Текст книги "Ожог"

Автор книги: Артем Тихомиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Мда?

Максим положил ногу на ногу. Нет, дескать, меня так просто не купишь.

– Это дневник самоубийцы. – Актер открыл тетрадь и на первой странице, подстроив голос, прочитал: – «Дневник. Ксения Авеличева. 1997 год. 12 декабря. Мне сегодня пятнадцать лет исполнилось».

– Ну и что?

– Как это? История жизни! Знаешь, тут много чего есть… ну, интим всяческий, то, что женщина, допустим, никогда не расскажет мужчине, даже любовничку. Есть очень интересные моменты, которые я хочу использовать для пьесы.

– Пьесы?

– Да, есть такая мыслишка, кое-что написать. Я даже начал. Первые две сцены настрочил и немного завяз… Вот, пишу на основе этого – ну, не целиком, а используя атмосферу, мотивы какие-то. Тем и привлекает, что это по-настоящему было. – Кочнев нервно перелистывал толстую тетрадь в черной обложке. – Я чувствую, как на некоторых страницах бьется жизнь, даже вот если положить подушечки пальцев на строки, кажется, что это пульс.

Максим почувствовал, что время сходить еще за одной банкой пива.

– Ты будешь?

– Да! – Лицо Дмитрия покраснело, впавшие щеки окрасились в темно-розовый. Так выглядит не очень свежее мясо.

Максим почувствовал мандраж, ноги потяжелели. В квартире даже как будто запахло чем-то необычным; он сидел и слушал приятеля и ему казалось, что он попросту спит с открытыми глазами. Слова Кочнева каким-то образом гипнотизировали. Писатель подошел к холодильнику, открыл его и сунул голову в холод.

Сейчас меня понесет, а завтра я прокляну этот день, подумал Максим, не понимая, радоваться ему или злиться. Ощущения нельзя было описать даже приблизительно.

Холод помог немного придти в себя. Максим словно очнулся от обморока, удивившись тому, насколько это реальное ощущение. Так! Надо собраться, сосредоточиться. Кочнев рассказывает о чем-то… каким словом можно это определить?.. Ну же, писатель!..

Противоестественном.

И что за бред сивой кобылы про пульс, бьющийся под строчками?

Максим вернулся в комнату, неся еще две банки пива. Дмитрий уже попил свое и поставил пустую тару на пол, на ковер. Его глаза метались по строчкам внутри черной тетради.

– Дневник начался в ее день рождения. Думаю, в этом что-то есть. Спасибо… – Он взял протянутое пиво.

– У кого день рождения?

– У Ксении Авеличевой.

– Погоди, погоди, придержи коней немного. Ты же сказал, что она – мертвая…

– Ага. Покончила с собой год тому назад.

– С чего бы?

Максим отправил в рот одновременно кусок сыра и кусок колбасы.

– Я еще не знаю, до конца не дошел. Может, этого здесь и не будет. Но мне сказали, что она повесилась на дверной ручке. Ничего себе, да? Я вот себе такого представить не могу… Когда откуда-то сверху тело падает, все ясно. Вес помогает. А здесь.

– А откуда у тебя тетрадь?

– Да так, приятель один дал… – Дмитрий махнул рукой. – Леха Елисеев, может быть, я тебе про него говорил. Работал я с ним в театре, а потом он ушел на пятьдесят первый канал, сейчас утренний эфир ведет.

Максим попробовал вспомнить всех ведущих на Канале 51.

– Вроде знакомое имя.

– Да его каждый день можно там увидеть. Ну такой, белобрысый. Он мне ее и дал, мы с ним в кафе встречались, числа семнадцатого, случайно, правда, получилось, а потом поехали к нему домой, там продолжили. Утром он мне говорит – возьми, пригодится для пьесы. Я ж ему все выболтал, что хочу накропать шедевр, да через знакомых в театр пропихнуть.

Максим кивнул. Информация попадала в его голову и сваливалась в одну кучу, безо всякой системы. Пиво не располагало к напряженной умственной работе. К тому же писатель не думал, что это ему особенно нужно. «Интересная вещица» Кочнева немного его разочаровала, хотя в целом интерес был.

