Текст книги "Я дрался на танке. Продолжение бестселлера «Я дрался на Т-34»"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

А сотни тысяч, если не миллионы добровольцев – это что, все из-за страха перед коммунистическим режимом? Под страхом смерти? Около пятисот человек повторили подвиг Матросова, совершено около шестисот воздушных таранов, а сколько человек повторило подвиг Гастелло… Это что, все от страха перед Сталиным? Да, было много плохого и неприглядного, но я же не обобщаю. И лично у меня рука не поднимается давать оценку тех событий с позиций сегодняшнего дня, это очень опасно и, я убежден, принципиально неверно.

– Но вы, например, на фронте чувствовали себя смертником?

– Да вы что? Всего за все время пребывания на передовой я потерял семь танков: четыре было подбито и три сгорело. Например, только с января по апрель 45-го сменил пять машин, а экипажей поменял еще больше. Но я всегда думал о том, что останусь живым, почему-то у меня была такая твердая убежденность. Как доказательство этому могу привести строчки из стихотворения, которое мы в редчайшие минуты отдыха написали с Ваней Поповым в ноябре 44-го.

 
И когда отгремят канонады,
и настанут счастливые дни,
так же сидя с тобой у ограды,
вспомним те боевые дни.
 

Мы верили, что останемся живыми, и написали об этом. Хотя на войне у летчиков и танкистов очень тяжелая доля, если не самая тяжелая. Конечно, пехоты погибло миллионы, но в процентном отношении нас, танкистов и летчиков, больше. Мы ведь между собой наши танки иногда называли – БМ-5, т. е. «братская могила пятерых»… Но о смерти мы как-то и не задумывались, лишь бы скорее в бой и закончить побыстрее эту войну…

Вот, кстати, что еще вспомнил. Совсем недавно смотрел передачу по телевидению, где один бывший танкист заявил, что головной танковый дозор – это смертники. Меня это прямо взорвало. Я возмущен, потому что это в корне неверно. Ведь лично я все время служил в разведке и остался жив. И не только я, но и мой взводный Ваня Дубовик все время воевал в разведке, правда, был легко ранен, но остался в части и не пошел в санбат. Володька Сергиевский только под Кенигсбергом, когда высунулся из люка, получил пулю, по касательной она задела висок, прошла под глазом, перебила нос, и он попал в госпиталь на долгих шесть месяцев. А Ваня Попов, а Лель Валуев, а Кутуз Валетов, которые тоже остались живы? Но если мы смертники, то кто же тогда воевал и побеждал? Нет, мы никогда не думали, что мы смертники и обязательно погибнем.

– Но вы на передовой чего-то больше всего боялись? Плена, например, или остаться калекой?

– Я не помню такого. У меня хоть и было несколько мелких ранений, царапин и легких контузий, но я даже в медсанбат не уходил и ранения почему-то не боялся. Думал, ранят так ранят. Дрожь в коленках отсутствовала, потому что был совсем молодой пацан. И у нас все в основном были такие. А насчет плена даже не задумывался, потому что не собирался попадать. Думал, что если окажусь в безвыходном положении, то, значит, «прощай мать-Россия»…

Не помню, чтобы меня хоть раз чувство страха сильно захлестнуло, и не помню, чтобы кто-то из наших ребят признался, что боится. Если поймал мандраж, то лучше в бой не ходить.

Хотя нет, все же был один случай, когда мне вдруг стало по-настоящему страшно. По-моему, это случилось во время очень тяжелых боев под Добеле, но может быть я и путаю. В одном из боев получилось так. Слева от нас находился склон, и я услышал, что как раз за ним начинается бой. Приказал механику продвинуться вперед, выстрелили со склона по немецкой батарее и опять спрятались за бугор. Еще раз выскочили и выстрелили, но, когда опять выехали, нам влепили сразу четыре или пять снарядов… Машина задымила, и мы, конечно, сразу начали выскакивать из танка, но я замешкался, никак не мог отсоединить шлемофон от рации. Но когда все-таки выскочил, то моего экипажа уже и след простыл. Вообще меня всегда поражало, что я выскакивал из танка позже всех.

