Текст книги "Я дрался на Т-34. Книга вторая"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Когда я добрался до расположения 4-й танковой армии, то пошел искать свой корпус. Нашел узел связи: там была Маша Пашинцева, телефонистка. Как увидела: «Ой, Павлик, ты откуда?! Мы знаем, тебе присвоили звание Героя!» Звонит в батальон: «Так и так, Кулешов приехал, сейчас на узле связи корпуса находится». Фомичев, командир бригады, когда поступил указ, уехал домой, в отпуск, – так что его не было. Полковник Алаев, зам командира бригады, говорит телефонистке: «Маша, кто там у тебя?» – «Кулешов приехал. Сейчас тут, на узле связи». – «Давай его ко мне быстро!» Я говорю: «Не надо в штаб, я в батальон хочу, к ребятам пойду». Но все-таки меня привели к нему, мы посидели, поговорили. И тут прибежали мои ребята. Я к ним вышел: в батальоне шум, всех на ноги поставили! Я пришел в расположение батальона, представил свои бумаги, предписание. А личное дело идет по адресу, не сюда, а на 1-й Белорусский. Переночевал, – утром построение батальона, все чин чином. Я начистился… На построении объявляют: «Вернулся наш фронтовой товарищ, который прошел с Орловско-Курской дуги уже сюда, на территорию Польши». Так я приехал в свою часть, где стал командиром танковой роты. Все нормально, хорошо…

Звезду и орден Ленина мне вручал Конев. Ребята где-то колбасы достали, спирта, говорят: «Снимай звездочку!» Опустили ее сначала в соляную кислоту, вытерли, а потом каждому в кружку. Эта звездочка всех обошла, а потом ко мне возвратилась, побывав в кружке каждого. Вот так ее обмывали.

В январе пошли в наступление. Операции по своему замыслу были очень сложные, но в то же время по исполнению легче, потому что мы шли уже по чужой территории. Здесь мы уже почувствовали себя свободнее. Когда по своей территории шли, то как-то боялись лишний снаряд по своим домам выпустить.

На территории Польши был случай, который мне запомнился. Остановились, я захожу в дом покушать. Полячка кричит: «Вшиско герман забрал, ничего нет. Все забрал!» Я говорю механику-водителю: «Разверни машину, пушкой к этой…» Она как увидела пушку – «Ой, пан, все есть! И сало, и яйки, и самогон!..» Но вот запоминающихся боев было мало. Я уже командовал ротой, и находился все время чуть сзади, чтобы управлять взводами, видеть бой. Особо вперед я не лез.

Подошли к Берлину: обходя его, взяли Потсдам, а 2 мая пал Берлин. После падения Берлина мы получили приказ двигаться на Прагу. И в 4 часа 30 минут 9 мая мы вступили уже в Прагу. Именно там погиб мой друг Иван Гончаренко, с которым мы вместе учились в училище. Он обеспечивал переправу техники через Манасов мост, идущий через реку Влтава, – и его танк сжег фаустник…

Где-то в 11 часов мы услышали по радиостанции: «Победа!» Поднялась стрельба. Все кругом гудело – такая поднялась стрельба из всех видов оружия. Снаряды, мины летят! Но потом как будто какой-то импульс был послан – стрельба резко закончилась. Мы начали кататься по земле, целоваться, шапки, пилотки вверх кидать. Мы, с одной стороны, радовались, что мы остались живы, что закончилась война. Но, с другой стороны, мы плакали о тех, кто не вернулся, – о том, что их папы и мамы не увидят своих дочерей и сыновей. Во-вторых, мы плакали за тех малышей, детей, у которых погибли папы и мамы, которые не увидят ласки своих родителей, которые остались сиротами… Недаром в песне поется: «Это радость со слезами на глазах». Так закончилась война. Нашему командиру бригады за последние три операции было вторично присвоено звание Героя Советского Союза, а я был награжден орденом Красного Знамени.

– Какие взаимоотношения складывались между командиром и экипажем?

