Текст книги "Братья по разуму"

Автор книги: Артур Чарльз Кларк

Соавторы: Дмитрий Биленкин,Роберт Франклин Янг,Джеймс Бенджамин Блиш,Дин Маклафлин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Джеймс Блиш
Поверхностное натяжение[3]3
  James Blish, Surface Tension, в кн. The Seedling Stars, 1969.
  Джеймс Бенджамин Блиш (1921–1975) был по образованию биологом. И когда в середине 1940-х годов стал пробовать свои силы в литературе, то сосредоточил внимание прежде всего на темах, какие подсказывало ему развитие любимой науки.
  Повесть «Поверхностное натяжение» считается в англо-американской фантастике классической. Она входит в цикл повестей о «пантропологии» – придуманной Блишем науке будущего, которая ставит перед собой задачу облегчить космическую экспансию человечества путем направленных воздействий на генетические механизмы наследственных клеток. И на самых дальних планетах, где условия жизни резко отличаются от земных, появляются «люди», выдерживающие стоградусные морозы, «люди», обитающие в листве на вершинах деревьев, «люди», по физическому облику почти не похожие на землян – своих прародителей.
  Еще более оригинальную метаморфозу претерпевают по воле автора герои «Поверхностного натяжения» – потомки людей, поселенные в системе Тау Кита. Как пишет Айзек Азимов, включивший эту повесть в антологию «Куда мы идем?»: «Сделайте одно – только одно – фантастическое допущение, а затем стройте действие в строгом соответствии с логикой…».
  На русский язык были также переведены рассказы Блиша «Король на горе», «Произведение искусства» и несколько других.


[Закрыть]

Пролог

Доктор Шавье надолго замер над микроскопом, оставив ла Вентуре одно занятие – созерцать безжизненные виды планеты Гидрот. «Уж точнее было бы сказать, – подумал пилот, – не виды, а воды…» Еще из космоса они заметили, что новый мир – это, по существу, малюсенький треугольный материк посреди бесконечного океана, да и материк, как выяснилось, представляет собой почти сплошное болото.

Остов разбитого корабля лежал поперек единственного скального выступа, какой нашелся на всей планете; вершина выступа вознеслась над уровнем моря на умопомрачительную высоту – двадцать один фут. С такой высоты ла Вентура мог окинуть взглядом плоскую чашу грязи, простирающуюся до самого горизонта на добрые сорок миль. Красноватый свет звезды Тау Кита, дробясь в тысячах озер, запруд, луж и лужиц, заставлял мокрую равнину искриться, словно ее сложили из драгоценных камней.

– Будь я религиозен, – заметил вдруг пилот, – я бы решил, что это божественное возмездие.

– Гм? – отозвался Шавье.

– Так и чудится, что нас покарали за… кажется, это называлось «гордыня»? За нашу спесь, амбицию, самонадеянность…

– Гордыня? – переспросил Шавье, наконец подняв голову. – Да ну? Что-то меня в данной момент отнюдь не распирает от гордости. А вас?

– Н-да, хвастаться своим искусством посадки я, пожалуй, не стану, – признал ла Вентура. – Но я, собственно, не то имел в виду. Зачем мы вообще полезли сюда? Разве не самонадеянность воображать, что можно расселить людей или существа, похожие на людей, по всей Галактике? Еще больше спеси надо, чтобы и впрямь взяться за подобное предприятие – двигаться от планеты к планете и создавать людей, создавать применительно к любому окружению, какое встретится…

– Может, это и спесь, – произнес Шавье. – Но ведь наш корабль – один из многих сотен в одном только секторе Галактики, так что сомнительно, чтобы именно за нами боги записали особые грехи. – Он улыбнулся. – А уж если записали, то могли хоть бы оставить нам ультрафон, чтобы Совет по освоению услышал о нашей судьбе. Кроме того, Пол, мы вовсе не создаем людей. Мы приспосабливаем их, притом исключительно к планетам земного типа. У нас хватает здравого смысла – смирения, если хотите, – понимать, что мы не в силах приспособить человека к планетам типа Юпитера или к жизни на поверхности звезд, например на самой Тау Кита…

– И тем не менее мы здесь, – перебил ла Вентура мрачно. – И никуда отсюда не денемся. Фил сказал мне, что в термокамерах не уцелело ни одного эмбриона, значит, создать здесь жизнь по обычной схеме мы и то не можем. Пас закинуло в мертвый мир, а мы еще тщимся к нему приспособиться. Интересно, что намерены пантропологи сотворить с нашими непокорными телесами – приспособить к ним плавники?

