Текст книги "Живи!"

Автор книги: Артем Белоглазов

Соавторы: Владимир Данихнов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Томах кашляет, супит брови, повторяет:

– Или на арамейском… Забыл, – признается он и барабанит пальцами по подлокотнику кресла. – А еще есть поверье, – помолчав, подытоживает Томах, – что наверняка выживет тот, кто стоит в самой высокой точке холма, точно на ней. Точку эту почему-то называют точкой приложения Силы. Именно так – Силы с большой буквы. Говорят также, что некий человек обрел Силу и вознесся. Пусть слово «вознесся» не кажется вам чересчур кощунственным, оно донельзя верно отражает суть произошедшего. Сейчас поиски подобных точек сродни поискам философского камня в далекой древности…

В комнате повисает напряженная тишина, ее нарушает лишь сопение прикорнувшей на груди у Ярослава Люции. И тишина становится вовсе гробовой, когда Жоржи вдруг бросает:

– Я знаю эту легенду – легенду о «Человеке на холме»…

Все долго молчат. А затем детские голоса из всех уголков комнаты просят Жоржи рассказать эту историю.

– Значит, хотите услышать? – Жоржи склоняет голову набок.

– Хотим!

– Может, лучше не надо? История грустная, расплачетесь.

Дети уверяют, что, конечно же, надо, и плакать они нисколько не собираются, потому что уже совсем взрослые. Серж скептически хмыкает и перекрещивает руки на груди – не верю, мол, ни на грош; Томах рассеянно проводит ладонями по подлокотникам кресла, задумчиво щурит глаза.

И тогда Жоржи начинает рассказ. Речь его опять меняется – кажется, он говорит с чужих слов, непонятно только – с чьих именно.

* * *

Жил да был один печальный человек. У него был красивый, раскрашенный в яркие радужные цвета дом на окраине небольшого города, у него была рыжеволосая красавица-жена и трое детей, двое из которых, повзрослев, уехали жить в большие города. Но это были очень чуткие дети, они часто писали родителям и звонили им, и приезжали тоже нередко, раз в месяц или даже два раза в месяц. Но наш герой, отец этих детей, всё равно не был счастлив. Он часто запирался в своем кабинете, где стены были оклеены карамельного цвета обоями. Сидя за письменным столом, смотрел в распахнутое окно на видневшуюся у горизонта кромку леса, окутанную синей, как темнеющее предгрозовое небо, пеленой. Жена стучала к нему в дверь и очень вежливо просила, чтобы он открыл. Она предлагала поговорить, вместе выяснить, что пошло не так, но человек не обращал внимания на ее уговоры, а если и открывал дверь, то молча проходил мимо расстроенной жены и шел обедать или ужинать.

– А он что, вообще не работал? – цепляется к рассказчику Серж. Он всё еще не может простить Жоржи свой испуг, вот и придирается. В отместку. – Фрисби из окна кидал, по уткам стрелял? – Серж оглядывается на притихших ребятишек, ища поддержки, но дети помалкивают.

Конечно, он работал. У него был богатый опыт, некоторым не хватило бы и двух жизней, чтобы приобрести такой. В молодости он много путешествовал по миру и теперь писал в разные журналы заметки и статьи о своих путешествиях. Иногда наш герой прикреплял к тексту красочные фотографии редких зверей или красивых местностей, издатели высоко ценили такие снимки. Но даже эта работа, воспоминания, которые возвращались к нему, когда он писал очередную статью, не могли разогнать печаль и только усиливали ее.

А потом началась игра. Двое его старших детей умерли: они как раз приехали погостить к родителям, они уже шли по дорожке, направляясь от калитки к веранде, и тут случилось то, что случилось. Умерла и жена, хозяйничавшая в роковой час в саду, быть может, она успела помахать детям на прощанье. Наш герой пил в это время чай на кухне, он видел из окна гибель сына и дочери. И жены… Чашка выпала из его рук, он без сил опустился на пол и долго сидел так в луже разлитого чая. Крупные слезы текли по его щекам, скапливались на носу и срывались вниз, разбавляя сладкий чай соленой горечью.

