Текст книги "Пастор ущелья Джекмана"

Автор книги: Артур Конан Дойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Артур Конан Дойл
ПАСТОР УЩЕЛЬЯ ДЖЕКМАНА

В ущелье его называли преподобным. Всем, однако, было известно, что это не результат каких-либо законных притязаний Хопкинса на титул, а своего рода почетное звание, которое он заслужил у обитателей ущелья благодаря своим изрядным достоинствам. За ним закрепилось и другое прозвище – «пастор», – весьма отличительное для человека, живущего на континенте, где паства разбросана по разным углам, а пастырей считанные единицы и встречаются они крайне редко.

Надо отдать преподобному Элайесу Б. Хопкинсу должное – он никогда не утверждал, будто имеет духовное образование или какую-либо иную подготовку, позволяющую ему исполнять функции священника.

– Каждый из нас возделывает участок, отведенный ему господом нашим, – однажды заметил он. – А работаем ли мы по найму или же пляшем под свою собственную дудку – не имеет ровно никакого значения.

Грубая образность этого высказывания звучала как нельзя точно в унисон инстинктам обитателей ущелья Джекмана.

Не подлежит никакому сомнению тот факт, что в первые же месяцы его пребывания в ущелье резко снизилось характерное для этого маленького поселка употребление крепких напитков и еще более крепких эпитетов. Под его руководством старатели начали понимать, что возможности их родного языка менее ограничены, чем они предполагали, и точность выражения мыслей нисколько не пострадает, если не прибегать к помощи витиеватых богохульств и ругательств.

В начале 1853 года мы, обитатели ущелья, сами того не подозревая, весьма остро нуждались в воспитателе, способном наставить нас на путь истинный. Вся колония тогда переживала период расцвета, но нигде старателям не фартило больше, чем у нас, и материальное процветание дурно отразилось на общественной морали.

Поселок наш был невелик, он располагался в ста двадцати с лишним милях к северу от Балларата в извилистом ущелье, по которому протекает горный поток, впадающий в реку Эрроусмит. Предание не донесло до нас никаких сведений о Джекмане, чьим именем был назван этот поселок. В период, о котором я рассказываю, население ущелья состояло примерно из сотни взрослых мужчин. Многие из них нашли здесь убежище после того, как климат более цивилизованных населенных пунктов оказался слишком неблагоприятным для их пребывания там. Это был грубый, жестокий сброд, лишь слегка разбавленный немногочисленными достойными гражданами, которых судьба изредка забрасывала в ущелье.

Связь ущелья Джекмана с внешним миром нельзя было назвать простой и надежной. В лесу, простирающемся между нашим поселком и Балларатом, хозяйничал с небольшой шайкой головорезов, таких же отпетых, как он сам, грозный разбойник по кличке Носатый Джим, так что путешествие в Балларат было отнюдь не безопасным предприятием. Добытые обитателями ущелья самородки и золотой песок принято было хранить на особом складе. Доля каждого старателя находилась в отдельной сумке, на которой значилось имя владельца. Обязанности хранителя этого примитивного банка были поручены доверенному человеку по фамилии Уобэрн. Когда на складе скапливалось значительное количество золота, все богатство грузилось в специально нанятый фургон и препровождалось в Балларат под охраной полиции и определенного числа старателей, которые по очереди выполняли указанную повинность. Из Балларата золото регулярно отправлялось в Мельбурн. Хотя до отправки очередного фургона золото задерживалось в ущелье порой месяцами, преступные планы Носатого Джима надежно расстраивались, поскольку группа, сопровождавшая фургон, была слишком многочисленна и не по зубам его банде. В период, к которому относится настоящее повествование, Носатому Джиму, по всей вероятности, ничего не оставалось, как, плюнув на все, покинуть район своего разбойничьего промысла, и путники, объединяясь в небольшие группы, могли безбоязненно пользоваться дорогой.