Выскочил, спрятался под каток, жду, когда утихнет бой. А рядом с танком лежал убитый лейтенант – командир танкодесантников, и, как в таких случаях положено, я забрал у него документы. Но в том бою мы попали в окружение, из которого смогли выбраться только через несколько дней. Заняли круговую оборону и дня три отбивались от наседавших немцев. В тех боях из-за легкой контузии я перестал слышать, и, кстати, именно тогда мне единственный раз за всю войну пришлось стрелять из стрелкового оружия.

А когда все-таки вырвались из окружения и я вернулся в расположение батальона, а мне навстречу, как сейчас помню, идет Иван Дубовик и, чуть ли не заикаясь, спрашивает: «Ты живой?» – «А что со мной будет?» – «Так на тебя уже похоронку отправили»… Насколько я понял, что того убитого лейтенанта, который лежал у танка, приняли за меня и сообщили в штаб, что я погиб. И вот тут мне впервые за всю войну стало по-настоящему страшно. Я с ужасом представил, что будет с моей больной матерью, уже потерявшей во время эвакуации двух своих сыновей, если она получит извещение о моей смерти. Я испугался, что она просто не переживет эту весть, поэтому сразу сел и написал письмо родителям, что я жив-здоров, и четко поставил дату. И как потом оказалось, мое письмо и похоронка пришли домой с разницей в один день.

Вообще в нашем батальоне было три человека, которых называли «счастливчиками»: командир роты Николай Гордеев, Ваня Дубовик и я, потому что с тех пор, как мы пришли на фронт, уже несколько раз приходило пополнение, а нас даже серьезно не ранило.

– Как вы считаете, благодаря чему вы остались живы: везение, опыт?

– Наверное, все-таки благодаря опыту. Кто-то и подсказывал какие-то вещи, а что-то и сам начинал понимать.

– Говорят, на передовой люди чаще обращаются к Богу.

– Честно говоря, не помню. Может, про себя кто-то и что-то, но я не помню.

– Какие-то предчувствия, приметы у вас были? Может быть, обращали внимание на номера танков?

– Нет, это все глупости и предрассудки, у меня, да и, насколько знаю, у других, ничего такого не было. У меня были разные номера, я же часто менял машины, но помню, что на последней был 300-й номер, и надпись «Багратион». Просто как один из исторических героев нашей страны, а вообще у нас чаще всего на танках писали «За Родину!».

– Вы упомянули о том, что потеряли семь танков.

– Да, за год моего пребывания на фронте у меня было подбито или сгорело семь машин. А экипажей я сменил еще больше. Например, в конце февраля в тяжелейших боях в Восточной Пруссии наш корпус понес большие потери. В те дни немецкие войска предприняли отчаянные попытки разблокировать окруженные в Кенигсберге и вокруг него части, и нам пришлось вести тяжелые оборонительные бои. Каждый день мы отбивали по 6–9, а однажды и 11(!) атак. И вот в тех боях меня подбивали на протяжении пяти дней подряд – один танк сгорел, а четыре было подбито.

Своим ходом или тягачом их вытягивали на нашу ПРБ (полевую ремонтную базу), и пока танк ремонтировали, меня сажали на другую машину с новым экипажем. Я сам, немного подраненный, оглушенный и с большим количеством ушибов все-таки оставался в строю, но за эти пять дней в моих экипажах погибли 13 человек, а шестеро были ранены…

И зампотех нашего корпуса, полковник Шпитанов, когда в очередной раз увидел меня на ПРБ, не выдержал: «Опять? Ах ты, сукин сын!» Он ходил с палочкой и, замахнувшись ею, бросился за мной, а я под машину. «Вылазь!» Я ползу к корме, он за мной. Я к середине, а он между катков просунул палку. Тут за меня вступился механик-водитель: «Ну, зацепило нас. А у нас еще и трофеи тильзитские есть». – «Вылазь!» Я когда ему это на послевоенной встрече рассказывал, он смеялся.