– Нет, – спокойно ответил Шавье. – Вам, Пол, и мне, и всем остальным предстоит умереть. Пантропология не в состоянии воздействовать на взрослый организм, он определен вам таким, какой он есть от рождения. Попытка переустроить его лишь искалечила бы вас. Пантропология имеет дело с генами, с механизмом передачи наследственности. Мы не можем придать вам плавники, как не можем предоставить вам запасной мозг. Вероятно, мы сумеем заселить этот мир людьми, только сами не доживем до того, чтобы убедиться в этом.

Пилот задумался, чувствуя, как под ложечкой медленно заворочалось что-то скользкое и холодное.

– И сколько вы нам еще отмерили? – осведомился он в конце концов.

– Как знать? Быть может, месяц…

Переборка, что отделяла их от других отсеков корабля, разомкнулась, впустив сырой соленый воздух, густой от углекислого газа. Пятная пол грязью, вошел Филип Штрасфогель, офицер связи. Как и ла Вентура, он остался сейчас не у дел, и это тяготило его. Природа не наградила Штрасфогеля склонностью к самоанализу, и теперь, когда его драгоценный ультрафон вышел из строя и не отвечал более на прикосновения его чутких рук, он оказался во власти собственных мыслей, а они не отличались разнообразием. Только поручения Шавье не давали связисту растечься студнем и впасть в окончательное уныние.

Он расстегнул и снял с себя матерчатый пояс, в кармашках которого, как патроны, торчали пластмассовые бутылочки.

– Вот вам новые пробы, док, – сказал он. – Все то же самое, вода да слякоть. В ботинках у меня настоящий плывун. Выяснили что-нибудь?

– Многое, Фил. Спасибо. Остальные далеко?

Штрасфогель высунул голову наружу и крикнул. Над морями грязи зазвенели другие голоса. Через несколько минут в пантропологическом отсеке собрались все уцелевшие после крушения: Солтонстол, старший помощник Шавье, румяный и моложавый, заведомо согласный на любой эксперимент, пусть даже со смертельным исходом; Юнис Вагнер – за ее невыразительной внешностью скрывались знания и опыт единственного в экипаже эколога; Элефтериос Венесуэлос, немногословный представитель Совета по освоению, и Джоан Хит, гардемарин – это звание было теперь таким же бессмысленным, как корабельные должности ла Вентуры и Штрасфогеля, по светлые волосы Джоан и ее стройная, обманчиво инфантильная фигурка в глазах пилота сверкали ярче, чем Тау Кита, а после катастрофы, пожалуй ярче самого земного Солнца.

Пять мужчин и две женщины – на всю планету, где и шагу не сделать иначе, чем по колено, если не по пояс в воде.

Они тихо вошли друг за другом и застыли, кто прислонившись к стенке в углу, кто присев на краю стола. Джоан Хит подошла к ла Вентуре и встала о ним рядом. Они не взглянули друг на друга, но ее плечо коснулось его плеча, и все сразу сделалось не так скверно, как только что казалось.

Молчание нарушил Венесуэлос:

– Каков же ваш приговор, доктор Шавье?

– Планета отнюдь не мертва, – ответил тот. – Жизнь есть и в морской и в пресной воде. Что касается животного царства, эволюция здесь, видимо, остановилась на ракообразных. Самый развитый вид, обнаруженный в одном из ручейков, напоминает крошечных лангустов, но этот вид как будто не слишком распространен. Зато в озерцах и лужах полным-полно других многоклеточных низших отрядов, вплоть до коловраток, включая один панцирный вид наподобие земных Floscularidae. Кроме того, здесь удивительное многообразие простейших – господствующий реснитчатый тип напоминает Paramoecium плюс различные корненожки, вполне естественные в такой обстановке жгутиковые и даже фосфоресцирующие виды, чего я никак не ожидал увидеть в несоленой воде. Что касается растений, то здесь распространены как простые сине-зеленые водоросли, так и намного более сложные таллофиты – но, конечно, ни один из местных видов не способен жить вне воды.