Днем в поселке царил относительный порядок, поскольку большинство обитателей ломами и кайлами крушили кварцевые пласты или на берегу ручья промывали в лотках глину с песком. Но с приближением заката старательские участки понемногу пустели, а их нечесаные, забрызганные глинистой жижей владельцы неторопливо брели в лагерь, готовые бог весть на какие проделки. Первый свой визит они наносили на склад Уобэрна, где сдавали дневную добычу, точная величина которой записывалась, как полагается, в амбарную книгу, причем каждый старатель оставлял себе некоторое количество золота на

покрытие вечерних расходов. Сделав дело, старатели, позабыв об удерже, принимались тратить оставшееся на руках золото со всем проворством, на какое только были способны.

Притягательным центром вечерней жизни поселка являлась грубая стойка из досок, положенных на две большие бочки. Это сооружение громко величалось питейным баром «Британия». Дородный бармен Нэт Адамс отпускал здесь дрянное виски по два шиллинга за кружечку или одной гинее за бутылку, а его брат Бен выступал в роли крупье в убогой пивнушке, примыкавшей к бару и преобразованной в игорный дом, который каждый вечер бывал переполнен.

Прежде у Адамсов был еще один, третий, брат, но досадное недоразумение с одним из посетителей безвременно оборвало его жизнь.

– Он был чересчур вежлив, чтобы еще пожить, – прочувствованно заметил его брат Натаниэл на похоронах. – Сколько раз я говорил ему: «Уж коли ты собрался спорить с незнакомым посетителем об оплате за пинту пива, сперва вытаскивай оружие, а после начинай спорить, и если увидишь, что он готов пустить в ход свой револьвер, обязательно стреляй первым».

Благородная деликатность покойного оказалась убыточной для фирмы братьев Адамсов, которая, испытывая после смерти Билла острую нехватку рабочих рук, вынуждена была взять к себе в компаньоны постороннего, что неизбежно привело к значительному сокращению прибылей семейного концерна.

Нэт Адамс был владельцем придорожной пивнушки в ущелье еще до того, как там нашли золото, и мог на этом основании претендовать на звание старейшего обитателя поселка. Содержатели придорожных пивнушек – весьма своеобразная порода людей. Поэтому будет интересно, пусть даже ценой отступления от непосредственной темы рассказа, проследить, каким образом они умудрялись сколотить значительный капитал в сельской местности, где посетители пивных крайне малочисленны и редки.

Обитатели буша, иными словами, погонщики волов, пастухи и другие белые работники на овечьих пастбищах в Австралии обыычно подписывают контракт, покоторому соглашаются работать на хозяина в течение года, а то и двух или трех лет за столько-то фунтов стерлингов в год и определенный харч. Спиртные напитки никогда не оговариваются в таких соглашениях, и работники в течение всего срока найма волей-неволей соблюдают обет трезвости. Деньги им выплачиваются аккордно по окончании найма.

Наступает день выплаты заработка. Джимми, рабочий на скотоводческой ферме, входит, ссутулившись, в хозяйскую контору, держа в руке шляпу из листьев веерной пальмы.

– Доброе утро, хозяин, – говорит Джимми. – Вот мое времечко вроде бы и вышло. Я, пожалуй, получу с вас чек да съезжу в город.

– Потом вернешься, Джимми?

– Конечно, вернусь. Может, через три недели, может, через месяц. Надо прикупить кое-какую одежонку, да и проклятые сапоги почитай что вовсе развалились.

– Сколько, Джимми? – спрашивает хозяин, взяв перо.

– Шестьдесят фунтов – зарплата, – раздумчиво отвечает Джимми, – и, помните, хозяин, когда пятнистый бык вырвался из загона, вы пообещали мне два фунта; еще один фунт – за купание овец. И еще один фунт я заработал, когда овцы Миллара смешались с нашими. – Джимми продолжает говорить еще некоторое время; обитатели буша редко умеют писать, но память у них отменная.

Хозяин выписывает и вручает чек.

– Не налегай на выпивку, Джимми, – напутственно советует он.

– Не беспокойтесь, хозяин. – Джимми прячет чек в кожаный кисет, и не проходит часа, как он уже не спеша едет на длинноногой своей лошади по дороге в город, до которого сто с лишним миль.