Неприятное чувство не проходило. Максим всячески сторонился того, что имеет отношение к смерти в реальной жизни. Книги, фантазии – другое дело. По-настоящему это все просто омерзительно.

– А к нему попала тетрадь случайно. Он поссорился и разошелся со своей девушкой, а она забыла вот эту штуку… Уехала к себе домой в Нижний Тагил.

– А к ней как попала?

– Я так думаю, что девушка Елисеева знала самоубийцу, Ксению эту. Дружили, наверное.

– Ясно… Сколько Авеличевой было лет, когда она удавилась?

– Лет?.. – Дмитрий принялся листать дневник. – Насколько я хоть что-то понимаю, на момент смерти ей было… двадцать два года. И чего не жилось, да, молодая девка, красивая, наверно?

Максим покривился – реакция была непроизвольная. Стиль приятельских речей отдавал сенсациями из желтых газеток. Почему-то Снегову так показалось. История, как говорил ему его писательский опыт, не стоит и выеденного яйца.

Кочнев поднял брови.

– Ты чего?

– Так.

– Будешь дальше слушать?

– А есть что?

Максим встал и взял с серванта пачку сигарет, принес пепельницу, предложил приятелю закурить. Он хотел, чтобы Кочнев прекратил заниматься ерундой. Но не мог и рта раскрыть.

– Не особенно, – сказал Дмитрий. – Я хотел, чтобы ты помог мне с пьесой… Нет, не писать. Когда закончу, то посмотри и скажи, что там и как. Я в построении мало что понимаю – сколько ролей учил, но ведь там на другое смотришь. Сможешь?

Максим прокашлялся и задымил сигаретой. Кочнев последовал его примеру.

– Пожалуй. Сколько там тебе еще писать?

– Много. А с этой бессонницей не знаю, как быть. Не могу сосредоточиться. Сажусь писать, открываю дневник, просматриваю… Взгляд уходит, потом темнеет перед глазами. Вчера думал, что в обморок упаду. Примерно то же, что ночью происходит.

– Что у тебя там по сюжету? – спросил Максим.

– Не умею я их пересказывать. Ну, живет девушка в одиночестве, и понемногу сходит с ума, у нее будто стены вокруг, куда ни пойдешь, везде плохо… Непонимание, злоба со стороны. – Кочнев с виноватым видом развел руками. – Когда пересказываешь, всегда получается банальщина всякая.

Максим кивнул, понимая, что придется им обоим с этой пьесой повозиться изрядно. Он не знал пока, что там в дневнике, есть ли вообще какая-нибудь опора для мысли, есть ли рубежи, от которых можно идти дальше. Переработка реальных фактов – каторжная работа, ты вторгаешься в область, где действуют неизвестные для тебя законы. Очень самонадеянно думать, что все получится легко и просто. Тот мир, к которому имеет отношение то или иное событие, обладает мощной гравитацией. Трудно удержаться на его орбите. Тебя может оттолкнуть в мировое пространство, либо притянуть и сожрать с потрохами. Если же выберешь оптимальную траекторию, тебе повезет. Хотя не факт. Не каждый профессиональный литератор способен работать с тем, что когда-то происходило в действительности. Правда – упрямая вещь.

Кочнев имел смутное представление об инструментарии, необходимом писателю, в независимости от направления, в котором он работает. Максим не имел привычки распространяться подробно о своем ремесле в среде дилетантов и с осторожностью относился к тем, кто утверждал, что писать – дело плевое. Только сел – и поехало. Вообще, от подобных типов, считал он, нужно было бежать – и как можно быстрее.

Хотелось надеяться, что Дмитрий так не думал. Иначе объяснить ему какие-то ключевые положения ремесла будет нелегко. Дилетант всегда встает на дыбы, когда кто-то пытается указать ему на его ошибки. Кочнев всегда был достаточно рассудителен и самокритичен – возможно, он и доведет дело до конца. Его стремление понятно, Максим был далек от того, чтобы осуждать приятеля, попавшего в трудное положение. Все-таки человек в очередной раз остался без работы. С другой стороны, стремление переметнуться, пускай и на время, в стан пишущих, могло оказаться обыкновенной блажью. Максим знал Дмитрия и в такой роли: любителя побахвальствовать, покрасоваться, продемонстрировать свое всезнайство и талант. Актером он был неплохим, но и только. В остальных вещах Кочнев разбирался весьма поверхностно.