– В море почти то же самое, – добавила Юнис. – Я обнаружила там довольно крупных низших многоклеточных – медуз и так далее – и ракообразных величиной почти с омара. Вполне нормальное явление: виды, обитающие в соленой поде, достигают больших размеров, чем те, что водятся в пресной. Ну, и еще обычные колонии планктона и микропланктона…

– Короче говоря, – подвел итог Шавье, – если не бояться трудностей, то выжить здесь можно…

– Позвольте, – вмешался ла Вентура. – Вы же сами только что заявили мне, что мы не выживем ни при каких обстоятельствах. И вы имели в виду именно нас семерых, а не генетических потомков человечества – ведь термокамер и банка зародышевых клеток более не существует. Как прика…

– Да, разумеется, банка больше нет. Но, Пол, мы можем использовать свои собственные клетки. Сейчас я перейду к этому. – Шавье обернулся к своему помощнику. – Мартин, как вы думаете, не избрать ли нам море? Когда-то, давным-давно, мы вышли из моря на сушу. Быть может, здесь, на планете Гидрот, мы со временем дерзнем на это опять?…

– Не выйдет, – тотчас откликнулся Солтонстол. – Идея мне нравится, но если посмотреть на проблему объективно, словно бы мы лично тут вовсе не замешаны, то на возрождение из пены я не поставил бы и гроша. В море борьба за существование будет слишком остра, конкуренция со стороны других видов – слишком упорна. Сеять жизнь в море – самое последнее, за что стоило бы здесь браться. Колонисты и оглянуться не успеют, как их попросту сожрут…

– Как же так? – не унимался ла Вентура. Предчувствие смерти вновь шевельнулось где-то внутри, и с ним стало еще труднее справиться.

– Юнис, среди морских кишечнополостных есть хищники, вроде португальских корабликов?

Эколог молча кивнула.

– Вот вам и ответ, Пол, – сказал Солтонстол. – Море отпадает. Придется довольствоваться пресной водой, где нет столь грозных врагов, зато много больше всевозможных убежищ.

– Мы что, не в силах справиться с медузами? – спросил ла Вентура, судорожно сглотнув.

– Не в силах, Пол, – ответил Шавье. – Во всяком случае, не с такими опасными. Пантропологи – еще не боги. Они берут зародышевые клетки – в данном случае наши собственные, коль скоро банк но пережил катастрофы, – и видоизменяют их генетически с тем расчетом, чтобы существа, которые разовьются из них, приспособились к данному окружению. Существа эти будут человекоподобными и разумными. Как правило, они сохраняют и некоторые черты личности донора: ведь изменения касаются в основном строения тела, а не мозга – мозг у дочернего индивидуума развивается почти по исходной программе.

Но мы не можем передать колонистам свою память. Человек, возрожденный в новой среде, поначалу беспомощнее ребенка. Он не знает своей истории, не ведает техники, у него нет ни опыта, ни даже языка. В нормальных условиях, например при освоении Теллуры, группа сеятелей, прежде чем покинуть планету, дает своим питомцам хотя бы начальные знания, – но мы, увы, не доживем до поры, когда у наших питомцев возникнет потребность в знаниях. Мы должны создать их максимально защищенными, поместить в наиболее благоприятное окружение и надеяться, что по крайней мере некоторые из них выживут, учась на собственных ошибках.

Пилот задумался, но так и не нашел ничего в противовес мысли, что смерть надвигается все ближе и неотвратимее с каждой пролетевшей секундой. Джоан Хит придвинулась к нему чуть теснее.

– Стало быть, одно из созданных нами существ сохранит определенное сходство со мной, но обо мне помнить не будет, так?

– Именно так. В данной ситуации мы, вероятно, сделаем колонистов гаплоидными, так что некоторые из них, а быть может и многие, получат наследственность, восходящую лично к вам. Может статься, сохранятся даже остатки индивидуальности – пантропология дала нам кое-какие доводы в поддержку взглядов старика Юнга относительно наследственной памяти. Но как сознающие себя личности мы умрем, Пол. Этого не избежать. После нас останутся люди, которые будут вести себя, как мы, думать и чувствовать, как мы, но которые и понятия не будут иметь ни о ла Вентуре, ни о докторе Шавье, ни о Джоан Хит, ни о Земле…

Больше пилот ничего не сказал. Во рту у него словно бы застыл какой-то отвратительный привкус.