Третий ребенок, младший, пропал без вести. Говорили, что во время начала игры младший сын нашего героя стоял на вершине холма где-то за городом, а потом бесследно исчез. Люди посчитали его погибшим. Но если от двух старших и матери что-то осталось – горстка пепла, мертвая куница и росток сорной травы – то ничего, что могло принадлежать младшему, во что он мог превратиться, найти не сумели. Кое-кто полагал, что парень выжил, или же был настолько незначительной личностью, что обратился в микроба.

И тогда наш герой перестал быть печальным героем. Он воспрянул духом, решив посвятить себя доказательству того, что человек, находящийся на самой высокой точке холма, не погибнет. Он верил – младший сын не умер. Наш герой нацепил ходули, собрал походную котомку и, перекинув ее через плечо, отправился в путь. Он опрашивал жителей в городах и деревнях, узнавая о подобных случаях, и в конце концов собрал много материала. Но что значит этот глупый материал по сравнению с тем, какие приключения ждали нашего героя? Говорят, он побеждал трехрогих пятихвостых драконов и спасал из заточения прекрасных юных принцесс – врут, наверное. Хотя он действительно стал сильным и ловким, каким был когда-то, а его загорелое обветренное лицо стали узнавать в селениях; нашему герою оказывали почет, ему доверяли. Семьи теснились на чердаках, крышах, выделяя гостю пространство, где он мог в полной тишине при свете лучины или механического фонарика часами корпеть над расчетами и картами местности, вычисляя точку приложения Силы.

Однако постепенно наш герой забыл о своей работе. Он бродил по стране, снова ставшей раздольной для путешествий, настоящих путешествий – с опасностями и лишениями, каких не испытаешь просто прокатившись на легковой машине по удобной и ровной дороге. Он радовался жизни, и смеялся, и встречал улыбкой каждый новый день, проведя ночь на каком-нибудь валуне или в переплетении веток высоко над землей.

И в одно прекрасное осеннее утро случайно пришел в родной город… Тот был почти пуст, ветер мёл по асфальту увядшие листья, сбивая в кучи, в канализационных стоках копошились крысы. Стены зданий заросли плющом, над зеленовато-желтыми цветочками вились пчелы. Всё в городе покрылось толстым слоем пыли. Наш герой с трудом узнал знакомые с детства дома и улицы. Что-то навалилось на него, какое-то полузабытое чувство, непонятная тоска, и он, действуя как во сне, выбрел на окраину и увидал свой выкрашенный в радужные цвета дом, вокруг которого кружили нарядные золотистые листья. Наш герой на деревянных ногах («Ходулях!» – кричит кто-то из малышей; на него сердито шикают) обошел дом и заметил маленькое кладбище, состоявшее всего из трех «могил». Здесь он похоронил жену, старшего сына и дочь – то, что от них осталось. Мужчина долго смотрел на неловкие надгробья, которые смастерил, разломав некогда изящную мебель, смастерил поспешно, стремясь быстрее покинуть дом и забыть о своей печали. Он понял, что его цель – найти точку приложения Силы – была просто предлогом, чтобы поскорее уйти из этого грустного места. Он также вспомнил, как путешествовал раньше с женой, как они брали в походы детей; вспомнил, чем всё это закончилось, как он сам отдалился от родных, будто кирпичной стеной отгородившись печалью от всего остального мира.

Нашему герою стало стыдно. Проклиная самого себя, он взбежал на второй этаж, вытащил из рюкзака бумаги с расчетами и, уединившись в кабинете, просидел до рассвета. А рано утром, когда заря нежно-розовым соком ополоснула небо на востоке, он спустился с крыльца и направился к холму с твердым намерением испытать выдуманную им теорию. Решив доказать самому себе, что его сын, оказавшийся на вершине холма во время начала игры, мог остаться жив.