Максим сбил пепел, затянулся.

– Хочешь, прочту немного? – спросил Дмитрий.

– Э нет. – Писатель поднял руку. – Не сейчас, погоди.

Максим откинулся на спину и посмотрел в потолок, ловя ускользающую мысль. Пиво старательно делало свою работу.

– А кем она была в свои двадцать два года?

– Да никем особенно. Училась на четвертом курсе Университета, – сказал актер. – Исторический факультет.

– На четвертом она должна была быть в этом году, или была в прошлом, когда повесилась?

Дмитрий полистал тетрадь, рассматривая даты и щурясь, словно близорукий. Наверное, глаза устали, подумал Максим. Бессонница – не шутки. А он еще хорошо держится, хотя прошло много времени… Что же все-таки происходит?

– В этом году она бы выпустилась… по-моему, так. Раз прошлым августом у нее были каникулы, значит, это перед началом пятого курса. Судя по дневнику, Ксения не очень-то этому радовалась. Пишет, что она очень устала, что ей все надоело…

– Типично для суицидника, – сказал Максим. – Кончают с собой, как правило, те, кто устал от борьбы с этим миром… Но это если была борьба.

– Вот именно, – сказал Кочнев. – Тут все сложнее. И, кстати, несколько листов из дневника потерялись. Их вырезали, будто бритвой.

– Ну, не понравилось то, что было написано, – предположил Максим. – Я-то уж знаю, как это делается. У этой Ксении был компьютер?

– Не знаю, без понятия.

– Если был, то почему она писала не там, а в этой допотопной тетради?

Дмитрий пожал плечами, думая о том, как множатся вопросы, как лавина вопросительных знаков захлестывает его сознание. Он уже пробовал представить себе эту девушку, но воображение ничего ему не подсказывало. И хуже всего – Дмитрий не мог выдвинуть хорошую версию ее смерти. Страницы отсутствовали, это бросалось в глаза. Но был ли в них ключ к разгадке?

Без четко просматриваемых мотивов он не сумеет привести сюжет пьесы к логичной развязке. Ударить в грязь лицом перед приятелем-беллетристом не хотелось.

– По-моему, все это не имеет значения… Сам посуди, какая разница? Может, и был компьютер, а может, не был. Взяла она первую попавшуюся тетрадь и начала писать. Ведь посмотри – 1997 год, это ей было пятнадцать лет! Такие тетради были еще в ходу.

Максим посмотрел на него.

– А вот для того, чтобы показать твою героиню по-разному, надо сделать отсылку к прошлому. Есть там что-нибудь о ее семье?

– Есть, немного, правда.

– Внимательно проштудируй. И следи за логикой.

– Как раз с этим и проблема, – сказал Кочнев. – Каждое утро я чувствую, как моя голова делается тяжелее, мысли путаются…

Максим видел теперь, что приятель находится на грани нервного срыва. Его улыбающаяся депрессия была весьма красноречивой. Нервная система не может так долго выносить подобную нагрузку. Что будет с Кочневым через два или три дня? Если размышляешь над этим серьезно, становится жутко.

– Я пробовал спать в метро, садился на первый попавшийся поезд и ехал до конца, там пересаживался и двигался обратно. Думал сделать наоборот: если не могу спать дома, в спокойной обстановке, то, может, сработает среди людей… Я всячески старался. Метро не помогло. Я пробовал спать в автобусах и трамваях, да только деньги зря потратил. Кажется, уже галлюцинации начинаются.

– Какие? – По спине Максима волной прошлись мурашки. Взгляд приятеля стал пустым, нацеленным в замочную скважину, недоступную чужим глазам. Может, он что-то там видел?..

– Пальцы, подушечки у которых сине-черные… Близко так, словно я оператор и снимаю эти руки на камеру крупным планом. Они лежат на полу, точно их кто-то уронил, кто-то, у кого нет больше сил… сопротивляться. Что это такое может быть?

– Не знаю, – сказал Максим.