– Что вы порекомендуете нам, Мартин, в качестве модели?

Солтонстол в задумчивости потер переносицу.

– Конечности, я думаю, перепончатые. Большие пальцы на руках и ногах удлиненные, с когтями, чтобы успешнее обороняться от врагов на первых порах. Ушные раковины меньше, а барабанные перепонки толще, чем у нас, и ближе к отверстию наружного слухового прохода. Придется, видимо, изменить всю систему водно-солевого обмена: клубочковые почки смогут функционировать в пресной воде, однако жизнь в погруженном состоянии будет означать, что осмотическое давление внутри окажется выше, чем снаружи, и почкам придется постоянно выполнять роль насоса. При таких обстоятельствах антидиуретическую функцию гипофиза надо практически свести к нулю.

– А что с дыханием?

– Предлагаю легкие в виде книжки, как у пауков; можно снабдить их межреберными дыхальцами. Такие легкие способны перейти к атмосферному дыханию, если колонисты решат когда-нибудь выйти из воды. На этот случай, думаю, следует сохранить полость носа, отделив ее от гортани мембраной из клеток, которые снабжались бы кислородом преимущественно за счет прямого орошения, а не по сосудам. Достаточно будет нашим потомкам выйти из воды – хотя бы на время – и мембрана начнет атрофироваться. Два-три поколения колонисты проживут как земноводные, а потом в один прекрасный день обнаружат, что могут дышать через гортань, как мы.

– Остроумно, – заметил Шавье.

– Вношу также предложение, доктор Шавье, наделить их способностью к спорообразованию. Как все водные животные, наши наследники смогут жить очень долго, а новые поколения должны появляться не реже чем через шесть недель, чтобы их не успевали истреблять неопытными и неумелыми. Возникает противоречие, и чтобы преодолеть его, нужны ежегодные и довольно продолжительные разрывы жизненного цикла. Иначе колонисты столкнутся с проблемой перенаселения задолго до того, как накопят знания, достаточные, чтобы с ней справиться.

– И вообще лучше, чтобы они зимовали внутри добротной крепкой оболочки, – поддержала пантрополога Юнис Вагнер. – Спорообразование – решение вполне очевидное. Недаром этим свойством наделены многие другие микроскопические существа.

– Микроскопические? – переспросил Штрасфогель, не веря своим ушам.

– Конечно, – усмехнувшись, ответил Шавье. – Уж не прикажете ли уместить человека шести футов ростом в луже двух футов в поперечнике? Но тут встает вопрос. Наши потомки неизбежно вступят в упорную борьбу с коловратками, а иные представители этого племени не так уж и микроскопичны. Коль на то пошло, даже отдельные типы простейших видны невооруженным глазом, пусть смутно и только на темном фоне, но видны. Думаю, что колонист должен в среднем иметь рост не менее 250 микрон. Не лишайте их, Мартин, шансов выкарабкаться…

– Я полагал сделать их вдвое большими.

– Тогда они будут самыми крупными в окружающем животном мире, – указала Юнис Вагнер, – и никогда ничему не научатся. Кроме того, если они по росту окажутся близкими к коловраткам, у них появится стимул сразиться с панцирными видами за домики-панцири и приспособить эти домики под жилье.

– Ну что ж, приступим, – кивнул Шавье. – Пока мы колдуем над генами, остальные могут коллективно поразмыслить над посланием, которое мы оставим будущим людям. Можно прибегнуть к микрозаписи на нержавеющих металлических листочках такого размера, чтобы колонисты поднимали их без труда. Мы расскажем им в самых простых выражениях, что случилось, и намекнем, что вселенная отнюдь не исчерпывается одной-двумя лужами. Придет день, и они разгадают наш намек.

– Еще вопрос, – вмешалась Юнис. – Надо ли сообщить им, что они по сравнению с нами микроскопичны? Я бы этого делать не стала. Это навяжет им, по крайней мере в ранней их истории, легенды о богах и демонах, легенды, без которых можно и обойтись…

– Нет, Юнис, мы ничего не скроем, – сказал Шавье, и по тону его голоса ла Вентура понял, что доктор взял на себя обязанности начальника экспедиции. – Созданные нами существа по крови останутся людьми и рано или поздно завоюют право вернуться в сообщество человеческих цивилизаций. Они не игрушечные созданьица, которых надо навеки оградить от правды в пресноводной колыбельке.