В течение дня ему предстоит миновать шесть или восемь упомянутых выше придорожных пивных, а по опыту он знает, что нарушать длительное воздержание от спиртного нельзя ни в коем случае, поскольку выпивка, от которой он основательно отвык, незамедлительно окажет сокрушающее воздействие на его мозг. Джимми рассудительно качает головой, решая, что ни за какие коврижки не возьмет в рот ни капли спиртного, покуда не покончит со всеми делами в городе. Единственный для него способ на деле осуществить свое решение – это избегать соблазна. Зная, что в полумиле стоит первая из упомянутых пивнушек, Джимми пускает лошадь по лесной тропке, обходящей опасное место.

Преисполненный решимости соблюсти данный себе обет, едет он по узкой тропке и уже мысленно поздравляет себя с избавлением от опасности, как вдруг замечает загорелого чернобородого мужчину, лениво прислонившегося к дереву возле тропки. Это не кто иной, как содержатель пивнушки, издали заметивший его обходной маневр и успевший напрямик через заросли выйти к тропе, чтобы перехватить его.

– Здорово, Джимми! – кричит он поравнявшемуся с ним путнику.

– Здорово, приятель, здорово!

– Далеко ли путь держишь?

– В город, – отвечает стойкий Джимми.

– Неужто? Ну что ж, пожелаю тебе повеселиться там как следует. Не зайдешь ли ко мне пропустить стаканчик за удачу?

– Нет, – говорит Джимми. – Я не хочу пить.

– Всего один стаканчик.

– Говорят тебе, не хочу, – сердито огрызается пастух.

– Ну, ну, чего сердишься! Мне, в общем-то, все равно, хочешь ты выпить или не хочешь. Будь здоров.

– Будь здоров, – прощается Джимми, но не успевает проехать и двадцати шагов, как слышит оклик кабатчика, который просит его остановиться.

– Слушай, Джимми, – говорит кабатчик, снова настигая его. – Буду тебе премного обязан, если ты выполнишь в городе одну мою просьбу.

– Что тебе нужно?

– Я хочу, Джимми, отправить письмо. Это очень важное письмо, поэтому я не могу доверить его первому встречному. Тебя я знаю, и если ты возьмешься доставить его, у меня с души просто камень свалится.

– Давай письмо, – лаконично говорит Джимми.

– Оно у меня не при себе, осталось в хижине. Пойдем со мной. Это совсем близко, и четверти мили не будет.

Джимми неохотно соглашается. Когда они доходят до хижины-развалюхи, кабатчик приглашает пастуха спешиться и зайти в дом.

– Давай сюда письмо, – торопит Джимми.

– Понимаешь, оно еще не совсем дописано, но я его мигом закончу, а ты присядь на минуточку. – И вот пастух уже заманен в пивную.

Наконец письмо готово и вручено.

– А теперь, Джимми, – говорит кабатчик, – прими на посошок один стаканчик за мой счет.

– Ни единой капли, – говорит Джимми.

– Ах вот как! – Тон у кабатчика оскорбленный. – Ты чертовски горд и не желаешь пить с парнем вроде меня. В таком случае давай мое письмо назад. Будь я трижды проклят, если приму одолжение от человека, который брезгует выпить со мной!

– Ладно уж, не серчай, – говорит Джимми. – Так уж и быть, налей по стаканчику, и я поехал.

Кабатчик вручает пастуху жестяную кружку, до половины налитую неразбавленным ромом. Как только Джимми ощущает знакомый запах, к нему возвращается желание выпить, и он единым глотком осушает кружку. В глазах появляется блеск, на щеках – румянец. Кабатчик пристально смотрит на него.

– Теперь можешь ехать, Джим, – говорит он.

– Спокойно, приятель, спокойно, – отвечает пастух. – Я ничуть не хуже тебя. Раз уж ты угощаешь, могу и я угостить. – Кружка снова наполняется, и глаза у Джимми начинают блестеть еще ярче.