А потом случилось невероятное: у подножия холма он встретил сына. Сильно изменившийся, похудевший, тот стоял и молча глядел на отца. На плече у сына висел худой рюкзак, на голове покоилась соломенная шляпа, он жевал травинку и, не отрываясь, смотрел нашему герою в глаза. Тот запнулся, когда проходил мимо, но всё-таки устоял, и стал подниматься наверх. Щеки его пылали, он крепко зажмурился и мечтал только об одном: споткнуться и упасть, чтобы не видеть пустой взгляд собственного сына, взгляд, в котором не было не только любви, но даже и ненависти; печальный, как у него у самого в далеком прошлом, взгляд.

Но ему повезло, он не упал. Оказавшись на вершине, он достал карту, долго что-то вымерял, пытаясь не ошибиться ни на миллиметр, и ровно в полдень остановился перед нужной точкой.

Обернулся – сын всё так же безучастно наблюдал за ним.

И тогда наш герой, самый обычный печальный человек, отцепил ходули…

Тишина.

– И что? – пожимает плечами Серж. – Что с ним случилось? Превратился в дохлого бурундука? – и несмело хихикает.

– Никто не знает, что случилось на самом деле. Кто-то утверждает, он погиб, другие говорят – выжил. А еще один человек уверен, что он застрял между двух миров, старой Землей и Землей после начала игры, обратился в некое лучистое существо, издалека похожее на просверк молнии, – и в таком виде путешествует по миру, помечая все точки приложения Силы, на которых можно безопасно стоять. А может, это существо ищет сына, чтобы сказать ему что-то. Быть может, оно хочет извиниться.

Такая вот легенда.

Серж растягивает губы в ехидной улыбочке:

– Ну, ты и насочинял, Жоржи, даже у меня так не получится. Легенда, вишь ты! И вообще, игре несколько лет всего, а ты: легенда! легенда! Глупости это.

Жоржи невесело хмыкает.

– А если, Серж, я скажу тебе, что вовсе не легенда?

– Может, ты и героя, и сына его знаешь? – смеется Серж, подмигивая малышне. Дети сидят тихо, с раскрытыми ртами, ловят каждый звук. Им интересно и немного жутковато. За окном посвистывает ветер, размазываются по стеклу жирные, истекающие черным маслом тени. Где-то приглушенно ворчит гром: возможно, это герой легенды путешествует по мирам в поисках своего младшего сына.

– Пожалуй, что знаю. – Жоржи с задумчивым видом разглядывает потолок.

Кто-то из детей, услышав такое чудо, шумно вздыхает: одно дело, послушать байку, полученную из третьих рук, другое – находиться рядом с человеком, который сам был свидетелем рождения легенды, к которому можно даже прикоснуться, хоть и страшновато это теперь, после того, что он рассказал.

– И кто же он? – спрашивает Серж, всё еще улыбаясь.

Жоржи наклоняет голову:

– Я не знаю, как его зовут, но сына героя звали Алексом…

– Наш Алекс? – растерявшись, уточняет Серж.

– Да.

Лицо у Сержа вытягивается. Томах замирает в кресле, вцепившись в подлокотники. Все молчат, всем становится как-то неловко. С некоторых пор – да что там! уже года два – Алекса здесь не любят и опасаются, как подданные своего президента-диктатора. О, конечно, подданные выполняют указы и распоряжения, но никогда не выйдут добровольно на праздничную демонстрацию с букетами цветов, флагами, транспарантами и воздушными шариками. Алекс подрастерял былое уважение взрослых, его боятся дети; только Йозеф ладит с Алексом, только Йозефу Алекс доверяет во всём. Поэтому на Йозефа тоже косятся, странный он человек. Хозяйственный, это верно, но слишком уж рачительный. Жену себе так и не завел, с ребятишками неласков, всё у него под учетом и под контролем, и мысли сплошь приземленно-прагматичные – о коровах да урожае.