– К тому же, – заметил Солтонстол, – они просто не сумеют расшифровать наши записи на заре своей истории. Сначала они должны будут разработать собственную письменность, и мы при всем желании не в силах оставить им никакого розеттского камня, никакого ключа к расшифровке. К тому времени, когда они прочитают правду, они окажутся подготовлены к ней.

– Одобряю ваше решение официально, – неожиданно вставил Венесуэлос. И дискуссия окончилась.

Да, по существу, и говорить было больше не о чем. Все они с готовностью отдали клетки, нужные пантропологам. Конфиденциально ла Вентура и Джоан Хит просили Шавье разрешить им внести свой вклад сообща; но ученый ответил, что микроскопические люди непременно должны быть гаплоидными, иначе нельзя построить миниатюрную клеточную структуру с ядрами столь же мелкими, как у земных риккетсий, и потому каждый донор должен отдать свои клетки индивидуально – зиготам на планете Гидрот места нет. Так что судьба лишила их даже последнего зыбкого утешения: детей у них не будет и после смерти.

Они помогли, как сумели, составить текст послания, которое предстояло перенести на металлические листки. Мало-помалу они начали ощущать голод – морские ракообразные, единственные па планете существа, достаточно крупные для того, чтобы служить людям пищей, водились в слишком глубоких и холодных водах и у берега попадались редко.

Ла Вентура навел порядок в рубке – занятие совершенно бессмысленное, однако многолетняя привычка требовала к себе уважения. В то же время уборка, неясно почему, слегка смягчала остроту раздумий о неизбежном. Но когда с уборкой было покончено, ему осталось лишь сидеть на краю скального выступа, наблюдая за красноватым диском Тау Кита, спускающимся к горизонту, и швыряя камушки в ближайшее озерцо.

Подошла Джоан Хит, молча села рядом. Он взял его за руку. Блеск красного солнца уже почти угас, и они вместе следили за тем, как оно исчезает из виду. И ла Вентура все-таки задал себе скорбный вопрос: которая же из безымянных луж станет его Летой?

Он, конечно, так и не узнал ответа на свой вопрос. Никто из них не узнал.

В дальнем углу Галактики горит пурпурная звездочка Тау Кита, и вокруг нее бесконечно вращается сырой мирок по имени Гидрот. Многие месяцы его единственный крошечный материк был укутан снегом, а усеявшие скудную сушу пруды и озера скованы ледовой броней. Но постепенно багровое солнце поднималось в небе планеты все выше и выше; снега сбежали потоками в океан, а лед на прудах и озерах отступил к берегам…

ЭТАП ПЕРВЫЙ

1

Первое, что проникло в сознание спящего Лавона, был тихий прерывистый скребущий звук. Затем по телу начало расползаться беспокойное ощущение, словно мир – и Лавон вместе с ним – закачался на качелях. Он пошевелился, не раскрывая глаз. За время сна обмен веществ замедлился настолько, что качели не могли победить апатию и оцепенение. Но стоило ему шевельнуться, как звук и покачивание стали еще настойчивее.

Прошли, казалось, многие дни, прежде чем туман, застилавший его мозг, рассеялся, но какая бы причина ни вызвала волнение, оно не прекращалось. Лавон со стоном приоткрыл веки и взмахнул перепончатой рукой. По фосфоресцирующему следу, который оставили пальцы при движении, он мог судить, что гладкая янтарного цвета сферическая оболочка его каморки пока не повреждена. Он попытался разглядеть хоть что-нибудь сквозь оболочку, но снаружи лежала тьма и только тьма. Так и следовало ожидать: обыкновенная вода – не то что жидкость внутри споры, в воде не вызовешь свечения, как упорно ее ни тряси.

Что– то извне покачнуло спору опять с тем же, что и прежде, шелестящим скрежетом. «Наверное, какая-нибудь упрямая диатомея, – лениво подумал Лавон, – старается, глупая, пролезть сквозь препятствие вместо того, чтобы обойти его». Или ранний хищник, который жаждет отведать плоти, прячущейся внутри споры. Ну и пусть, – Лавон не испытывал никакого желания расставаться с укрытием в такую пору. Жидкость, в которой он спал долгие месяцы, поддерживала физические потребности тела, замедляя умственные процессы. Вскроешь спору – и придется сразу же возобновить дыхание и поиски пищи, а судя по непроглядной тьме снаружи, там еще такая ранняя весна, что об этом страшно и подумать.