– Многие ветераны рассказывают, что бывали такие командиры, которые не гнушались приложить подчиненных кулаком или даже палкой.

– Ну, это же житейская ситуация. А я, кроме своей оплеухи, на фронте ни разу не видел, чтобы кого-то ударили, хотя я слышал, что даже некоторые командующие Фронтами себе такое позволяли.

– Что за оплеуха?

– В начале января 45-го в районе города Гумбиннен (ныне г. Гусев Калининградской области. – Прим. Н.Ч.) немцы нанесли сильный контрудар и прорвали нашу оборону, продвинувшись на 15–20 километров. В те дни у нас была передышка перед наступлением в Восточной Пруссии, но 4 января два наших батальона Виктора Кожихина и Александра Удовиченко подняли по тревоге и поставили задачу – помочь восстановить положение. Пока выдвинулись к месту прорыва, уже наступила ночь, зимой ведь рано темнеет. Ничего не видно, куда двигаться дальше, непонятно.

И вдруг в темноте послышались отдельные звуки лязга гусениц, какой-то шум, одиночные выстрелы. А потом на расстоянии с полкилометра сверкнул красный стоп-сигнал. Мы сразу поняли, что это немцы, потому что на наших танках никаких стоп-сигналов не было, их или били, или сразу снимали. По этому стоп-сигналу тут же вдарили из нескольких орудий, и вспыхнувший танк осветил немецкую технику. Танки обоих батальонов тут же открыли прицельную стрельбу, а мы сами оставались в темноте невидимыми для немцев.

Утром посчитали – уничтожена 41 единица немецкой бронетехники, а у нас ни единой потери, не считая легкого ранения командира роты Бирагова, которого посекло осколками брони.

Но надо же было восстанавливать положение, и мы двинулись вперед. В этом преследовании мой экипаж уничтожил один танк и одну самоходку, а потом мне Кожихин говорит: «Твой взвод, – я тогда временно исполнял обязанности командира взвода, – будет у меня в резерве. И по моей команде ты по следам на снегу приедешь к нам».

Мы откатились за высотку. Рассвело, стоим, покуриваем. Вдруг шум моторов. Подходит 2-й батальон, а впереди на машине командир нашей бригады Соммер Андрей Иосифович. И дает мне команду: «Лейтенант, вон немецкий танк удирает. Уничтожь его». Я к прицелу: «Товарищ полковник, это наш». – «Какой наш?» Но оказалось, точно, наш. «Отставить».

А ребята в прибывшем батальоне были очень измучены и уже легли по машинам спать. Тогда Соммер дает мне приказ: «Вперед!» Я ему пытаюсь объяснить, что нахожусь в резерве и жду приказа своего комбата Кожихина, а ко 2-му батальону не имею никакого отношения». Но он мне как закатал оплеуху и даже вытащил «наган»: «Вперед!» Мои как увидели, что он достал «наган», так мигом завели машины. А куда ехать вперед, совсем непонятно… Но что делать, выдвинулись вперед метров на 500, а Соммер тем временем поднял 2-й батальон, и они за мной.

Там проходило отличное шоссе, и когда мы на него выбрались, то механик меня спрашивает: «Направо или налево?» А у меня даже карты не было этой местности, но я прикинул и говорю: «Налево». Мы двинулись, а механик даже обрадовался, что танк просто летит по этой дороге, и как втопил.

Проскочили километра два, наверное, и вдруг нас останавливают три наши самоходки: «У вас снаряды есть?» – «Есть». – «Вон там удирают немцы, лупаните по ним, а то у нас снаряды закончились». Поднялись все три машины на взгорок, и там действительно удирали самоходка и еще какой-то танк. Быстро зажгли их и скатились. Больше никого не видно, что делать, непонятно, а 2-го батальона все не видно. Полчаса ждем, час, нет их. Наконец, шум моторов, едут все во главе с командиром бригады.

Оказалось, что они по этой дороге двинулись вправо, и пока он их догнал и развернул, прошло время. Соммер посмотрел по карте и говорит: «Для того чтобы восстановить положение, нам нужно взять вот эти три фольварка и закрепиться до прихода пехоты». Указал нам их и говорит: «Удовиченко, этот взвод временно придается тебе».