– Ну, а теперь, Джимми, по последней за благополучие сего дома, – говорит кабатчик, – тебе пора ехать. – Пастух в третий раз прикладывается к кружке, и с этим третьим глотком улетучиваются вся его настороженность и все благие намерения.

– Слушай, – говорит он несколько осипшим голосом, доставая чек из кисета, – бери вот это, приятель. Будешь приглашать всех, кто появится на дороге, выпить за мое здоровье, кто чего сколько пожелает. Когда все будет истрачено, скажешь мне.

И Джимми, покончив с самой мыслью добраться когда-либо до города, в течение трех-четырех недель валяется в пивнушке, пребывая в состоянии глубокого опьянения и доводя до аналогичной кондиции всякого путника, которому случается оказаться в этих местах.

В одно прекрасное утро кабатчик говорит ему:

– Монета кончилась, Джимми, пора бы тебе снова отправляться на заработки. – После чего Джимми для протрезвления обливается водой, вешает за спину одеяло с котелком, садится на лошадь и отправляется на пастбище, где его ждет очередной год трезвости, оканчивающийся месяцем беспробудного пьянства

Все это, хотя и типично для беззаботного образа жизни обитателей Австралии, не имеет прямого отношения к ущелью Джекмана. Поэтому мы должны возвратиться к нашей идиллии. Население ущелья очень редко пополнялось за счет притока со стороны. Искатели счастья, прибывшие в период, о котором повествует мой рассказ, оказывались, пожалуй, еще более свирепыми и грубыми, чем старожилы. Особым буйством отличались Филлипс и Мол – двое головорезов, в один прекрасный день приехавшие сюда и застолбившие участок на другом берегу ручья. Злобностью и виртуозностью богохульств, грубостью речи и поведения, своим дерзким пренебрежением буквально всеми нормами общественного поведения они перещеголяли прежних обитателей ущелья. Филлипс и Мол утверждали, будто жили до этого в Бендиго, и некоторым из нас приходила в голову мысль о том, что было бы, пожалуй, не худо, если бы Носатый Джим снова появился в этих краях и закрыл бы в ущелье дорогу таким новоселам, как эти двое.

После их прибытия атмосфера еженощных сборищ в баре «Британия» и в примыкающем к нему с тыла игорном притоне стала еще более разгульной, чем прежде. Буйные ссоры, нередко заканчивающиеся кровавыми потасовками, превратились в обычное явление. Наиболее миролюбиво настроенные завсегдатаи бара начали всерьез поговаривать о том, что неплохо было бы линчевать этих двух пришельцев, основных зачинщиков нарушений правопорядка.

Такой плачевной была обстановка в лагере, когда там появился наш евангелист Элайес Б. Хопкинс, прихрамывающий, запыленный, со стертыми от долгого пути ногами, с лопатой, подвешенной за спиной, и с Библией в кармане молескинового пиджака.

Это был столь непримечательный человек, что поначалу на его присутствие едва ли кто из нас обратил внимание. Поведения он был тихого, скромного, его лицо отличалось бледностью, а комплекция – худосочностью. Чисто выбритый подбородок говорил, однако, о твердости, а широко раскрытые голубые глаза свидетельствовали об уме их обладателя, так что более близкое знакомство выявляло в нем человека с сильным характером. Он соорудил себе крохотную хижину и застолбил участок, расположенный поблизости от разработки, на которой обосновались прибывшие сюда раньше Филлипс и Мол. Его выбор нарушал все практические правила горного дела, он был вопиюще нелеп и сразу создал вновь прибывшему репутацию зеленого новичка. Всякое утро, расходясь по своим участкам, мы с состраданием наблюдали, как он, проявляя громадное усердие, копал и долбил землю без малейшего, как нам было хорошо известно, шанса на успех. Бывало, заметив проходящих, он останавливался на минутку, чтобы утереть ситцевым в горошек платком свое бледное лицо, громко и душевно пожелать доброго утра, после чего возобновлял работу с удвоенной энергией. Мало-помалу вошло в обычай осведомляться – отчасти сострадательно, а отчасти со снисхождением – о том, каковы его успехи в поисках золота.