– Хорошие. Я не курил, всегда свою махорку раздавал – экипаж был доволен. Я вместе с ними пушку чистил, вместе с ними таскал снаряды, горючее. Я никогда экипаж не оставлял, выполнял всю работу вместе с экипажем. Танк закапывали, чистили, мыли, ремонтировали сами. Офицерам давали дополнительный паек, в котором было масло сливочное, сало, папиросы. Я сам за ним никогда не ходил, ходил кто-то из членов экипажа. Я говорил: «Идите, получайте». Приносит, мы все садимся и делим паек на всех. Были такие, кто украдкой ел, прятался, – а я свой отдавал. В танке был НЗ – хорошие сухари, сало, тушенка. Мы в танк его не клали, а привязывали так, чтобы его можно было в любое время оторвать и сбросить. Конечно, и теряли его: башню повернешь – он оторвался. Но что такое вчетвером закопать танк?! Вот тут этот НЗ выручал. Впереди обычно пехота, которая отрывает себе ячейки. Видишь – начинают дремать, значит, уже выкопали. Подходишь к командиру отделения: «Так и так, хлопцы, надо помочь. Вот вам сухари, сало, сахар. Оставляйте наблюдателей, остальные работают». Некоторые боялись вскрыть – мол, приказ, но потом почти все стали так делать. Танкистам еды хватало, у танкистов норма была хорошая, а у пехоты-то ничего не было! Федя Сурков, потом Герой Советского Союза, был испытателем на Челябинском заводе. Говорит: «Командир, давай регулировку топливного насоса сделаем». Я говорю: «А что такое?» – «Мы можем на 50–60 лошадиных сил увеличить мощность двигателя!» – «Федя, нельзя же, там пломбы на обороты двигателя стоят!» – «Две атаки – и танка нет, и двигателя этого тоже нет, чего переживать?» В училище учили заправлять танк – надо сетку, шелковый фильтр, а здесь прямо из лейки, – ух туда! Какие насосы?! Машины-то не подойдут! Бочки скидывали, и все. Все приходилось самим делать.

– Когда в атаку шли, люк был открыт?

– Верхний обычно открывали, но пружинки с защелок не снимали. Механику-водителю приоткрывать свой люк во время боя я не разрешал. Немцы тоже не дураки – они видят, что люк приоткрыт, и механика «убирают». У него два перископа стоят. Конечно, они быстро забрызгиваются. Но там же есть колпаки – можно один колпак закрыть, с другим работать – второй остается чистым. Потом этот закрыл, второй открыл. Приспосабливались! На маршах и я водил, и механик-водитель. Один раз на мне полушубок топором разрубали. Прошел дождь, а потом мороз ударил. Я сидел на шаровой установке и показывал дорогу. Когда машина остановилась, я не смог пошевелиться. Пришлось рубить топором. Но только один раз я танк в бой водил за механика-водителя. Надо сказать, механики у меня были хорошие. Вообще, от него очень много зависит в бою. Как он слушает тебя, как он выполняет твою команду. Где разворот, где короткая остановка. Механик-водитель должен работать как часы, должен все понимать. Общаться через переговорное устройство – это долго. Я должен сказать радисту, а он уже сообщает экипажу. Поэтому управлялись ногой! Так подтолкнул, сяк подтолкнул. Ну а на Т-34–85 я сам мог переключаться между радио и ТПУ.

Управление на Т-34 тяжелое. По днищу на коробку скоростей идут тяги. Они иногда выскакивали из креплений, и приходилось их кувалдочкой туда забивать. Рычаги переключать помогаешь себе коленом… тяжело. Что ломалось в танке? Летели топливные насосы, коробки скоростей, тормозная лента могла полететь, но это только от расхлябанности. Когда ленты натягивали, не полностью затянул, шплинты не поставил – и она уже начинает болтаться. Сама ходовая часть очень мощная. Наши танки Т-34, Т-34–85 – это незаменимые танки во время Великой Отечественной войны. Качественные были! И маневренность хорошая, и проходимость хорошая.

Могла гусеница порваться, но это опять от расхлябанности. Идешь, чувствуешь, что-то попало, – машина рвет – надо выйти посмотреть. Однажды у меня на противотанковой мине порвало гусеницу и выбило каток. Поставили запасные траки, и на четырех катках пошел. Конечно, намаялись – заводить ленивец, натягивать гусеницу очень тяжело. Один раз с экипажем меняли коробку передач и один раз снимали и ставили движок. Делали так: в башню вставляли бревно, таль на это бревно, а потом уже опускаешь.