А Удовиченко хитрый жук. Своим ребятам определил взять два ближних фольварка, а приданному взводу поручил взять самый дальний. Я ему после войны на одной из встреч об этом напомнил, но он так на меня обиделся и не признавался: «Не было такого».

Я своим ребятам говорю: «Подумаешь, там всего километра полтора, мы их на скорости проскочим». Проскочили, правда, под обстрелом. Уже на выходе из того хутора заметили одну самоходку, подбили ее, и я из нее взял себе карту. Почему об этом так подробно рассказываю, потому что последовало продолжение.

А в тех краях постройки были такие: на восток стенки метровые, а на запад заметно тоньше. Расположились в этом фольварке, и тут мы услышали и увидели, что по нас открыла огонь «катюша». Успел дать команду рассредоточиться, но у нас ранило наводчика из второй машины. Часа через три вдруг начинается стрельба, оказалось, в нашу сторону прорывается «Виллис» командира бригады.

Я ему доложился, сказал, что задачу выполнили, подбили еще одну самоходку и добыли немецкую карту. Соммер на меня смотрит и говорит: «Сынок, – он нас сынками называл, – а это я не тебе по уху залепил?» – «Мне». – «Извини, погорячился. Вот тебе орден Красной Звезды, а приказ я потом оформлю. Спасибо!» Вот такой был эпизод.

– А сколько у вас всего наград и за что их вам вручили?

– Два ордена Красной Звезды, два Отечественной войны и медали «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Германией». Про один орден я вам уже рассказал, а про другие даже не знаю, что и сказать. Как правило, нас вызывали в штаб бригады и вручали, но при этом не говорили за что. По совокупности, наверное. Лично Андрей Иосифович Соммер вручал нам награды, уже стоял символически накрытый стол, но он сам уходил в свой кабинет: «Ребята, отмечайте без меня. Извините, много работы».

Конечно, награды вручались за что-то. Но иной раз я вспоминаю и сам удивляюсь, как это я смог за полгода получить четыре ордена. По какому такому блату, если я был вместе со всеми? Почему не другим, а именно мне? Почему не командиру взвода, а простому командиру танка? Разве я был чей-то любимчик? У меня у самого есть вопросы.

Но никогда никаких обид из-за наград у нас не было. Общее ощущение – меня наградили, я буду воевать еще лучше. Наградили моего товарища – я только рад за него. Может, кто-то и завидовал, встречаю такое иной раз в рассказах, но я не помню. Тот же Сергей Орлов очень верно написал о дружбе танкистов.

 
Ее начало – в танке тесном,
Где все делили пополам,
Как черный хлеб, вино и песни,
Необходимые бойцам.
 

Поверьте, у нас все были как родные. Фильм «На войне как на войне» смотрели? Вот младший лейтенант Малешкин – это моя копия. Такой же молодой и зеленый, такие же отношения в экипаже. И еще, кстати, про танкистов был очень хороший и правдивый фильм «Пятый удар», но его почему-то не показывают.

– А сколько всего на вашем счету подбитых танков?

– Вот даже в нашей корпусной газете «За Родину» написано, что на моем боевом счету 11 немецких танков, 7 пушек, 12 пулеметных точек и более 150 уничтоженных фашистов. На самом деле у меня, может, и больше уничтожено, но я этим вопросом никогда не занимался. Это там в штабе кто-то вел эти подсчеты, а нам было не до этого. Я лишь знаю, что учет велся очень строго, нужны были подтверждения свидетелей, но меня все эти показатели не интересовали. Вот, например, как у нас распределили 41 уничтоженную единицу немецкой бронетехники в том ночном бою, я до сих пор не знаю. Честно говоря, я даже свой первый подбитый танк не помню, как-то не заострял на таких моментах внимания. Да и какого-то особого обсуждения боев у нас не было. Да, я знал, что в нашем батальоне есть несколько Героев Советского Союза: Чугунов, Удовиченко, Малов и другие, но что-то я не помню, чтобы мы сравнивали, кто больше подбил.