К указаниям Йозефа прислушиваются: дело свое он знает, но недолюбливают. Пожалуй, никто не будет сожалеть о плешивом «завхозе», если тот, нечаянно оступившись, упадет с каменной дорожки и обернется роем пчел или стайкой рыжих муравьев. Сокрушаться об Алексе тем более не станут.

Однако Алекс – друг Жоржи, он был с Жоржи и Кори с самого начала. Поэтому люди в комнате слегка смущены. В их представлении Алекс никак не вяжется с сыном героя легенды.

– Точно? Ты не ошибся? – упорствует Серж.

– Что?! – вдруг раздается сверху, где никто уже не играет в карты, но Кори не спит, прислушивается. Его голос отчасти снимает напряжение, повисшее в воздухе. Томах неуверенно улыбается, замершие было дети начинают шевелиться, перешептываться, несмело хихикать. Кто-то произносит писклявым голоском: «Дядя Алекс плохой» – и тут же умолкает, испуганно шуршит в темноте, прячась за тумбочкой. И вновь наступает тишина. Жоржи с серьезным видом изучает потолок, будто пытаясь найти на нем решение всех проблем.

– Алекс не плохой, – говорит он негромко. – Просто ему сложно. Он… импульсивный. Хочет помочь всем нам, одолеть чужака, но у него ничего не выходит… вот он и злится. Оттого и кажется таким угрюмым. Но у него всё получится. Алекс снова станет самим собой, добрым и отзывчивым. Думаю, это обязательно случится, пусть и не скоро. И он никогда не будет печальным, таким печальным, каким стал когда-то его отец.

– Алекс – добрый и отзывчивый? – удивляется Серж. – Жоржи, ты бредишь.

Жоржи не отвечает, встает и, не попрощавшись, уходит.

Томах и Ярик с укоризной смотрят на Сержа. Тот, насупившись, уставился в пол. Сегодняшний вечер что-то не заладился.

– Что?! – кричит сверху Кори и жалуется: – Сначала спать не давали, а теперь замолчали. А вдруг с вами случилось чего? Хоть голос подайте, злыдни! Вы там живы?

Люди в комнате смеются – но в смехе нет веселья, он вымученный, неправильный – и без лишних слов расходятся по кроватям и лежакам.

Первая глава с сомнениями и вопросами
Живи, народ Лайф-сити!

Я просыпаюсь от того, что ворон, сидящий на ветке напротив распахнутого настежь окна, кричит: пеар-р! пеа-ар-р! Странно, никогда не слышал, чтобы птицы так кричали. Впрочем, и за столом я никогда не дремал. А то воронье карканье, что иногда пугает меня во сне… нет, оно другое. Зябко повожу плечами и, проморгавшись, смотрю на восходящее солнце, заплутавшее в переплетении веток и темно-зеленой листвы. Кроны деревьев волнуются, шумят, по ним, как по водной глади, бегут солнечные блики. К окну подходит Ирка, загораживает его. Одетая, причесанная, она стоит, уперев руки в бока, и с брезгливостью взирает на меня.

– Чего? – вяло откликаюсь на ее брезгливость.

– Ты на работу собираешься или как? – спрашивает она.

– Сегодня рабочий день?

– Я тебе удивляюсь, Влад. Совсем опустился! Ты на себя в зеркало хоть смотрел? Медведь! Ты когда брился в последний раз? И ты еще хочешь помогать больным?! Тоже мне, дохтур!

– Ворон за окном кричал «пеар», – говорю, чтоб сменить тему. Внутри всё холодеет: я должен лечить людей? Так они знают, что я – целитель? Но почему тогда не гонят? Неужели за прошедшее время нравы так сильно изменились? Что ж, вполне возможно. Люди осознали, что выгоднее дружить с целителями, а не гнать их.

– Неправильно он кричал, правильно будет «пиар». Я знаю, что такое «пиар», ведь это я сделала из тебя известного доктора. Ну, что смотришь? Бегом переодеваться! Побреешься вечером, так уж и быть.

Послушно встаю и бреду в спальню.