– Сжатым воздухом для запуска двигателя часто приходилось пользоваться?

– В очень редких случаях. Это как НЗ: необходимо лишь тогда, когда машина заглохнет в бою, в атаке. Или стартер полетел, или аккумуляторы сели. Вот в этих, и только в этих случаях использовали сжатый воздух.

– Вы различали танки сормовские, тагильские?

– Конечно. У нас в основном были челябинские, поскольку пополнение шло в основном оттуда. Придет маршевая рота. Мы смотрим, сколько у нас командиров не хватает, сколько членов экипажей – столько оставляем. Остальные садятся на поезд, едут обратно – получать машины. Бывали случаи, ребята всю войну туда-сюда проездили. А чего ему? Паек хороший, кого-нибудь подсадит на платформу – еще приварок.

– Бывали случаи выведения из строя танка, с тем чтобы не идти в бой?

– Бывали. Выводили из строя мелочовку. Например, прицел. Иногда ломали боёк. Песок насыпали в баки. Такие случаи были редки, но были. Однажды прибыло новое пополнение, не наше, не челябинское. Двое надрезали себе подколенные сухожилия. Их судил трибунал – расстреляли. Были и самострелы.

– Как проводили атаку?

– Скорость держали 25–30, иногда и 12–15 километров в час. Старались двигаться зигзагами. Перед боем собираешь экипаж и говоришь: «Придерживаемся такого направления, ориентир такой, ориентир такой». Механик-водитель следит за дорогой. Стрелок-радист ничего не видит. Лобовой пулемет нужен был только для усиления огневой мощи, как пугающий – прицельность у него плохая. У многих стрелков не хватало, но у меня такого не было – всегда был полный экипаж. Пехота ходит – так наши поймают кого-нибудь, расскажут, как хорошо на танках воевать, – и зачисляют в экипаж.

Наблюдение ведут командир машины и заряжающий. У них смотровые щели, а на «восьмидесятипятках» появились перископические прицелы. Потом я уже вижу, какая цель, и командую заряжающему, каким заряжать – бронебойным или фугасным. Стрельбу вели и с короткой остановки, и с ходу. Но с ходу шанс на попадание – ноль, так что в основном с короткой остановки. Кстати, за подбитые танки платили деньги. Да только кто их получал? Все в Фонд обороны! Я открыл матери счет, и 1000 рублей каждый месяц ей посылали: у нее была доверенность, по ней она получала.

– Пехота с вами всегда была?

– Да, всегда с нами. У нас в корпусе была мотострелковая бригада (потом она стала 29-й гвардейской бригадой), ее батальоны были распределены по трем нашим танковым бригадам. На каждый танк по 5–8 человек. Но они всегда были с нами, как танковый десант. Один раз я столкнулся с пехотным командиром. У меня машина была неисправная, но мы отремонтировали ее и пошли догонять своих. Наткнулись на пехотный полк: ему надо двигаться вперед, а немцы перегородили дорогу. Командир полка подскочил ко мне: «Иди, выбей немцев!» А там уже, я вижу, танки горят. Спрашиваю: «Это вы послали?» – «Да, я послал». – «Поймите правильно, ни один танк там ничего не сделает. Туда нужно дать огонька». Он на меня как закричит: «Я тебя сейчас расстреляю! Невыполнение приказа! Я полковник!» Недолго думая, я вскакиваю в машину, люки закрыл. «Теперь, – говорю, – попробуй. Сейчас полк разнесу!» Уехал. Пришли две «катюши», дали залп – и полк пошел свободно. Вот такой дурак! Пристрелил бы меня за невыполнение приказа, а кто прав, кто виноват, пойди потом разберись. Хорошо, я сообразил, вскочил в танк.

– Вши были?

– У нас, танкистов, не было: мы же с солярочкой! Свое обмундирование «раз, два» – в солярку опустил. Еще было такое мыло «К». Холодной водой прополоскал – все, чистота. Так что у нас, танкистов, не было, – а вот у пехоты были. И после войны я много вшей видел у людей, даже на бровях.

– В бригаде женщины были?