Он рефлекторно сжал и разжал пальцы и залюбовался зеленоватыми полукольцами, побежавшими к изогнутым стенкам споры и обратно. До чего же уютно здесь, в янтарном шарике, где можно выждать, пока глубины не озарятся теплом и светом! Сейчас на небе еще, наверное, держится лед, и нигде не найдешь еды. Не то чтобы ее когда-нибудь бывало вдоволь – с первыми же струйками теплой воды прожорливые коловратки проснутся тоже…

Коловратки! Вот оно что! Был разработан план, как выселить их из жилищ. Память вернулась вдруг в полном объеме. Словно пытаясь помочь ей, спора качнулась снова. Вероятно, кто-то из союзников старается до него добудиться; хищники никогда не спускаются на дно в такую рань. Он сам поручил побудку семейству Пара, – и вот, видно, время пришло: вокруг именно так темно и так холодно, как и намечалось по плану…

Поборов себя, Лавон распрямился и изо всех сил уперся ногами и спиной в стенки своей янтарной тюрьмы. С негромким, но отчетливым треском по прозрачной оболочке побежала сетка узких трещин.

Затем спора распалась на множество хрупких осколков, и он содрогнулся, окунувшись в ледяную воду. Более теплая жидкость, наполнявшая его зимнюю келью, растворилась в этой воде легким переливчатым облачком. Облачко успело высветить мглу недолгим блеском, и он заметил невдалеке знакомый контур – прозрачный бесцветный цилиндр, напоминающий туфельку, с множеством пузырьков и спиральных канавок внутри, а в длину почти равный росту самого Лавона. Поверхность цилиндра была опушена изящными, мягко вибрирующими волосками, утолщенными у основания.

Свет померк. Цилиндр оставался безмолвным: он выжидал, чтобы Лавон прокашлялся, очистил легкие от остатков споровой жидкости и заполнил их игристой студеной водой.

– Пара? – спросил Лавон наконец. – Что, уже время?

– Уже, – задрожали в ответ невидимые реснички ровным, лишенным выражения тоном. Каждый отдельно взятый волосок вибрировал независимо, с переменной скоростью; возникающие звуковые волны расходились в воде, накладываясь друг на друга и то усиливая звук, то гася его. Сложившиеся из колебаний слова к тому моменту, как достигали человеческого уха, звучали довольно странно – и все-таки их можно было распознать.

– Время, Лавон…

– Время, давно уже время, – добавил из темноты другой голос. – Если мы в самом деле хотим выгнать флосков из их крепостей…

– Кто это? – произнес Лавон, оборачиваясь на голос.

– Я тоже Пара, Лавон. С минуты пробуждения нас стало уже шестнадцать. Если бы вы могли размножаться с такой же скоростью…

– Воюют не числом, а умением, – отрезал Лавон. – И всеедам придется вскоре убедиться в этом.

– Что мы должны делать, Лавон?

Человек подтянул колени к груди и опустился на холодное илистое дно – размышлять. Что-то шевельнулось под самой его рукой, и крошечная спирилла, крутясь в иле, заторопилась прочь, различимая только на ощупь. Лавон не тронул ее – он пока не ощущал голода, и думать сейчас следовало о другом: о всеедах, то бишь коловратках. Еще день, и они ринутся в верхние поднебесные слои, пожирая все на своем пути – даже людей, если те не сумеют вовремя увернуться, а подчас и своих естественных врагов, сородичей семейства Пара. Удастся ли поднять всех этих сородичей на организованную борьбу с хищниками – вопрос, что называется, оставался открытым.

Воюют не числом, а умением; но даже это утверждение предстояло еще доказать. Сородичи Пара были разумными на свой манер, и они изучили окружающий мир так, как человеку и не снилось. Лавон не забыл, сколь тяжко дались ему знания обо всех разновидностях существ, населяющих этот мир, сколь мудрено оказалось вникнуть в смысл их запутанных имен; наставник Шар нещадно мучил его зубрежкой, пока знания накрепко не засели в памяти.