Ирка, одарив меня на прощание поцелуем в щеку, спрыгивает на тарзанке на соседнюю, нижнюю улицу. Встав перед дверьми нашего дома, я тупо разглядываю окрестности. Руку оттягивает потрепанный медицинский чемоданчик, обитый свиной кожей. На всякий случай я запихнул в него и тетрадь наблюдений – вдруг там всё же что-то толковое найдется.

После завтрака и – наконец-то! – посещения туалета, настроение у меня более чем благодушное. Итак, в первую очередь, надо выяснить, куда идти, где находится мой приемный кабинет. Но не спрашивать же у людей, которые снуют по мосткам, не обращая на меня внимания? Пытаюсь вспомнить, да память сегодняшним утром объявила мне бойкот. Припоминаю только свое вчерашнее решение вернуться в Беличи, но бежать сломя голову, не имея средств к существованию, тоже не дело.

Наугад бреду по мосткам – прыгать на тарзанке как Ирка отчего-то боязно. Всё это очень странно: ведь, наверное, я прыгал раньше? Или, возможно, лазал по лестницам? Черт его знает, но тарзанка меня сейчас отнюдь не прельщает. Конечно, если приноровиться – буду скакать не хуже мартышки, для неподготовленного же человека такой способ передвижения опасен. Сорваться ничего не стоит – упасть и превратиться в красивую мертвую зверушку, в птичку или стайку бабочек. С интересом думаю о том, в кого я превращусь, когда ступлю на землю-ловушку. Марийка обернулась горлицей, ну а я? Кем стану я? Филином, потому что умный? Голубем с сизым оперением, как сестра? Или вовсе неведомым сказочным зверем, наподобие василиска – я же целитель, не такой, как все, необычный. Мне любопытно – а умирают ли целители вообще? Не от чьей-то руки или сами по себе, а от игры. Кто их видел, мертвых целителей? Кроме охотников, тех, кто выслеживает и уничтожает «слуг чужака», – никто. Но охотники убивают привычным способом – расстреливают, вешают или сжигают в назидание остальным, но не скидывают на землю. Неужели какое-то суеверие, замешанное на страхе? Раз целители не совсем люди, то обязательно должны превратиться во что-то диковинное? Жуткое? Или вообще… ничего с ними не произойдет? Проверить можно. Но что-то не хочется.

Человек не может обладать сверхспособностями, а если и обладает, то он не человек уже. Кто-то другой. Вот, например, Христос, его называли богочеловеком, он творил чудеса: лечил людей, воскрешал мертвых, ходил по воде, и та не расступалась под его ногами. Вода – та же разверзшаяся бездна, мы передвигаемся по ней на лодках и на плотах… теперь и земля такая. Я невольно сравниваю себя с Иисусом, мысль дурацкая, но часть признаков совпадает – могу лечить, воскрешать (пусть это случилось единожды, но никаких сомнений в том, что Марийка умерла, а я оживил ее, нет), отличаюсь от прочих. Стоп – возражаю себе, Мессия был один, целителей много, он пришел на землю, чтобы спасти людей, искупить их грехи. Я – неверующий.

Благодаря Иисусу зародилась новая вера, нашептывает голос из подсознания. Он не жаловал иудейские храмы, говорил, что они изжили себя, что нужно верить, а не слепо поклоняться Богу. По коже бежит холодок, мне зябко. Скорее отбросить эти мысли прочь, отринуть и больше не возвращаться к ним. Ну а другие целители, задумывались ли они над этим вопросом? – снова нашептывает подсознание. Наверняка да. Искушение объявить себя сыном Божиим велико, это, прежде всего – Власть. Власть! Понимаешь? Неограниченная власть для того, кто однажды сделает это; под его знамена соберутся тысячи фанатиков, их число станет умножаться с каждым днем. А когда победоносная армия пройдет по долам и весям, когда к ней примкнут миллионы…

Замолчи! Немедленно замолчи! – мысленно кричу я и в изнеможении прислоняюсь к дереву, которое служит кольцевой развязкой для ведущих к нему со всех сторон мостиков. На висках выступают капельки пота.