– За подбитые танки не спорили?

– А чего спорить? Нет, я у нас такого раздрая не помню. Мы были сплоченные, как кулак. Что нам делить, если все вместе в бой ходили и жили в одной землянке?

– За уничтоженные танки платили дополнительные деньги?

– Что-то я не помню такого. Звездочки – да, рисовали на стволах пушек, а вот денег не платили.

– А стреляли как, с ходу или только с остановок?

– С коротких остановок. Даешь команду водителю: «Короткая», выстрел – и сразу вперед. А с ходу почти не стреляли, потому что на ходу из танка почти ничего не видишь. Поэтому у нас обычно была какая цель: ворваться на позиции и стрелять, давить, помогать наступающей пехоте.

– Ваше мнение о Т-34.

– Самая лучшая машина, в то время лучше не было. Главное, что пушку усилили. А на английские и американские танки мы просто боялись садиться. Нам в корпус их два раза прислали, но, видно, кто-то из командования отказался их получать. Я посидел в одном «Шермане»: там мягко и удобно, голову точно не расшибешь, но воевать – нет.

Еще мне пришлось видеть в бою ИС-2. Их прислали к нам под Ригу для испытания в бою. Целый месяц они участвовали в боях и ни одной машины не потеряли. Но все-таки мне наша тридцатьчетверка нравилась больше. Если бы меня посадили на тяжелый танк, то, может, я бы и его полюбил, тут просто нужно до ниточки его освоить. Но я вам должен сказать, что в принципе все это мы приобретали на практике. Все-таки теория это одно, а практика совершенно другое. Например, в училище основной упор в обучении делался на том, чтобы досконально изучить технику и уметь самим устранить неисправность, а вот массу других необходимых в бою вещей мы уже приобретали на фронте.

И я вам скажу, что в немецких танках ничего особенного не было. Например, у хваленых «Тигров» броня только спереди мощнейшая, а пушка такая же, как у нас. У меня, кстати, на счету есть один «Тигр». Вот «Фердинанд» – это да. Этого зверя мы, честно говорю, боялись. Потому что по мощности своего орудия он нас значительно опережал, мы его просто не доставали. Но у нас тяжелые самоходки были не хуже. Не особо, конечно, поворотливые и маневренные, но зато, если били, так били. Правда, однажды у меня на глазах взорвалась СУ-152. Наскочила на фугас, боезапас сдетонировал, страшное дело…

У нас ведь на Т-34–76 снаряды при прямом попадании тоже детонировали, и именно поэтому погибло много экипажей. А вот на Т-34–85 уже нет, там снаряды были совершенно другие.

– Можете выделить какие-то недостатки у Т-34?

– Гусеницы, ленивец. Чуть ли ни при любом попадании снаряда или болванки его сбивало. Боковая броня тоже не особенно. Рация нормальная, лучше, чем У Т-34–76. Коробка передач тоже нормальная, у меня с ней ни разу никаких проблем не было.

– Многие бывшие танкисты отмечают не очень удачную конструкцию люка у командира танка.

– Это да, это я могу подтвердить. Именно поэтому я в бою люк и не закрывал на защелки, потому что раненый точно не откроешь. Ведь фактически двумя руками нужно было делать двойное действие, а попробуй в бою, когда нужно в секунду это сделать. Поэтому у нас ребята сшибали эти защелки и люки не запирали. Нас спрашивали: «А если вы попадете в окружение и возникнет угроза попадания в плен?» Но это «если».

И вот именно из-за этой конструкции люка мой экипаж покидал танк быстрее меня. Я, когда давал команду «К машине», пока сам вылезу, они уже все стоят. И я все удивлялся, как же так. Ладно, у заряжающего и механика-водителя свои люки, но ведь у стрелка-радиста его не было. И как успевал выскакивать раньше меня командир орудия? Кстати, нижним люком за все время на фронте мы ни разу не пользовались.