– Одна механик-водитель была в другом батальоне. Причем такая, что куда там парню! Потом женщин много было: инструктора, связистки, радисты, на кухне, автоматчики, санитарки. Этим нужно было раненых вытаскивать. У них интересная психика: налет, и она ложится на раненого, закрывает его, чтобы спасти. Романы были. Многие женились! Мы-то пацанье были – женились те, которые постарше.

– Воспитанник бригады Анатолий Якушин за что получил орден Красной Звезды?

– За спасение командира бригады. Уложил немца…

– Как относились к немцам?

– По-человечески. Когда после Победы стояли в Германии, я жил на квартире у немца. Сначала нам не разрешали жить на квартирах, а потом разрешили. Двухкомнатная квартира, прекрасная мебель. Спрашиваю: «Откуда такая мебель?» Немец рассказал: «Было такое положение, если вступлю в нацистскую партию, буду иметь работу, питание». Он вступил – и жили они хорошо. Но сын у него погиб на нашем фронте.

– Что брали из трофеев?

– Ничего. А куда класть? В Германии я взял перламутровый аккордеон. Сам я играть не умею, но очень уж он красивый был. На одном складе взял тюк хрома разных цветов, привязал на башню, – а как пошел в атаку, все улетело. Мы показывали свою дисциплину, нам рабочие Южного Урала дали наказ: никакого мародерства. И ничего такого не было, потому что за нашей армией, корпусом следили, приезжал на фронт первый секретарь Челябинского обкома.

– Со Смершем были контакты?

– Уже в Германии; я был Герой Советской Союза. Деревню взяли, там большой пруд, утки плавают. Я штук 7 убил. Идем. Смершевец увидел: «Что за мародерство?» Я говорю: «Здесь же никого нет, какое мародерство?! А эти просто плавали!» – «Пойдемте в Смерш» – «В Смерш не пойду. Если хочешь разбираться, пойдем к нам в бригаду, там разберемся». Все-таки я его утащил к себе в бригаду. Заместителем командира батальона по политчасти был подполковник Денисов. Он говорит: «Мы ему показательный суд устроим! Идите, не шумите здесь». Тот только ушел, Денисов мне: «Быстрей ощипывай, готовь. Супчику хочется». Хороший мужик! Простой, душевный.

24 июня 1945 года состоялся Парад Победы. Я был его участником, шел в пешем строю. Мы долго готовились в Дрездене. Потом приехали в Москву, остановились в Лефортово, в училище Верховного Совета РСФСР. Готовились хорошо, старались. Попасть на Парад Победы с фронта – это же была такая радость, что описать нельзя. Большие тренировки были, в том числе и на Красной площади. А попробуй после фронта выдержи строй?! 24 июня в 5 часов нас подняли. Шел сильный дождь, обмундирование несколько раз меняли. У танкистов темно-синие комбинезоны, танкошлем, краги – видно, что идут танкисты!

Шишкин Григорий Степанович

(интервью Артема Драбкина)

Я с 1924 года. Родился в Москве. Летом 41-го уехал в село Воронежской области, где жили дедушка и бабушка, на каникулы. Объявление о начале войны я услышал, когда шел вместе с мамой и бабушкой в магазинчик, что находился в центре села. Я всегда ходил с ними, поскольку рядом с магазином был турник, самодельные брусья, на которых я тренировался, пока они делали покупки. В то время как-то было принято среди молодежи хвастаться тем, кто больше подтянется, быстрей пробежит, дальше заплывет… Жара стояла страшнейшая! Зной, все как будто вымерло – ни звука, ничего, такая тишина. И вдруг из репродукторов, что висели на столбах, слышим речь Молотова, объявившего о начале войны. Поднялся вой, деревенские бабы плачут, собаки залаяли, завыли, беготня сразу началась. Вот этот шум у меня в памяти остался… Я-то думал: «Чего они плачут, когда радоваться надо? Сейчас быстро разобьем фашистов!» Так воспитаны были… Мы, школьники, сразу побежали в военкомат. Военком говорит: «Рано, ребята, надо закончить 10 классов». Обратно в Москву меня уже не пустили, поскольку шла эвакуация, поэтому 10-й класс я оканчивал летом 1942 года в этом селе. 9 июня был выпускной вечер, а 10-го мы уже все были в военкомате.