– Вам плохо? – с тревогой спрашивает рабочий в голубом комбинезоне с многочисленными карманами. Он свесился с верхнего яруса, держась за толстый, немного разлохматившийся трос. Из карманов рабочего торчат инструменты, их рукоятки аккуратно продеты в специальные петельки на одежде. На поясе у него – моток веревки.

– Нет. Всё… хорошо. Голова закружилась.

Рабочий подозрительно смотрит на меня, хмыкает, отцепляет от троса металлический карабинчик, что закреплен у него на груди, и перецепляет на другой трос, также привязанный к дереву. Ловко перебирая руками и ногами, уползает в гущу веток.

Я стою, постепенно успокаиваясь. Смахиваю пот тыльной стороной ладони, облизываю губы. Сердце всё же частит, и я стою, не двигаюсь, крепко вцепившись в покачивающиеся перила мостков. Перила тоже сделаны из веревок.

Что… произошло? Кто сейчас разговаривал со мной, внушал крамольные мысли? Что там – в моем подсознании? Почему я так мало помню из того, что было за последние несколько лет? Почему помню смутно? Урывками? Например, я совершенно не помню, что мне довелось пережить в маленьком промышленном городке Беличи. А главный вопрос, вот он – что же случилось тогда, на семидесятом километре? Марийка превратилась в горлицу, улетела. Я, обессилев, смотрел на толпу у дома.

– Ведьмак! – орали они. – Чернокнижник! Продался человеку-тени!

В их глазах плескались злоба, страх и удивление. Наконец, как следует раззадорив себя, толпа ринулась на приступ. Их ходули заводской сборки звонко стучали по разбросанным во дворе плитам…

Больше я, как ни силился, не вспомнил ничего. Ничего…

Несомненно, в моем прошлом кроется какая-то ужасная тайна.

Отлипаю от перил, иду дальше, тщательно скрывая от спешащих людей свое беспокойство, приноравливаюсь к их скорому шагу, хочу раствориться в царящей вокруг суете. Чтобы понять, да, понять. Вспомнить. Многие здороваются. Здравствуйте, доктор, говорят они. Доктор, машинально отмечаю я, не лекарь, не целитель. Значит… они не знают. И чемоданчик в руке кажется невесомым, воздушным, да там и нет ничего существенного – тетрадь, заботливо подсунутые Иркой бутерброды да целая куча таблеток в разнообразных упаковках. Откуда взялись таблетки, я не знаю, они были в чемодане, просто лежали там и всё. Думаю, их хватит, чтобы вылечить не одну сотню человек. Я уверен в этом, потому что так сказала Ира. И также подозреваю, что никакие это не таблетки, а плацебо, какие-нибудь витаминки или заменители сахара. Ирка, наверное, заказывает дешевые таблетки по почте и снабжает меня. Для остальных я – доктор, доктора лечат больных таблетками.

Раз так, значит, Ирка знает, что никакой я не доктор, а целитель.

Я настолько задумываюсь, что переставляю ноги машинально. Куда-то же всё равно надо идти, вот и иду. Меня влекут за собой людские потоки, они как течения, а я – рыбка. Течение несет меня, я целиком полагаюсь на него… И внезапно с ходу врезаюсь в плотную толпу. Недоуменно кручу головой и пытаюсь пробиться сквозь пробку.

– Пустите! – кричу. – Я иду на работу! Я доктор.

– Тише ты, доктор, – шикает смуглый седобородый мужчина в тюбетейке. – Опоздал к началу, так нечего права качать.

