чрезвычайно доволен микроскопом и все порывался объяснять нам, что размеры приемников и контрольно-измерительной аппаратуры должны по идее стремиться к нулю. Его никто не слушал – мы танцевали.

К весне он стал собирать очень маленькие приемники, ребята называли их микробными. Приемники были не больше маковых зернышек и ловили только Москву. Когда их клали в пустую спичечную коробку и, приоткрывая, настраивали ее на резонанс, звук получался довольно громкий.

Как-то Антенна принес спичечную коробку, набитую совсем уж миллимикробными приемниками, и мы ухитрились их рассыпать. Все полезли рассматривать, Антенну толкнули. Когда коробка упала, ветер подхватил приемнички, они сразу же полетели. Словно кто-то подул на одуванчик. Мы бросились закрывать окна. В первый момент мы даже не сообразили, что приемнички продолжают работать и звук почему-то становится сильнее… Скандал был грандиозный.

… – Прогнозирование обычно рассчитано на благополучную кривую. – Антенна рисует на столе линию, плавно поднимающуюся вверх. – Конечно, люди, занимающиеся прогнозированием, знают, что должны быть скачки. Но предвидеть их (сроки, величину и тому подобное) не могут. Поэтому практическое прогнозирование ведется в виде благополучных непрерывных кривых. А развитие – в широком смысле – идет иначе: кривая, разрыв, более крутой участок, соответствующий появлению чего-то принципиально нового, потом снова разрыв и снова кривая идет еще круче. Составление дальных прогнозов очень трудно. Без машины не обойдешся. Человеку приходится ворошить гигантский объем информации, преодолевать множество привычных представлений. Помнишь, как Эдгар По описывал будущее воздухоплавание? Громадный воздушный шар на две тысячи пассажиров… Очень характерная ошибка. Мы поневоле прогнозируем количественно: увеличиваем то, что уже есть. А надо предвидеть новое качество. Надо знать – когда оно появится и что даст. Согласен?