– Как воспринималось отступление 1941 года?

– Тяжело было, когда начали приходить похоронки. Самым страшным человеком в селе был почтальон. Все с ужасом смотрели и гадали, к кому он завернет, ведь почти из каждого дома кто-то ушел на фронт… Молодежь рвалась на фронт, причем было позорно, если тебя не взяли в армию. С таким парнем девушки не хотели гулять. Его родители шли в военкомат и чуть ли не скандал устраивали, почему моего сына не берут. Учитывая такое настроение, можно сказать, что почти все мужчины села были призваны. И за первый год войны очень много пришло похоронок. Настроение у односельчан было подавленное. Поминали? Конечно. Придут соседи, родные, а в деревне все родные. Зайдут с бутылочкой. Таких роскошных поминок, как в обычной мирной жизни, конечно, не было – деревня не голодала, но и не роскошествовала. А так придут, поплачут…

В то время, когда нас призвали, немцы уже подходили к Дону. Всю живность: коров, овец, лошадей – угоняли на восток, чтобы не достались врагу. Собрали огромный обоз – телег, наверное, пятьдесят. Посадили на него нас и молодежь допризывного возраста и повезли на восток. Кроме того, что родные нам напихали всякой снеди, председатель колхоза Пустовойтов бегал от одной телеги к другой и каждому предлагал мед, сало, мясо, яички – только забирайте, потому что все равно все это подлежало уничтожению.

Надо сказать, что уезжала только молодежь. Крестьяне из села не уезжали. Они привыкли к смене власти в 20-е годы – то Махно придет, то красные, то белые, зеленые, семеновцы. Поэтому из деревни никто не эвакуировался, а вот скот угоняли.

И вот на этих телегах… Лето, благодать. В степи жаворонки летают, перепелки, мотыльки, бабочки. Запах чудесный. Не доезжая Хопра, на нашу колонну налетел немец – небольшой самолетик типа нашего У-2. На бреющем прошел вдоль колонны чуть ли не цепляясь колесами за гривы лошадей. Но не стрелял, видно, жалел, или закончились у него патроны. Лошади, конечно, в кюветы, телеги перевернулись, ребята разбежались. Когда он улетел, собрались, никто не пострадал.

Приехали в Мичуринск. Там шло формирование. Нас расспросили, где работал или учился. Поскольку я в Москве до войны окончил школу автолюбителей, то меня определили в первое Горьковское танковое училище, находившееся в знаменитых Гороховецких лагерях. Вот там, в полуземлянках, прожил девять месяцев.

Чему учили? Материальной части танка Т-34. Прежде чем посадить на Т-34, давали поездить на тракторе, автомашине, и только потом сажали на танк. Причем ничего записывать не давали. Говорили, что это связано с секретностью, а на самом деле просто не было бумаги – не на чем было писать. Тем не менее мы материальную часть знали великолепно. Бывало, едешь, где-то чуть-чуть застучало, уже знаешь, что полетела какая-нибудь шайба правого торсиона. Помню, лежали в землянке, мечтали о будущем. Один говорит: «Вот приеду домой. У нас есть дядя Вася, мастер по тракторам. Я его за пояс заткну!» Действительно, по сравнению с трактором танк сложная штука.

Что об училище сказать? Кормили неплохо – и сливочное масло, и хлеб давали, но мало – все время преследовало чувство голода. Мы же молодые, все время на воздухе, все время в движении. Зимой, помню, привезли картошку, и не успели ее убрать. Она замерзла. Охранять громадные бурты поставили часового – все равно воровали! По-пластунски подползали или договаривались с часовым. Мороженой картошки напихаем в карманы, кто сколько может, и у себя в землянках на печках ее, перемерзшую, поджариваем. Много стреляли и из танкового оружия, и из ручного – пулеметов, автоматов. Бросали гранаты из танка – отрабатывали оборону остановившегося танка от пехоты.