– Я и ночью это видел. Как вспыхивает вдруг в голове. – Дмитрий надавил на правый висок, зажмурился. – Обрывки… яркие образы, точно клип… – Актер тихо рассмеялся. Максим вдруг представил всю безнадежность, отчаяние, безвыходность его положения.

Все-таки, наверное, он болен, и это серьезно. Но как его убедить пойти в больницу? Ведь этот остолоп не послушает. Ему хоть кол на башке теши…

– Снотворное…

– У меня от Аллы осталась целая коробка лекарств. Антидепрессанты там тоже есть, я и их глотал – без толку. Даже как будто наоборот, силой подзаряжаюсь. Дурдом, короче говоря.

– Может, ты как раз и переборщил с лекарствами.

Сине-черные подушечки пальцев… Дело серьезное, если появились галлюцинации. Максима рылся в памяти, пробуя отыскать все, что ему известно об отравлениях, вирусных заболеваниях и психозах. Психозы часто сопровождают серьезные повреждения организма после приема ядовитых веществ. Под воздействием химикатов происходят изменения в мозге, нарушается кровообращения, отмирают клетки. А дальше – многие виды помешательства, вплоть до прогрессирующей дегенерации, в зависимости от тяжести отравления.

Вряд ли, конечно, это вызвано в случае Кочнева с приемом лекарств. Он стал пить их после начала проблем со сном. Значит, наиболее вероятная версия связана с болезнью. Тут медицинские познания Максима заканчивались. Он не писал детективов, поэтому не изучал специально ни судебную медицину, ни раздел ядов, ни то, что касалось неизлечимые и тяжелых заболеваний.

Дмитрий, кажется, уловил его напряженный изучающий взгляд, и Максим отвернулся. Достал новую сигарету.

– Может, ты и прав, – сказал он.

– В чем?

– Если мне осталось недолго, то… пьесу с твоей помощью я напишу. Прославлюсь посмертно.

Максим улыбнулся, но внутренне шутку не разделял. Слишком велика была угроза.

Он посмотрела на черную тетрадь в руке приятеля. Тот положил ее рядом с собой на диван.

– Я не тот, кто заглядывает в конец, мне нравится ходить по новым местам, – сказал Кочнев. – Я пока только на половине.

И как же ты начал писать, если не знаешь историю до финала, подумал Максим, но смолчал. Дмитрий всегда был с неким вывихом в голове.

– Хватит об этом говорить. Если не возражаешь, я сегодня напьюсь. Может, это поможет мне заснуть, – сказал Кочнев. – Вдруг сегодня получится.

Хорошая мысль. Максим уже заранее готовился к завтрашнему утру.

– Только убери это куда-нибудь, хотя бы в куртку. – Писатель показал на тетрадь. – И мы сходим еще за пивом.

3

Через много часов, ближе к ночи, Максим понял, что пора заканчивать. Он добрался до спальни, упал на свою кровать поверх покрывала и стал проваливаться в глубокий пьяный сон. Продвижение в глубину было остановлено позвякиванием какого-то невидимого механизма в голове. Что-то он упустил. Помучившись, через пару минут Максим открыл глаза и вспомнил, что забыл захватить с собой попить. Ближе к утру у него всегда начиналось похмелье и самый его сильный синдром – дикая жажда, которую могло породить только пиво.

Максим поднялся. Чтобы более-менее передвигаться в стоячем положении, ему пришлось держаться за стены, и то казалось, что они все время ускользают из-под пальцев, словно живые. Дважды, когда сильно кружило голову, Максим чуть не падал в коридоре.

Давно уже он не позволял себе напиваться дома. Да, но ведь разве это не маленький праздник в честь окончания романа? Пусть будет так… Его разобрал смех. Максим стоял, прислонившись к стене, и хихикал тонким голосом. В голове раскручивалась центрифуга, затягивающая в себя квартиру, дом, окружающий мир.

С того момента, как Дмитрий появился у него дома, прошли часы, но ощущения были совсем иными. Организм писателя измерял это время днями, неделями и месяцами. Сколько они вдвоем выпили, Максим не знал, последние банки открывались очень часто и о их существовании забывали через пару минут, чтобы откупорить новые. Где-то в большой комнате стоял целый легион алюминиевых солдат.