– Пока не нашел его, ребята, – приветливо отвечал он, опираясь на заступ, – но коренная порода уже где-то близко, и, надо полагать, сегодня мы наткнемся на россыпь.

День за днем он давал нам один и тот же ответ о неизменной бодрой уверенностью.

Вскорости Хопкинс начал понемногу показывать, из какого теста он слеплен. Однажды вечером в питейном баре царила необычно разгульная атмосфера. Днем на прииске была найдена богатая жила, и удачливый старатель щедро угощал выпивкой всех без разбора, отчего три четверти населения ущелья пришло в состояние буйного опьянения. Пьяные бесцельно толпились или валялись возле стойки, богохульствовали, бранились, орали, плясали или от нечего делать разряжали свои револьверы в воздух. Из игорного притона слышались аналогичные звуки. Тон задавали Мол, Филлипс и их приспешники, порядок и приличия были сметены начисто.

Внезапно среди всех этих буйств, ругательств и пьяных выкриков люди стали различать негромкий монотонный голос, который, казалось, служил фоном для всех других звуков и прорезался при каждом затишье в пьяном гвалте. Мало-помалу люди стали смолкать и прислушиваться, пока наконец гам не утих совсем, и все взоры устремились в том направлении, откуда исходил поток негромких слов. Там, верхом на бочке, сидел последний новосел ущелья Джекмана Элайес Б. Хопкинс с добродушной улыбкой на решительном лице. В руке он держал раскрытую Библию и читал вслух выбранный им наугад отрывок из Апокалипсиса, если память мне не изменяет. Текст был абсолютно случайным и не имел ни малейшего отношения к происходящему в питейном доме, но Хопкинс с набожным видом усердно читал его, слегка покачивая левой рукой в такт произносимым фразам.

Эта выходка была встречена общим хохотом и аплодисментами обитателей ущелья, которые с одобрительным ропотом сгрудились вокруг бочки, полагая, что являются свидетелями какого-то замысловатого розыгрыша и вот-вот их угостят чем-нибудь наподобие пародийной проповеди или шуточного поучения.

Чтец, однако, завершив главу, безмятежно приступил к чтению другой, а покончив с ней, стал читать следующую, и бражники решили, что шутка его несколько затянулась. Когда же Хопкинс начал новую главу, они еще более утвердились в своем мнении, и со всех сторон хором зазвучали грозные выкрики, призывающие заткнуть чтецу глотку или сбросить его с бочки. Невзирая на эти выкрики и улюлюканье, Элайес Б. Хопкинс упорно продолжал читать Апокалипсис, по-прежнему сохраняя невозмутимый и довольный вид, словно поднявшийся вокруг галдеж был для него приятнее всяких аплодисментов. Вскоре в бочку громко ударил брошенный кем-то сапог, затем другой, еще один пронесся у головы новоявленного пастора. Но тут в события вмешались наиболее благонравные старатели и встали на защиту мира и порядка. К ним, как это ни странно, присоединились упоминавшиеся выше Мол и Филлипс, которые приняли сторону щуплого чтеца Священного писания.

– Хопкинс – малый что надо, – пояснил этот шаг Филлипс, своей громоздкой фигурой в красной рубахе заслонивший от толпы объект всеобщего гнева. – Он человек другого, чем мы, склада, однако не мешает нам оставаться при своих мнениях и высказывать их, сидя на бочке или где-нибудь еще, коли уж так хочется, и негоже швыряться сапогами там, где можно обойтись словами. Если этого чудака кто-нибудь хоть пальцем тронет, мы с Молом вступимся и воздадим обидчику по заслугам.