Мужчина отворачивается; несомненно, здесь происходит что-то интересное. Я осматриваюсь. Людское сборище можно разделить на две группы: мусульманскую и христианскую, как ни крути, а одеваются они по-разному. Так для чего же жители Лайф-сити собрались здесь с утра – на религиозный диспут? проповедь? толковище? Теряюсь в догадках. Меня посещает светлая мысль – отойти подальше и забраться на дерево. Увы, не только в мою умную голову пришли подобные мысли. Разлапистые ветви, как плодами увешаны любопытствующими, в основном это пацанва, но есть и взрослые. В руках у них цветные флажки, дудки и бутылочки с темным древесным пивом. Пиво, честно говоря, отвратительное, я-то хорошо еще помню вкус настоящего пенистого и хмельного ячменного напитка. Потоптавшись под обхватистым дубом, всё-таки лезу наверх: желание узнать, что же происходит, велико. Мне определенно везет, какой-то босоногий мальчишка, завидев меня, отодвигается в сторону, приветливо хлопает по широкой ветке.

– Садитесь, доктор Влад.

– Спасибо… э-э…

– Иштван, – подсказывает он. – Я – Иштван, вы как-то лечили меня от обморожения.

– Признаться, Иштван, я лечил многих и… э-э…

– Вы не помните меня. – Иштван грустнеет.

– Да, – не отрицаю я. – Не помню. Но постараюсь запомнить. Ведь ты уступил мне место, Иштван.

Треплю его по светлым вихрам, и пацан, довольный, улыбается. Он подносит к губам тонкую дудочку, расширяющуюся к концу. Рожица у него проказливая.

От резкого свиста закладывает уши.

– Ты чего, Иштван?! – возмущаюсь я. Но он тоже морщится, мотает головой, будто в ухо ему попала вода и теперь мальчишка вытряхивает ее.

Иштван тычет худым пальцем вниз. Слежу за пальцем, и мне открывается небывалое зрелище, по меньшей мере, я до сих пор ничего подобного не видел. Внизу, на круглой большой поляне, раскинувшейся в лесу, как плешь на главе старца, среди идиллически зеленеющих в утренних лучах солнца дубов и сосен две команды в спортивной форме: шортах и майках играют…

– Во что они играют? – не выдержав, спрашиваю Иштвана.

– В футбол, конечно, – радостно восклицает сорванец и дудит в рожок. Звук у рожка писклявый, не чета недавнему громоподобному свисту.

– В футбол, ага… – повторяю, чувствуя, что схожу с ума. Была когда-то такая игра «футбол», ну, знаете, люди бегали по полю, по земле то есть, гоняли мяч. С приходом человека-тени, сами понимаете, никакого футбола не стало. Была еще такая игра «шахматы», там никто никуда не бегал, соперники сидели друг напротив друга и, уперев кулаки в наморщенные лбы, двигали фигурки по черным и белым клеткам. Да что я рассказываю, шахматы и сейчас популярны. Теперь соедините эти две такие разные игры, и вы получите футбол, в который играют жители Лайф-сити.

На поляне меж тем шла нешуточная схватка. «Опасный момент», как сказал бы в свое время телекомментатор. У ворот команды синеформенных сгрудились человек пять красных, один из них стремительно прыгал по камням к лежащему невдалеке от ворот кожаному мячу; он уже занес волосатую жилистую ногу, чтоб как следует, от души, приложить бутсой по мячу, вбить его в ворота, в тревожно-сосредоточенную физию вратаря, как… Как раздался пронзительный свисток. Судья, да, очевидно, это был судья – кому б еще взбрело на ум надеть черную мантию, отделанную серебряной каймой? – выкинул руку с желтым флажком. Игрок разочарованно потоптался на камне, замер.

Судейский столик располагался на нескольких камнях, сдвинутых вместе. Рядом с судьей чинно восседали представители команд – синей и красной. Представитель синих встал, взял со стола два крошечных кубика, опустил их в продолговатый стаканчик, долго тряс и наконец выкинул кости на дощатую поверхность. Судья и красный склонились над ними, зафиксировали выпавшее число очков. Синий поднял таблички – белую с цифрой 6 и зеленую с цифрой 2. Часть болельщиков одобрительно зашумела, другая же половина ворчала и брюзжала на все лады, слышались выкрики «Судью на мыло!». Еще бы – красношортый футболист с волосатыми ногами вполне мог забить гол, не прозвучи команда судьи.