Чем, интересно, занимается Кочнев? Максим помнил, как приятель убеждал его идти спать, а потом был… провал в памяти. Дмитрий сказал, что расположится на диване, как в старые добрые временем, что проблем нет… Нет? Как же он будет спать, если у него бессонница?

Максим вздохнул и хотел позвать приятеля по имени, но не смог. Губы и язык были не в состоянии сформировать ни один звук. Максим снова хихикнул, с трудом вспомнив, зачем он вышел из комнаты. Правильно – ему нужно на кухню.

Путешествие туда было не менее сложным, чем проход по канату между двумя небоскребами. Максима бросало в разные стороны. Он двигался широко расставив руки и наконец добрался до дверей большой комнаты.

Писателю удалось позвать приятеля по имени, но ответа он не услышал.

Укол страха каким-то образом достигает его сознания, Максим проводит ладонью по глазам и осматривает комнату; в руках, упирающихся в косяки, возникает дрожь. Сфокусировать плавающий взгляд сложно, и он не сразу замечает, что Дмитрий сидит в кресле и при свете ночника смотрит в черную тетрадь у себя на коленях. Его фигура неподвижна.

Максим сообразил, что приятель читает дневник, но разглядев выражение его лица, с трудом удержался от вопля.

Дмитрий сидит в расслабленной позе, немного опустив голову. Его глаза хорошо видны с того места, где стоит писатель. Живые, двигающиеся глаза на абсолютно неподвижном спящем лице. Они вращаются, чуть не вылезая из орбит, и будто кого-то разыскивают. Максим видит, слишком хорошо видит выражение в этих глазах и приказывает себе, умоляет себя не кричать, не кричать, ни в коем случае… пожалуйста, только не кричать…

Кажется, все волосы на его макушке поднимаются дыбом. Дыхание перехватывает. Движение живых глаз резкие, механические. И пустые, мысли в них не больше, чем в мраморных шариках. Максиму приходит в пьяную голову только одно: Дмитрий не имеет к этим глазам никакого отношения, его здесь вообще нет…

Максим шевелит высохшими губами. Он видит, как рука Кочнева двинулась, схватила кончик листа и перевернула его. Ничего страшнее этого шелеста в звенящей тишине Максим не слышал. В полуобморочном состоянии писатель сжимает косяки побелевшими пальцами.

Не может такого быть… мозг выдает свою резолюцию, в то время как глаза Кочнева совершают свое беспорядочное движение, высматривая то, что никогда нельзя увидеть в реальном мире.

Они видят.

Если он посмотрит на меня, я умру…

Чернота приходит на место комнаты, а потом – после щелчка и вспышки, похожей на фотоаппарат, – Максим задвигает дверь своей спальни тумбочкой. Нет, все это не сон! Писатель навалился на тумбочку всем своим весом и прижал к двери. Тишина. Максим прислонился к дереву ухом. Челюсти так и колотятся друг об друга, зубы клацают.

Звук идет, несомненно, из большой комнаты, где сидит Кочнев. Он похож на всхлип, плач, смех и возглас удовлетворения одновременно. Максим опускает голову и смотрит на свою брюки, уже на грани потери сознания, но там нет пятна растекающейся мочи. Пока нет. Но почему же ощущение такое явственное?..

4

Утром, уже после того, как переоделся в ванной, Снегов заметил пятно на брюках и трусах между ног. Это же надо, не сумел вытерпеть и подпустил прямо во сне, подумал он. Видимо, пива было чересчур много, а он вырубился, позабыв заглянуть в сортир.

Максим посмотрел на себя в зеркало, держа ком вчерашней одежды в руке, и вздохнул. Предсказание сбылось – этот день обещал быть тяжким. Сейчас утро, часов около девяти, и похмелье только начинает разбег. По сути, Снегов еще не до конца протрезвел. Эта мысль наполнила его унынием. Пожалуй, не было на свете такой вещи, которую он ненавидел бы сильнее, чем похмелье.