Красноречие Филлипса подавило самые явные проявления неудовольствия толпы, и жаждущие беспорядка решили было опять возобновить прерванную попойку, не замечая изливаемых на них потоков Священного писания, однако эта попытка оказалась безнадежной. Те из бражников, что были пьянее всех, уснули под монотонное бормотание, другие, бросая мрачные взгляды на чтеца, продолжавшего как ни в чем не бывало сидеть на бочке, решили разойтись по своим хижинам. Когда остались самые спокойные представители публики, Хопкинс встал, закрыл книгу, педантично отметив карандашом то место, где он остановился, и слез с бочки.

– Завтра вечером, ребята, – тихим голосом объявил он, – я возобновлю чтение с девятого стиха главы пятнадцатой Апокалипсиса, – и, не обращая внимания на наши поздравления, удалился с видом человека, исполнившего свой священный долг.

Обнаружилось, что слова его не были пустой угрозой. На следующий вечер, едва только в питейном баре начала собираться толпа, он снова оказался на бочке и с прежней решительностью принялся монотонно читать Библию, запинаясь, проглатывая целые предложения, но, хотя и не без усилий, все же пробираясь от одной главы к следующей. Смех, угрозы, насмешки – все средства, за исключением прямого насилия, были использованы с целью остановить его, но оказались одинаково безуспешными.

Вскорости мы заметили в его действиях определенную методу. Покуда царила тишина или разговор сохранял невинный характер, Хопкинс молчал. Стоило, однако, прозвучать одному-единственному богохульству, как чтение Библии возобновлялось примерно на четверть часа. Затем он замолкал, но при малейшей провокации в виде брани или божбы снова принимался читать. На другой вечер он читал почти без перерывов, поскольку язык, которым пользовалась другая сторона, был все еще весьма вольным, хотя уже и не в такой степени, как накануне.

Свою кампанию Элайес Б. Хопкинс вел больше месяца. Так и сидел он каждый божий вечер, держа раскрытую книжку на колене, и при малейшем внешнем поводе – словно музыкальная шкатулка от прикосновения к пружинке – начинал свою работу. Его монотонное бормотание стало невыносимым, избежать его можно было, лишь согласившись соблюдать кодекс поведения, предложенный новоявленным пастором. На хронических сквернословов общество стало смотреть с осуждением, ибо наказание за их прегрешения падало на всех. В конце второй недели чтец большей частью молчал, а к концу месяца его пост превратился в синекуру.

Никогда прежде революция нравов не происходила так быстро и в такой полноте. Свои принципы наш пастор проводил и в будничную жизнь. Можно было видеть, как, услышав неосторожное слово, произнесенное в сердцах каким-нибудь старателем, пастор с Библией в руках бросался к нарушителю и, взгромоздившись на кучу красной глины, возвышающуюся над участком грешника, монотонно бубнил от первой до последней буквы все генеалогическое древо из начала Ветхого завета, причем делалось это с таким серьезным и внушительным видом, словно указанный отрывок имел прямое отношение к данной ситуации.

Со временем ругательство стало у нас редкостью, пьянство тоже пошло на убыль. Случайные путники, попадая транзитом в ущелье, диву давались: откуда то благочестие, в котором мы пребывали? Слухи об этом доходили до самого Балларата, порождая там различные кривотолки.

Некоторые черты, присущие Хопкинсу, как нельзя более способствовали успеху миссии, которую он возложил на себя. Человек абсолютно безгрешный не смог бы обрести необходимой для такой работы общей почвы с окружающими и завоевать симпатии своей паствы. Узнав Элайеса Б. Хопкинса поближе, мы обнаружили, что, несмотря на все благочестие, в нем нет-нет да и проглянет закваска старого грешника, из чего следовало, что в прошлом пути нашего пастора не всегда расходились со стезями порока. Он не был трезвенником. Напротив, напитки себе выбирал с большим знанием дела, а стаканчик опрокидывал в глотку привычным жестом. В покер сражался мастерски, и мало кому удавалось осилить его в «юкер до последних штанов». В компании с бывшими смутьянами Филлипсом и Молом он мог, бывало, играть по нескольку часов в полной гармонии, если только неудачный расклад карт не исторгал ругательства у какого-нибудь несдержанного его партнера. На первый случай на лице пастора возникала обиженная улыбка, и он обращал на виновного укоризненный взгляд. При повторном нарушении пастор брался за Библию, и в этот вечер игре приходил конец.