Покидание танка постоянно отрабатывали на отдыхе: «В машину», «К машине». До автоматизма. Помню, как-то выскакиваю, а ребята на меня ошарашенно смотрят. У меня, оказывается, осколками ватные штаны были изорваны между ног. Снял их, но форменные оказались целыми.

Вот еще, что вспомнил и хочу сказать. Если почитать некоторые интервью с вашего сайта, то получается, что наша тридцатьчетверка – плохой танк. Что орудия немецких тяжелых танков прошивали его насквозь. Но я за все время на фронте не помню ни одной пробоины в лобовую броню. Кусок вырывало, но не пробивало. Куда угодно пробивали, в борт, в корму – это постоянно, но не в лоб. Повторяю, ни одного случая.

Помню, когда рвались к Кенигсбергу, наш батальон шел походной колонной по шоссе. С одной стороны склон, с другой болотистая низина, и вдруг нарвались на засаду. Немецкие орудия с бугра подбили у нас первую и последнюю машины, но мы стали рассыпаться и отстреливаться. Я скатился вправо, и тут меня прошило насквозь, но все остались живы. Вот что значит с близкого расстояния… Тогда из десяти машин мы, кажется, потеряли четыре. А когда взяли немецкие позиции, то оказалось, что артиллеристы были прикованы к пушкам…

Но и мы немцев тоже старались подпускать как можно ближе, метров на пятьсот, а ведь это совсем немного. В страшных боях под Шяуляем я даже на 300 метров подпускал. Риск, конечно, есть, но ты же не один. К тому же с малой дистанции гораздо больше шансов попасть. За все время на фронте мне раза два или три приходилось стрелять из засады, а вот встречного танкового боя не было ни разу.

– Расскажите, пожалуйста, об этих боях под Шяуляем.

– Да что там рассказывать, тем более один эпизод довольно правдиво описан в заметке обо мне в нашей корпусной газете. Нашему взводу поставили задачу прикрыть танкоопасное направление и не допустить опасной контратаки. Удачно подобрали место для засады. Мой танк стоял за стогом сена метрах в четырехстах от других. И когда пошли немецкие танки, то мы их подпустили на минимальную дистанцию и открыли огонь. С двух выстрелов удалось поджечь головной танк, а второй тут же повернул назад. Сразу же поменяли позицию, и через какое-то время появились три немецких танка. Опять подпустили их метров на пятьсот, и я подбил одного, а двух других остальные наши экипажи. Снова сменили позицию, и когда немцы попытались в третий раз атаковать, мне удалось подбить еще один танк. Вот и все.

– Вы упомянули, что на вашем счету есть и «Тигр».

– В одном из боев в Восточной Пруссии мой танк получил попадание из пушки, но я успел засечь ее. Сразу скомандовал: «Короткая!», и с третьего снаряда мы эту пушку накрыли. Заехали в какой-то фольварк, а там, почти примыкая друг к другу, под прямым углом стояли два строения. Мы заехали прямо в этот угол, но почти сразу же получили снарядом по броневому колпаку. Правда, вскользь. И как потом оказалось, это был «Тигр». Началась артиллерийская дуэль. То он выстрелит, то я, причем мой механик постоянно маневрировал, отъедет-подъедет. Получаю еще один удар – в крюк, возле механика, за который цепляют трос. Механику-водителю оторвало руку, он от боли аж выскочил из танка. И с третьего или четвертого выстрела я все-таки его достал, но одновременно с фланга получил удар со стороны двигателя, как потом оказалось – «Федя». Тут подлетел Дубовик, подошла какая-то самоходка, но она попала под «Фердинанда» и взорвалась у нас на глазах… Подошли и другие наши, завязалась перестрелка, и когда немцы поняли, что бригада пошла стороной, то тоже отошли, и бой затих.

– Насколько бережно относились к танку?

– Буквально облизывали свои машины, потому что понимали, что от их состояния зависят и наши жизни.

– Насколько строго соблюдалась иерархия в экипаже? Участвовали ли вы в работах наравне со всеми, не было ли проблемы панибратства.