Когда вы произносите слово «люди», то подразумеваете существа, которые в общем и целом все похожи друг на друга. Бактерии распадаются на три вида – палочки, шарики и спиральки, – все они малы и съедобны, но различать их не составляет труда. А вот задача распознать сородичей Пара иной раз вырастает в серьезную проблему. Сам Пара и его потомки внешне резко отличаются от Стента с семейством, а семья Дидина ничем не напоминает ни тех ни других. Буквально любое создание, если оно не зеленого цвета и у него есть видимое ядро, может на поверку состоять в родстве с Пара, какую бы странную форму оно ни приобрело. Всееды тоже встречаются самые разные, иные из них красивы, как плодоносящие кроны растений, но и красивые смертельно опасны: вращающиеся венчики ресничек мгновенно перетрут ваше тело в порошок. Ну а тех, кто зелен и обитает в прозрачных резных скорлупках, Шар учил называть диатомеями – диковинное это словечко наставник выудил откуда-то из потаенных глубин мозга, откуда черпал и все остальные слова; только и сам он был порой не в состоянии объяснить, почему они звучали так, а не иначе.

Лавон стремительно поднялся.

– Нам нужен Шар, – сказал он. – Где его спора?

– На высоком кусте под самым небом.

Вот идиот! Старик никогда не подумает о собственной безопасности. Спать под самым небом, где человека, едва очнувшегося, вялого после долгого зимнего забытья, может сцапать и сожрать любой всеед, случайно проплывший мимо! Лишь мыслители способны на подобную глупость.

– Нам надо спешить. Покажи мне, где он.

– Сейчас покажу, подожди, – ответил один из Пара. – Ты сам его все равно не разглядишь. Где-то тут неподалеку рыскал Нок…

Темнота слегка шевельнулась – цилиндр унесся прочь.

– Зачем он нам нужен, этот Шар? – спросил другой Пара.

– Понимаешь, Пара, он очень умен. Он мудрец.

– Мысли у него пополам с водой. Научил нас языку человека, а о всеедах и думать забыл. Размышляет вечно об одном – откуда здесь взялись люди. Это действительно тайна – никто другой не похож на людей, даже всееды. Но разве разгадка поможет нам выжить?

Лавон повернулся к невидимому собеседнику.

– Пара, скажи мне, почему вы с нами? Почему вы приняли сторону людей? Зачем мы вам? Ведь всееды и так боятся вас…

Последовала пауза. Когда Пара заговорил снова, колебания, заменяющие ему голос, звучали еще невнятнее и глуше, чем прежде, были начисто лишены сколько-нибудь понятного чувства.

– Мы здесь живем, – отвечал Пара. – Мы часть этого мира. Мы повелеваем им. Мы заслужили это право задолго до прихода людей, после многих лет борьбы со всеедами. Но думаем мы почти так же, как всееды, – не планируем, а делимся тем, что знаем, и существуем. А люди планируют, люди руководят. Люди различаются друг от друга. Люди хотят переделать мир. И в то же время они ненавидят всеедов, как ненавидим их мы. Мы поможем людям.

– И передадите нам власть?

– И передадим, если человек докажет, что правит лучше. Разум диктует так. Но можно двигаться – Нок несет нам свет…

Лавон поднял глаза. И правда, высоко над головой мелькнула вспышка холодного света и следом еще одна. Мгновение спустя к ним присоединилось сферическое существо, по телу которого то и дело пробегали сине-зеленые сполохи. Рядом носился вихрем Пара-второй.

– У Нока новости, – сообщил этот второй Пара. – Теперь нас, носящих имя Пара, стало двадцать четыре.

– Спроси его, согласен ли он отвести нас к Шару, – нетерпеливо бросил Лавон.

Нок взмахнул своим единственным коротким и толстым щупальцем. Кто-то из Пара пояснил:

– Он для того сюда и явился.

– Тогда в путь!

– Нет, – отрезал Лавон. – Ни секунды дольше. Вставай, Шар!

– Ну, сейчас, сейчас, – раздраженно ответил старик, почесываясь и зевая. – Всегда тебе, Лавон, не терпится. Где Фил? Помнится, он закладывал спору рядом с моей… – Тут он заметил ненарушенную янтарную капсулу, приклеенную к листу той же водоросли, но на ярус ниже. – Столкните его, он будет в большей безопасности на дне.