Максим бросил одежду в корзину и закрыл крышку. Стыд и позор – прямо как мальчишка в ясельной группе. Да нет, хуже – как старый бомж-алкаш, который уже не в состоянии контролировать свою физиологию. Плохо дело, подумал писатель. Видать, старею, не могу переносить похмелье так легко, как раньше. Он вспомнил студенческие времена. Там не было ничего подобного. По четырнадцать часов подряд они с приятелями из общаги могли пить все, что попадется под руки, а наутро чувствовали себя отлично. Десять лет назад, чуть больше… – и такая разница.

А ведь Кочнев жил в гораздо более худших условиях. Максим подумал, что его бессонница – следствие алкоголизма. Во всяком случае запои сыграли в этом не последнюю роль. После выхода в трезвое пространство на человека, как правило, наваливается депрессия, а тут еще проблемы в театре, конфликты, отсутствие перспектив. При депрессии часто проявляется сонливость, бывает и наоборот. Человек настолько перевозбужден и измотан, что о сне не может быть и речи. Без помощи извне он не в состоянии вернуться в норму.

Ладно, надеюсь, я не надул в штаны у него на глазах. Максим стал разглядывать свое лицо вблизи, почти уткнувшись носом в зеркало. Могло быть и хуже. Опухлости не было, только подводил цвет – серо-розовый. Примерно такой же, как вчера у Кочнева. Максим взъерошил волосы, включил воду, отрегулировал до комнатной температуры.

Склонившись над раковиной, писатель замер. Какое-то странное воспоминание промелькнуло у него перед глазами. Максим моргнул, потряс головой и поморщился от боли, проснувшейся в висках, затылке и шее. Прохладная вода освежила кожу. Снегов тщательно умылся, смочил волосы и зачесал их назад. Немного получше.

Вытираясь, Максим пытался вспомнить, что произошло перед его отходом ко сну. Что-то здесь странное. Проснувшись, он обнаружил, что тумбочка придвинута к двери. Машинально, не глядя, Максим убрал ее с дороги и пошел в ванную. Зачем ему понадобилось тащить ее куда-то? От кого закрываться?

Надо прекращать пить в таком количестве, Максиму не нравились эти провалы в памяти. Он не хотел думать, что не помнит того, как, возможно, вел себя свинским образом. Хорошо еще, что все произошло дома, и он не был за рулем. Интересно, знает ли Кочнев о вчерашнем?..

Максим повесил полотенце на крючок, открыл дверь и вышел. Из кухни долетал запах яичницы с колбасой. Дмитрий, не дожидаясь хозяина, решил сварганить что-нибудь на завтрак. Писатель прислушался к своему желудку и нашел, что пара кусков еды там спокойно удержится.

Еще в квартире стоял густой запах пива. Пива, стоящего в открытых банках, и перегара вперемешку с табаком.

Какой кошмар! Нет, все – дома пьянки-гулянки прекращаются, решил Максим. Ему было стыдно прежде всего перед самим собой.

Дверь на балкон была раскрыта настежь, оттуда шел прохладный утренний воздух, пока безуспешно пытающийся бороться с густым амбре. Кочнев молодец, сообразил. Максим заглянул в большую комнату, испытав легкое неприятное дежа вю. Банки стояли аккуратно возле балконной двери, пепельница вымыта, диван, кресло и все остальное в приличном состоянии, нигде нет следов от падающего с сигарет пепла. Максим вообще не помнил окончания их посиделки, но, видимо, погром они так и не учинили. И на том спасибо – не стали вспоминать на пьяную голову старые студенческие времена.

Максим поежился от прохлады, но закрывать дверь пока не стал.

– Макс, очухался?

– Ага. – Снегов остановился на пороге кухни. Здесь тоже все было нормально, как вчера. Кочнев снял с газовой плиты большую сковородку и вывалил яичницу с кусками колбасы на плоскую тарелку.

– Подкрепиться надо, – сказа Кочнев.

– А как дела?

Максим сел на табурет возле стола, внезапно размечтавшись о том, чтобы снова завалиться спать. Отключить телефон к чертовой матери, задернуть шторы, пусть все горит синим пламенем. Он будет лечиться.

Писатель протер воспаленные глаза, а когда открыл их, увидел покрытую изморозью бутылку пива, которую протягивал ему Дмитрий.

– Ты сбрендил! Не надо!