– Экипаж был как одна семья. Я вам говорю, Малешкин из фильма – это точно про меня. Но хоть я и был младше всех, проблемы панибратства не было, и в работах я участвовал наравне со всеми. Ко мне обращались или «командир», или «лейтенант». Даже Маратом редко называли, и то только офицеры. Вот своего первого механика-водителя я звал Серафим Васильевич, а других ребят в основном по именам. Ведь в танковой роте всего 50 человек, поэтому все друг друга хорошо знали.

Наверное, поэтому у нас и не было ни одного проявления трусости. Все-таки у нас, в отличие от пехоты, люди находятся в экипаже, а когда все вместе, то даже самые страшные моменты переносятся значительно легче.

– Что вы испытывали, когда приходилось давить врагов гусеницами?

– Конечно, нам приходилось прямо врезаться в колонны отступающих немцев и, не разбирая, давить все подряд, но такое случалось редко и никаких переживаний не вызывало. Какие там переживания, если нас все время подгоняли: «Вперед! Вперед!»

– В своих интервью нашему сайту некоторые бывшие танкисты признаются, что когда не было возможности отправить в тыл захваченных в плен немцев, то они их просто давили…

– У нас ничего подобного не было. Если брали немцев в плен, то мы их не трогали, а просто сдавали в тыл. Например, мой экипаж как-то накрыл целую группу. Однажды в разведке в каком-то селе, в одной хате мы захватили в плен четверых или пятерых власовцев. Но я даже не помню, чтобы их били, сразу сдали в штаб. Наш старшина как-то под Минском взял в плен немецкого офицера и тоже не тронул его.

Когда нам было давить пленных немцев, если мы стремительно продвигались вперед? Чаще всего у нас не было времени даже просто выйти из машины, чтобы что-то взять себе. Просто некогда было, не успевали. А вы говорите, давили. У меня, например, даже самых простых трофейных часов не было, потому что мне вполне хватало танковых. А когда останавливались, то самое главное – привести в порядок машину, это прежде всего. И если с танком случались какие-то проблемы, то всем членам экипажа приходилось помогать механику-водителю, потому что ему одному никак не справиться. Например, если какая-то проблема появлялась в двигателе, то, чтобы до него добраться, приходилось выгружать весь боезапас, а ведь мы старались брать по два БК. И только после обслуживания машины мы могли уже и поесть, и свои законные сто граммов выпить.

– Но вот вы лично, что чувствовали к немцам на фронте?

– Честно скажу, какой-то озлобленности или запредельной ненависти я к ним не испытывал. В бою да, злость была, азарт. Но никаких особых зверств лично я не видел, поэтому и особой ненависти не чувствовал. Идут пленные, и ладно.

Когда в конце января 45-го во время наступления мы оторвались от ближайших частей на сорок километров и ворвались в пригороды Кенигсберга, в Зидлунг, что ли, то немцы сидели у себя по домам. Свет горит, радио играет, правда, чемоданы уже собраны. И хоть одного мы взяли в оборот? Нет. Сидите себе и сидите. Придут наши, и, кому положено, разберутся.

– Как вы можете оценить немцев как солдат?

– Вояки. Но мы лучше. Хотя что я, 19-летний мальчишка, мог особенно понимать и анализировать в то время? Для меня главными были два правила: «Люби свой экипаж, и тогда ребята тебя хоть из огня вытащат». И «Бей врага!». А что еще?

– Раз вы затронули тему трофеев, то мне бы хотелось спросить, было ли у вас что-нибудь? И правда ли, что многие офицеры, особенно старшие, злоупотребляли в «трофейном вопросе»?

– У нас не было трофеев, потому что мы не брали пленных. Мы сразу уходили вперед, а с ними разбиралась пехота. Я вам говорю, что из вещей у меня не было совсем ничего, даже часов, поэтому и посылок домой не посылал. Вот оружие – да, почти у всех были трофейные пистолеты, ножи. А барахла не помню. Даже не могу назвать никого из наших, кто бы хоть что-то привез. Я же у многих бывал в гостях и видел, кто как живет, и поверьте, никто не шиковал. Уже после войны я активно участвовал в работе ветеранской организации нашего корпуса, поэтому мне пришлось плотно общаться и бывать в гостях у командира нашей бригады Соммера и комкора Буткова, но и у них я тоже ничего такого не видел.