Окончили училище, присвоили звание «лейтенант», поскольку учился на «отлично». Те, кто имел троечки, четверочки, получали звание «младший лейтенант». А одному парню дали звание «младший лейтенант» за неуважение к технике. Когда сдавали экзамены, было холодно. Его спрашивают: «Где ведущее колесо?» Он пнул его ногой: «Вот!» Ну и снизили звание. И это несмотря на то, что шинельки были паршивенькие…

Так вот после окончания училища отправились в Сормово получать танки и экипажи. Я воспитывался в патриархальной семье. Дедушка у нас был довольно строгий. Если ребенок или юноша встретил на дороге старшего по возрасту, то он обязан первым поздороваться со встречным. И боже упаси, если ему кто-то скажет, что я прошел и не поздоровался. Он такой нагоняй задаст! Бить никогда не бил, но я его очень боялся. И вот стали комплектовать экипажи. Стоит строй свежеиспеченных офицеров, строй механиков-водителей, командиров башни, стрелков-радистов. Объявляют: «Экипаж танка 119. Командир танка лейтенант Шишкин!» – выходишь. «Механик-водитель старший сержант такой-то!» – выходит. А он с такого же года рождения, что мой отец! Для меня это… я совсем пацан, тепленький, маменькин сынок, прямо скажем. И вдруг мне в подчинение дают этого бывалого солдата, механика-водителя! Он стоит по струнке, смирно, а мне неудобно – как же я буду командовать человеком, который старше меня?! Нужно было быстро переломить себя.

Пришли на завод, а там пацаны работают по 12–15 лет. Буквально дети! Крышка моторного отделения прикручивается к заднему борту громадными болтами. Они ключ-то вставят, повиснут на нем, а провернуть не могут – не хватает силенок. И вот мы вместе с ними стали собирать себе машины. Собрали. Получили запасные триплексы, нож, часы Первого часового завода, которые крепились к приборной доске, – в пластмассовом футляре, громадные и тяжелые. Мы их откручивали и носили в кармане. Потому что без часов нельзя. Надо сказать, что на фронте первый, самый лучший трофей – часы. Немецкие часы, они штампованные. Ходили, правда, очень точно, но недолговечные.

Совершили пятидесятикилометровый марш, постреляли, погрузились на платформу и двинулись в Ломинцево Тульской области на формирование. Я попал в 118-ю отдельную танковую бригаду. Командовал ей грузин Шалва Бригвадзе. А командиром батальона был геройский мужик, осетин Петр Газмурович Джемиев. Наша бригада не входила ни в какую армию, а была в резерве командования фронтом. Нас бросали туда, где создается критическая ситуация – или немцы наметили прорваться, или наши наступают. За год, что я воевал, пришлось побывать и в 10-й армии, и в 22-й армии, и в 3-й ударной.

По дороге, надо ж такому случиться, мой механик-водитель заболел куриной слепотой. Вначале думали, что, может быть, шутит или притворяется. Ничего подобного, совершенно ничего не видел в темноте. Доложил фельдшеру. Он объяснил, что эта болезнь лечится каротином. Нужно много морковки или свежей печени. Морковку где возьмешь? А печень… воинский эшелон: товарные вагоны, платформы – двигался по степи. На нем танки под брезентом. Под этим брезентом вся наша жизнь протекала. И вот остановились на каком-то полустанке. Долго стояли. Смотрим, гонят на восток коров. Мы к пастуху. Объяснили, что нужна печенка. Он говорит: «Нет, я не могу отдать вам корову. Я же должен сдать их по счету». – «Мы тебе дадим расписку». – «Хорошо». Написали на бланке нашего батальона, печать поставили. Забили эту корову, вырезали печенку. И стали давать ему эту сырую печенку – чуть-чуть посолит и ест. И представь, пока доехали, болезнь прошла!