– Выпей хоть половину – сразу в норму придешь. Я знаю, я в этом специалист, – сказал Кочнев, улыбаясь. Максим присмотрелся к его улыбке, и понял, что тот опять не спал ночью. Улыбка больше смахивала на нервный тик, а глаза нездорово поблескивали.

Снова пришло дежа вю, опять промелькнуло непонятное воспоминание. Что-то связанное с глазами Дмитрия… Да, по-моему, с ними все в порядке, только уставшие – тяжелые веки, покрасневшие белки. Да и лицо как воск, безжизненное какое-то.

Все эти детали пытались во что-то сложиться, но у них никак не получалось. Максим перевел взгляд обратно на пиво, вяло морщась.

– Пей, – сказал приятель. Приказал.

Максим взял банку кончиками пальцев, потом перехватил покрепче, чувствуя, что из-за влаги кожа скользит.

– А потом поешь немного.

– Ага, – отозвался Максим, думая, что он самый несчастный человек на свете. Он приложил холодный алюминий ко лбу и сидел так целую минуту.

– Не удалось заснуть?

– Нет, – сказал Дмитрий весело. Он сел напротив, оторвал от яичницы половину и положил на тарелку. В его стакане тоже было пиво.

– И что же ты делал?

– Читал, в основном. Потом бродил просто так по квартире.

А я придвинул тумбочку к двери, подумал Максим. Да что такого-то? Ну бродит…

– Нашел старую газету, давай кроссворд разгадывать. – По крайней мере, Кочнев ел с аппетитом, что удивительно в его состоянии.

Максим открыл свою банку, сделал глоток, заставил себя проглотить обжигающее холодом пиво. Именно с такого все вчера и началось.

– Потом пробрался в твой кабинет, ты уж извини…

– Ерунда. Если ты только не забирался в мой роман… который не отредактирован.

– Нет, туда я не смотрел – знаю ведь, что дуракам полработы не показывают. Просто, покопался в твоих запасах литературных файлов – у тебя, оказывается, недурная библиотека собрана, думал, чего-нибудь почитать из драматургии… Освежить в памяти, что и как пишется там. Какие-то штучки даже придумал для пьесы.

Максим отправил в рот кусок яичницы, понимая, что начинает тяготиться обществом приятеля. С ним уже было неприятно находиться рядом, смотреть ему в глаза, испытывая неловкость, слушая хрипловатый голос, замечать, насколько сильно он изменился. Даже в сравнении со вчерашним днем.

Писатель жевал и не чувствовал вкуса, на языке еще был осадок от зубной пасты и того, что можно назвать смесью перекисшего пива с табаком.

Максим слушал голос приятеля и не мог поверить, что слышит именно его. Изменилась ритмика его обычно правильной поставленной речи, дикция потеряла чистоту, куда-то стали пропадать интонации. Впечатление было неприятное. Даже сильнее – перерождалась в отвращение.

Ну почему я должен так относиться к своему старому другу, ведь, по сути, от старых времен у меня только Дима и остался… Не поднимая глаз, Снегов отпил из банки.

– В Интернет я не лез, не беспокойся, все твои мегабайты целы, – рассмеялся Кочнев, поднимая руки, точно сдаваясь.

– Ладно, не проблема, – пробормотал Максим.

– Романчики твои посмотрел на полке… Обнаружил, что не все, которые ты мне свои дарил, я прочел до конца. Прошу прощения.

– Перестань извиняться, тошно, – сказал Снегов. – …Тебе ничего не привиделось в этот раз?

– Нет, ничего такого не было. Или не помню. – Актер посмотрел на холодильник. – Наверное, организм все-таки ищет средства защиты, мозг отгораживается, стирая какие-то временные куски из памяти… Может, чтобы защитить психику… Или…

Максим бесился от того, что не мог вспомнить вчерашний вечер целиком. В то же время он по-настоящему боялся это вспомнить… Кочнев говорит о мозге, который отгораживается – а вдруг его мозг тоже пытается защищаться?..

– Или что? – Снегов надеялся, что воспоминания приятеля помогут ему воссоздать в уме то, что ускользнуло и не хотело показываться на глаза.

– Я начинаю думать, что похож на заколдованного принца. Посмотрел в твоих книги. Там же полным-полно всякого чародейства… Это может быть неплохим объяснением…

Максим рассмеялся.