– Он не достигнет дна, – вмешался Пара. – Помешает термораздел.

Шар прикинулся удивленным.

– Как, уже? Весна уже зашла так далеко? Тогда минутку, я только отыщу свои записи…

Он принялся разгребать осколки споры, усыпавшие поверхность листа. Лавон досадливо осмотрелся, нашел жесткую щепку – скол харовой водоросли и швырнул ее тупым концом вперед, угодив точно в центр споры Фила. Шарик раскололся, и из него выпал рослый молодой человек, посиневший от внезапного купания в холодной воде.

– Ух! – выдохнул он. – Ты что, Лавон, не можешь аккуратнее? – Он осмотрелся. – Старик уже проснулся. Это хорошо. А то настоял, что будет зимовать здесь, пришлось и мне оставаться тоже…

– Ага, – воскликнул Шар, приподнимая толстую металлическую пластину, в длину почти равную его предплечью. – Одна здесь. Куда же я дел вторую?

Фил отпихнул клубок бактерий.

– Да вот она. Лучше бы ты отдал их кому-то из Пара, чтобы не обременять себя такой ношей…

Внезапно, даже не приподняв головы, Лавон оттолкнулся от листа и кинулся вниз, обернувшись лишь тогда, когда уже плыл с максимальной скоростью, на какую только был способен. Шар и Фил, по-видимому, прыгнули одновременно с ним. Всего на ярус выше того листа, где Шар провел зиму, сидела, изготовясь к прыжку, панцирная конусообразная тварь, коловратка-дикран.

Невесть откуда в поле зрения возникли двое из племени Пара. В тот же миг склоненное тело дикрана согнулось в своей броне, распрямилось и бросилось вслед за ними. Раздался тихий всплеск, и Лавон ощутил, что со всех сторон опутан тончайшей сетью, бесчувственной и неумолимой, точно космы лишайника. Еще один всплеск, и Лавон расслышал сдавленные проклятья Фила. Сам он боролся что было сил, но гибкие прозрачные тенета сжимали грудь, не давая шевельнуться.

– Не двигайся, – послышалось за спиной, и Лавон узнал пульсирующий «голос» Пара. Он ухитрился повернуть голову – и тотчас мысленно упрекнул себя: как же он сразу не догадался! Пара разрядили свои трихоцисты, лежащие у них на брюшке под пленкой, точно патроны; каждый патрон выстреливал жидкостью, которая при соприкосновении с водой застывала длинными тонкими прядями. Для Пара это был обычный метод самозащиты.

Немного ниже, следом за вторым Пара, дрейфовали Шар с Филом; они плыли в середине белого облака, не то пены, не то плесени. Всееду удалось избегнуть сетей, но он был, наверное, просто не в силах отказаться от нападения и крутился вокруг, резко гудя венчиком. Сквозь прозрачную броню Лавон различал его исполинские челюсти, тупо перетирающие любые частички, какие заносило в ненасытную пасть.

В вышине нерешительно кружился Нок, освещая всю сцену быстрыми, беспокойными голубоватыми вспышками. Против коловраток живой факел был, в сущности, беззащитен, и Лавон сначала не мог взять в толк, зачем понадобилось Ноку привлекать к себе внимание. Но ответ не заставил себя ждать: из темноты выросло существо, смахивающее на бочонок, с двумя рядами ресничек и тараном спереди.

– Дидин! – позвал Лавон без особой надобности. – Сюда, сюда!

Пришелец грациозно подплыл ближе и замер, казалось, изучая происходящее; как это ему удавалось, понять никто не мог – глаз у Дидина не было. Всеед тоже заметил Дидина и попятился, гул венчика превратился в болезненное рычание. Лавону даже почудилось, что дикран вот-вот отступит, – но нет, судя по всему, для отступления тот был слишком глуп. Гибкое тело, припав к стеблю водоросли, вдруг снова устремилось в бой, на сей раз прямехонько на Дидина.

Лавон невнятно выкрикнул какое-то предостережение, но в этом не было нужды. Лениво движущийся бочонок чуть наклонился на бок и тут же бросился вперед – с ошеломляющей скоростью. Если Дидин сумеет нащупать своим ядовитым хватательным органом слабое место в броне всееда…