Постояли в Ломинцево – крупной узловой станции в Туле. Я в то время исполнял обязанности начальника поезда. Моя обязанность была на станциях подойти к военному коменданту, узнать маршрут следования, продолжительность остановки, передать это начальству и донести его распоряжения до личного состава. Вдруг меня вызывают командир бригады с замполитом. Прихожу, сидят: «Военный комендант доложил, что наши танкисты вскрыли и ограбили вагон с копченой свининой. Срочно проверить! Не дай бог будет проверка! Найдут – тебя же и расстреляют». Я, конечно, перетрусил. Собрал своих коллег, лейтенантов, объяснил задачу. К себе прихожу, залез в танк, посмотрел во всех закутках – ничего нет. Поехали дальше на фронт, никакой проверки не было. Кто будет воинскую часть проверять?! Надо сказать, кормили паршивенько – бульон из гороховой муки. А тут на второй или третий день после этого случая приносит мне командир башни, сержант, котелок: «Лейтенант, обед». Я опустил ложку, а там кусок копченой ветчины. Думаю: «О! наконец-то начали кормить. Видимо, подъезжаем к фронту». Потом узнаю, что другим ничего не давали. Я так и так – молчат. Спрашиваю: «Японский бог! – Мы тогда в выражениях не стеснялись. – Откуда это?!» – «Лейтенант, да все прошло уже, мы уехали». – «Покажите, где вы спрятали? Я искал, не нашел». Так они что, мерзавцы, сделали?! Они из снарядных ящиков вытащили часть снарядов и разложили их в ниши. Ветчину положили на дно ящиков и прикрыли ее снарядами. Оказывается, все танкисты бригады так сделали! Ладно. «Как украли-то?! Там же каждый вагон охраняется!» – «Мы подошли, спросили: „Ты откуда будешь-то?“» – «Да я ивановский». – «А, ивановский, а у нас есть ивановский! Петь, подойди сюда». – «Какой район?» – «Да елки-палки, я тоже с этого района». Короче говоря, разговорили. А в это время сняли пломбы, открыли двери. И несколько тушек копченой свинины свистнули…

Приехали на фронт под Невель. Это уже конец лета – начало осени 1943 года. Ехали к передовой ночью, устали, конечно, страшно. Видно только синий огонек впереди идущей машины, потому что фары зажигать нельзя. Вокруг какие-то вспышки, осветительные ракеты летят… Расположились. А танк, когда приезжаешь на место, он же теплый – махина большая. На моторное отделение брезент накинешь – там и в морозы благодать. Вот уже позже, зимой, пока танк едет, нарочно закрываешь жалюзи, чтобы он нагрелся до предела. Приезжаешь, брезент на моторное отделение, края прикидываешь снегом или землей. И там кайф! Можно до гимнастерки раздеться! Только задремали, вдруг вызывают командиров танков моего взвода к командиру батальона: «Утром идет в наступление батальон пехоты. Ваша задача поддержать этот батальон, вырваться вперед, подавить огневые точки. Пройти, проутюжить немецкие позиции, чтобы наша пехота могла двинуться дальше. По данным разведки, у немцев в обороне несколько пулеметов и рота автоматчиков».

Выехали рано утром, чуть-чуть начало светать. Открыл люк башни, высунулся, чтобы ориентироваться, потому что опыта особого не было – надо же видеть, куда едешь.