– Порча? Да такого не бывает!..

– Бывает. Не так, может, вульгарно все это объясняется, но ты не отрицай…

– Да не отрицаю я, просто не в этом дело. Не хватало еще, что бы ты к экстрасенсу поперся какому-нибудь! Совсем с ума съехал?..

– Я не сказал, что собираюсь. – Дмитрий уставился на него. Взгляд красных глаз из-под припухших век был весом в несколько десятков тонн. – Но я бы многое отдал, чтобы отхватить часок-другой, понимаешь?..

– Ты все-таки сходи к врачу, мало ли что, – сказал Максим. Со дна желудка поднялась изжога, он покривился.

– Может быть, кто-нибудь из театра постарался, – проговорил, словно не слыша, Кочнев. – Только у кого ума хватило на это?..

– Перестань. Алла знает, какие у тебя сейчас проблемы?

– Нет, я не звонил.

– Зря.

– Плевать она на меня хотела, другие заботы… да ну, и думать про нее не хочу.

– Как знаешь. – Писатель проглотил остатки яичницы, чувству себя до крайности усталым. Похмелье старательно разрушало его глубоко эшелонированную оборону.

Я хочу писать, писать, больше ничего… мне не надо этих проблем. Снегов усмехнулся. При всем желании он не мог бы сейчас сесть за компьютер для того, чтобы слепить хотя бы небольшой рассказик. От терпеть не мог безделья, но внутренние ритмы не обманешь. Организм будет способен приступить к чему-то новому не раньше чем через двадцать дней. Так сложилось давным-давно.

Чем же заняться? Спать? И все? Максим встал и положил грязную тарелку в раковину. Дмитрий тоже поднялся, пригладил волосы. Тут он вспомнил о своем виртуальном собеседнике, с которым переписывался уже месяца четыре или пять. Вот с кем можно пообщаться. Надо написать письмецо.

– Я пойду, пора и честь знать… Может, забегу сегодня в пару мест.

– Уже?

– У тебя такой вид, что ты сейчас дашь дуба от недосыпа. А у меня дела найдутся. Отдыхай – заслужил.

Максим был рад тому, что приятель наконец уходит. Сам бы он не смог, пожалуй, намекнуть ему, что пора расходиться. Похоже, Дмитрий чувствовал свою ненужность – и Снегову было немного стыдно, будто он как-то усугубляет его состояние. И ничего поделать с эти не мог.

Кочнев сходил за тетрадью в большую комнату. Максим поглядел на нее почти что с отвращением. Ну, дневник принадлежал самоубийце, понятно. Что из того? Пятен крови, кусков мозга нет, да и откуда им взяться? Но в целом Максим брезговал брать эту штуковину в руки.

– Смотри, что здесь есть. – Дмитрий раскрыл тетрадь и показал на внутреннюю сторону обложки после последней страницы.

Под полосками скотча, заклеенные со всех сторон, были волосы. Прядка длиной сантиметра четыре. Максим удивленно поморгал.

– Русые, – сказал он, не думая.

– Под ними написано: «Кусочек меня. Когда волосы будут совсем седые, я буду на них смотреть. Вспоминать, что не всегда была старухой. 20 сентября 2003 года».

– Убери, сдалась тебе эта мерзость…

Дмитрий засмеялся и спрятал тетрадь во внутренний карман куртки.

– Представь, да, она в могиле уже сгнила, а волосы здесь. Может, в них есть живые клетки.

– Ты псих, никак больше скажешь, – улыбнулся Максим. – Зациклился…

Кочнев подошел к порогу открытой двери и обернулся, опуская взгляд. Потоптался, почесывая кончик носа, – знак, что он смущен.

– Слушай, я чего приходил-то вчера. Ссуди мне деньжат, а, очень надо. Сколько можешь… Сам понимаешь… я совсем никак, на мели…

Максим уже думал об этом и посчитал, что приятель то ли не решается, то ли необходимость в деньгах отпала. Писатель ободряюще улыбнулся.

– Не вопрос. – Снегов направился в кабинет, чтобы залезть в кубышку, где хранил текущие капиталы. Он считал, что так успокоит свою совесть.