Вот продукты брали. Помню, захватили одну станцию, а там три эшелона и полные склады, в которых чего только не было. Вот там мы загрузились. Но это случилось только потому, что мы первые туда ворвались и как раз нам устроили передышку.

– Вы часто вспоминаете вашего командира бригады Соммера, а вот командира корпуса Буткова на фронте приходилось видеть?

– Василий Васильевич был очень суровый и боевой командир. Он такие вещи там выделывал. Однажды я на него нарвался. Как-то раз мой взвод охранял штаб корпуса где-то на побережье Балтийского моря. И там в бою у меня ранило наводчика, не помню уже как его звали. Отправил его в госпиталь, а часа через три он возвращается: «Меня не приняли». – «Как не приняли? А ну садись на машину». Приехали в санбат. Длинный коридор, и по нему идет группа военных, все в комбинезонах. Меня пытались остановить: «Стой, там командир корпуса», но я только отмахнулся и чуть ли не матом: «Какой, к черту, командир корпуса?»

Он оборачивается и ко мне. Высокий. Тут я, конечно, мандраж дал: «Вот доставил раненого танкиста, которого не хотят принимать». – «Как не принимают? Сейчас примут». Я ему на одной из послевоенных встреч напомнил этот эпизод, но он его не вспомнил.

И про обоих я могу сказать только хорошее. Мне еще особенно запомнилось, что Андрей Иосифович Соммер, который был из обрусевших немцев, в 1-ю мировую воевал в Восточной Пруссии как раз в тех местах, где мы наступали в 45-м. Я с ним потом до самой его смерти переписывался.

Но я с ними почему часто общался и встречался? Потому что Буткова выбрали председателем совета ветеранов нашего корпуса, а меня его заместителем по поиску и связям с ветеранами. Я, кстати, до сих пор поддерживаю связь с сыном Василия Васильевича, который нам очень много помогал и помогает.

– На фронте у вас были друзья? Например, чью смерть вы переживали наиболее остро?

– У меня со всеми были хорошие отношения, но самый близкий друг – Володя Сергиевский, с которым мы еще в ФЗУ учились, а потом служили в одном взводе. С командиром взвода Ванькой Дубовиком тоже сложились хорошие отношения. Милый человек был и наш помпотех Сашка Бажанов.

Но я за всех погибших переживал, не только за близких мне людей. Хотя, конечно, за Сашку Стребкова и за Кольку Кривца особенно – это ведь мои друзья. Но понимаете, какая вещь. Во время боев для плотного общения у нас просто не оставалось времени, а после боев мы были заняты служебными делами. И только после войны, когда появилось свободное время, вот тут уже пошла настоящая дружба. У Сергиевского знал всю семью, у Дубовика и Бажанова тоже. И переписывались, и встречались.

– Хотелось бы задать пару «бытовых» вопросов. Как коротали свободное время?

– А его и не было. Фактически свободное время у нас появлялось только тогда, когда мы оставались без машин. А так в редчайшие свободные минуты мы отсыпались, писали письма, играли в карты, песни распевали, а с Поповым даже несколько стихотворений написали. Пару раз, не на передовой, конечно, устроили для нас концерты. Где-то перед штурмом Кенигсберга сама Русланова к нам приезжала выступать, мне понравилось. Как-то в Пруссии даже кинопередвижку привозили.

Но и мы сами однажды устроили немцам концерт. В ночь на 1 января 45-го мы собрались встречать Новый год. Хорошо сидели, в тепле, но нас вдруг подняли прямо из-за стола, и вперед. Дали по немцам 15-минутный салют и вернулись обратно.

– Как кормили на фронте?

– Никогда не жаловались. Хотя случалось, что и за кониной ползали на нейтральную полосу. Все понимали, что в боях не всегда можно было вовремя подвезти еду.