Шоссе, вдоль которого шло наступление, поднималось на бугор, по которому шли немецкие траншеи. Движемся. Видим огонек – из пулеметов строчат – туда снарядик, еще заметил огневую точку – туда снарядик. Настроение боевое. Да еще воспитали нас в том духе, что наши танки вообще неуязвимы. Только мы вышли на бугор, меня по башне как трахнет! И все. Лампочки в танке погасли, рация от сотрясения перестала работать. Механик поворачивается: «Лейтенант, пушка!» А во взгляде такая надежда, что лейтенант все знает… Куда там! Но не дай бог показать экипажу, что ты струсил или ты не понимаешь, что делать. И вот первый снаряд… Поскольку мы только выбрались на бугор, он срикошетил, хотя орудие было всего метрах в семидесяти от нас. Дурак дураком был – маленький еще, а все-таки быстро сообразил, что другого выхода у меня нет. Кричу: «Вперед!» Механик жеманул на полной скорости. Второй снаряд оторвал шаровую установку на лобовой броне. Третий выстрел, и сразу треск, стук, танк намертво встал. Сразу пошел дым. Потом я уже разобрался – у нас внизу лежало несколько дымовых гранат, которые и загорелись. Командую: «К машине!» Выскочили. Вдоль дороги лежали срубленные ели – немцы боялись партизан и вырубали лес вдоль дорог. Мы выскочили и под эти поваленные деревья забились. Командир башни Колесников должен был взять автомат, который всегда был в танке. Вижу, он залез под соседнюю кучу, спрашиваю: «А автомат?» – «Забыл, лейтенант». Я зарылся, уже не смотрю на него. Потом оглянулся. Он, чтобы исправить свою ошибку, залез в танк, вытащил автомат, а у него изо рта дым – наглотался. Короче говоря, лежим. Смотрим, немцы идут цепью вниз. Ну, думаем, нас захватить. Первый раз я решил стреляться. Почему? Потому что они танкистов и летчиков не щадили. Про издевательства мы вначале наслушались, а потом и насмотрелись. Так что это уже как закон был – в плен попадать нельзя. И вот знаешь, интересное чувство. Перед глазами протекает все, что помнил, все, что пережил. Причем с фотографической четкостью. Вот сестренка … как я ее отлупил. Вот школа… Уже приставил наган, а потом смотрю, они бегут, а сами стреляют не вперед, а назад. Я понял, что единственную пушку я раздавил, а два танка, что шли за мной, подходят, и те драпают. Немцы пробежали. Сижу я под валежником, смотрю, наши бегут – пилоточки со звездочкой, наши автоматы. Стреляют. Напряжение большое. Страх смерти присущ каждому человеку. А у меня еще дурости много было. Прямо из-под этой елки кричу: «Ура, ребята! За Сталина!» Тот боец, что ко мне ближе всех был, как направит на меня автомат. То ли закончились у него патроны, то ли заел автомат – повезло, а то бы скосил запросто. Пробежала пехота, проехали наши танки. Я подхожу к своему. Он колоссально дымит – в нем штук 10 дымовых шашек загорелось. Оказывается, что ствол орудия ударил в приоткрытый люк механика-водителя, сорвал его и влез в танк. Шашлычок такой получился. Тут я вспомнил, что что-то меня ударило под сиденье. Видимо, это был ствол орудия. Обошел танк – в лобовой броне хорошая дырка. Влез внутрь, включил вентилятор – заработал. Танк оказался исправным. Дали задний ход, съехали с пушки нормально. Я в этом столкновении не пострадал, механику-водителю ободрало щеку. Осколки попали в коленку командиру башни – его отправили в госпиталь, а оттуда в училище, откуда он вернулся к нам командиром танка. Кстати, танк у нас огнеметный был. Хорошо, что не загорелся бак с горючим, иначе не было бы нас в живых. Вообще, эти огнеметные танки не любили. Конечно, блиндаж какой-нибудь спалить или вдоль окопов струю пустить хорошо, но все равно, гораздо эффективнее просто гусеницами поработать. Короче говоря, заменили заряжающего и поехали за другими нашими танками. Видим, танк Цибенко Ивана, моего друга, сгорел. Сам он ползет по кювету в нашу сторону. Одна нога на штанине держится. Выскочили, хотели помочь, но что мы там могли сделать… Поехали дальше. Дошли до речушки. Задача пехотного батальона была оседлать мост и не дать немцам отойти. На другой стороне реки, вижу, идут несколько немецких машин с пехотой. Скрылись в какой-то низинке. Я разворачиваю башню, жду. Появилась – бах! Как на стрельбище, как в кино. Только каски подлетают вверх метров на пятьдесят. Несколько машин подбили. Двинулись дальше. Смотрю, стоят пушки, которые расстреляли танк моего друга, ведут огонь по пехоте. Я туда снаряд. Хорошо попал.

Закончили мы эту атаку… танк у меня забрали, потому что в башне была трещина, а в корпусе дырка. Получил новый танк. 1 сентября, я еще подумал, что ребята сейчас в школу пошли, выстраивают бригаду: «Лейтенант Шишкин за проявленное мужество и героизм в бою… награждается орденом Красной Звезды». Это для пацана тогда… я же помню по школе, когда орденоносец приходил – это было событием! А тут и мне орден дали! Ну, вообще! Конечно, детство еще было. Помню, когда из училища выпустили, портупею дали, наган. Бывало, в туалет идешь, вытаскиваешь его и начинаешь в руках крутить и так и эдак! Дети! Хотя все это в себе приходилось давить, да и прошло довольно быстро. В общем, этот бой был самым запоминающимся. Во-первых, потому что первый, а во-вторых, довольно драматичный.