Мы убедились и в том, что он отлично владеет оружием. Однажды, когда мы, выйдя из бара Адамсов, практиковались в стрельбе по пустой бутылке из-под бренди, пастор взял у одного из нас револьвер и влепил пулю в самую середку бутылки с расстояния двадцати четырех шагов.

И вообще за что бы он ни брался, почти все выходило у него так, что любо-дорого смотреть. Но только не добыча золота. Он был самый что ни на есть никудышный старатель во всей Австралии. Его полотняная сумка, лежащая на полке склада Уобэрна, с фамилией, выведенной печатными буквами, являла собой жалкое зрелище. К ней никто не прикасался, и она была пуста, тогда как сумки других старателей ежедневно пополнялись, а многие обрели уже солидную округлость форм, ибо недели бежали одна за другой, близилось время отправки золотого фургона на Балларат. По нашим подсчетам, на складе скопилось столько золота, сколько никогда прежде не конвоировалось за один раз из ущелья Джекмана.

Хотя Элайес Б. Хопкинс, очевидно, по-своему тихо радовался чудесной перемене, которую он произвел в нашем лагере, его удовлетворение не было достаточно глубоким и полным. Для полноты счастья ему кое-чего не хватало, и в один прекрасный вечер он раскрыл нам свою душу.

– На наш лагерь снизошло бы, ребята, благословение господне, – сказал он, – будь у нас по воскресеньям организована хоть какая-нибудь церковная служба. Мы никак не отмечаем воскресного дня, разве что больше, чем в будни, пьем виски и играем в карты; продолжать в этаком духе – значит искушать провидение.

– Но у нас нет священника, – возразил кто-то из толпы.

– Молчи, дурак, – заворчал на того сосед. – Разве нет у нас человека, который стоит трех священников? Да из него священные тексты выплескиваются, что глина из твоего лотка. Чего тебе еще надо?

– У нас нет церкви, – не унимался первый.

– Службу можно проводить под открытым небом, – предложил еще кто-то.

– Или на складе Уобэрна, – подхватили в толпе.

– Или в салуне Адамса.

Последнее предложение было встречено гулом одобрения, из чего следовало, что большинство склонно считать салун наиболее подходящим местом. И когда из салуна были вынесены стол и прочая мебель, он оказался достаточно просторным, чтобы вместить все население ущелья. Бочки со спиртным хозяева составили в одном конце помещения таким образом, что получилось некое подобие кафедры проповедника.

Поначалу все эти приготовления не вызывали особого энтузиазма у обитателей ущелья. Но когда стало известно, что Элайес Б. Хопкинс после службы намеревается обратиться к публике с речью, интерес к предстоящему событию заметно возрос. Настоящая проповедь была для всех старателей делом необычным, а проповедь, прочитанная собственным пастором, казалась необычной вдвойне. Ходили слухи, что проповедь будет сдобрена примерами из местной жизни, а ее мораль оживлена острыми выпадами в адрес определенных личностей. Люди начали опасаться, что не смогут попасть на службу, и к братьям Адамсам стали поступать многочисленные заявки с просьбой забронировать места. Лишь после убедительных разъяснений о том, что мест хватит на всех и с избытком, лагерь угомонился и старатели принялись спокойно дожидаться предстоящей церемонии.

То, что салун был таким вместительным, оказалось очень кстати, поскольку собрание в то воскресное утро было самым большим за всю историю ущелья Джекмана. Сначала думали, что собралось все без исключения население ущелья, но потом выяснилось, что это не совсем так. Мол и Филлипс, оказывается, накануне отправились в горы на разведку золотоносных участков и еще не вернулись, а Уобэрн, хранитель золота, не мог оставить своего склада. Его попечению было вверено небывало большое количество драгоценного металла, и он остался на своем посту, считая, что ответственность его слишком велика, чтобы отвлекаться на пустяки.

За исключением этих трех человек все обитатели ущелья в чистых красных рубахах и с приличествующими случаю дополнениями к своим туалетам степенно двигались беспорядочными группами по глинистой дорожке, ведущей к салуну.

Внутри этого помещения были наспех сколочены скамьи, а у двери стоял пастор, встречая всех добродушной улыбкой.

– Доброе утро, ребята, – приветствовал он каждую приближающуюся группу. – Заходите, заходите. Не пожалеете, что сегодня пришли сюда. Пистолеты складывайте вот в ту бочку, что у входа; заберете их потом, когда все закончится; негоже входить с оружием в мирный храм.

Его просьбе послушно подчинялись, и еще до того, как последний прихожанин зашел в салун, в бочке-хранилище образовалась небывалая коллекция холодного и огнестрельного оружия. Когда собрались все, двери салуна были закрыты и началась служба – первая и последняя в ущелье Джекмана. Погода была знойная, а воздух в салуне – спертый, но старатели слушали с примерным вниманием. В этой ситуации был элемент необычности, который всегда притягателен. Одни присутствовали на церковной службе впервые в жизни, другим она напоминала иную страну, иные времена. Если не считать склонности непосвященных аплодировать в конце определенных молитв в знак симпатии выраженным мыслям, ни одна из церковных конгрегаций не могла вести себя пристойнее, чем наша. Когда, однако, Элайес Б. Хопкинс, взирая на нас с высоты бочковой трибуны, начал свое обращение, в салуне послышался гул голосов заинтригованной публики.

В честь торжественного случая Хопкинс был одет с особой тщательностью. На нем были молескиновые брюки и вельветовая блузка, перехваченная кушаком из китайского шелка, в левой руке он держал шляпу из листьев веерной пальмы. Свою речь он начал тихим голосом, часто, как было замечено, поглядывая в небольшое отверстие, заменяющее окно в салуне и расположенное над головами сидящей внизу публики.

– Я наставил вас на путь истинный, – заявил он в своем обращении. – С моей помощью вы поставлены теперь в нужную колею и не выбиваетесь из нее. – После этих слов он в течение нескольких секунд очень пристально глядел в окно. – Вы познали трезвость и трудолюбие, с помощью которых всегда сможете возместить любые потери, которые только выпадут на вашу долю. Я думаю, что ни один из вас не забудет моего пребывания в этом лагере.

Он сделал паузу, и в тихом летнем воздухе прозвучали три револьверных выстрела.

– Сидите на месте, дьявол вас дери! – загремел голос нашего проповедника в то время, как возбужденная выстрелами публика поднялась было на ноги. – Кто двинется с места, тот сдохнет! Двери заперты снаружи, и вам не выбраться отсюда. Сядьте на место, тупые святоши! На место, собаки, или я стреляю!

В изумлении и страхе сели мы снова на свои места, тупо тараща глаза на нашего пастора и друг на друга. Элайес Б. Хопкинс, лицо и даже фигура которого, казалось, претерпели поразительную метаморфозу, свирепо смотрел на нас с высоты своей доминирующей позиции. На его лице играла презрительная усмешка.

– Ваша жизнь в моих руках, – заметил он.

И только тут мы увидели, что в руке он держит большой револьвер, а рукоятка торчит у него из-под кушака.

– Я вооружен, а вы нет. Тот, кто пошевелится или заговорит, тотчас умрет. Сидите смирно, и я не трону вас. Вы должны просидеть здесь час. Эх вы, дураки (презрительное шипение, с которым он произнес эти слова, звучало потом в наших ушах не один день), – вы, верно, и не подозреваете, кто вас так облапошил? Кто несколько месяцев изображал перед вами пастора и святошу? Носатый Джим, макаки вы этакие! А Филлипс и Мол – это двое моих верных помощников. Теперь они с вашим золотом ушли далеко в горы. ЭйПрекрати! – последние слова были обращены к одному беспокойному старателю, который мгновенно присмирел под яростным взглядом разбойника и дулом его револьвера.