Вратарь синих внизу широко ухмылялся; представитель синих подал ему знак, и тот, горным козлом проскакав до мяча, поднял его и запиннул в центр импровизированного поля. В три прыжка вернулся назад. Мяч упал неподалеку от игрока синих, и он накатом послал мяч дальше, передавая пас.

Я с интересом наблюдал за состязанием, постигая нехитрые, но сложные поначалу для непосвященного правила. По всей видимости, около судьи размещались капитаны противоборствующих команд, они указывали игрокам, что следует делать. Капитаны бросали кости, один кубик служил для определения количества прыжков, второй говорил о том, сколько раз можно коснуться мяча. Ходы совершали по очереди. Соперники перемещались по камням – темно-серым и светлым, – разложенным по поляне в шахматном порядке. Причем игроки по возможности старались наступать только на «свои» камни, вероятно, передвижение по «чужим» камням стоило бóльшего числа очков. Вратари, пока находились в воротах, двигались, как им вздумается. Что, в общем-то, представлялось весьма разумным. Площадка ворот была вымощена камнями, поэтому вратарям ничего не грозило, они бесстрашно могли ловить мяч, прыгая и туда и сюда, и, не поймав, отважно шлепаться на задницу. А вот игрокам приходилось несладко: они, оскальзываясь, скакали с камня на камень, балансируя при этом руками, и ежеминутно рисковали сорваться. Но, как ни странно, спортсмены ничуть не боялись и с воодушевлением гоняли набитый тряпьем мяч. То есть это я решил, что мяч набит тряпьем: уж крайне тяжело и неуклюже он катался по полю. Продолжая рассуждать, я сделал вывод: так задумано специально, чтобы, во-первых, мяч не укатился слишком далеко и, во-вторых, не сшиб кого-нибудь из игроков, попав в голову или в корпус.

Игра продолжается; красные всё же забили гол, и христианская часть толпы восторженно гомонит, обмениваясь веселыми комментариями насчет другой команды, которой, по их словам, к концу матча так надерут задницу, что… Разобиженные мусульмане сплоченно ревут что-то невнятное. Кое-где даже вспыхивают потасовки. В общем, обычное поведение болельщиков на любой игре.

Вскоре объявляют перерыв; футболисты поднимаются на мостки, туда же спускаются и облепившие деревья зрители. Я, немного потолкавшись в толпе, вслушиваюсь в обрывки разговоров.

– Хорошо, хорошо сегодня игра пошла, а ставок, ставок столько!

– Небось, заработал неплохо?

– Еще бы!

– А как Салим играл, видели? Тот еще попрыгунчик.

– Медали таким давать надо.

– Эй, Салим, слыхал? Медаль тебе, идиоту, надо дать!

– Так давайте! – весело отзывается чернявый паренек. Он из «мусульман», в синей форме.

– Ха! Давайте. Выиграй матч, тогда и дадим!

– Судью на мыло! – задорно пищит какой-то мальчуган, прицепившийся к ветке ногой и рукой, как заправская мартышка. Болельщики и игроки хохочут. Странно, сейчас не видно никакой враждебности, и мусульмане, и христиане ведут себя по отношению друг к другу весьма приветливо. Игроки обмениваются рукопожатиями, смеются, хлопают друг друга по плечу. Идиллия.

Только один игрок в красных шортах и майке стоит в стороне, его старательно обходят. На нем маска, сплетенная из ивовых прутьев, похожая на хоккейную, это вратарь. Он вдруг поднимает руки и, срывая маску, кричит:

– Надерем синим жопы!

Оживление спадает. Люди замолкают, даже красные воспринимают слова своего игрока кисло. Синие смотрят на вратаря с ненавистью, а я – с изумлением. Это Лютич. Он замечает меня и подмигивает, складывая большой и указательный пальцы левой руки в кружок: всё в порядке, мол. Уныло машу ему рукой. Кажется, и меня теперь обходят стороной. «Вратарь Лютич» – пробую словосочетание на вкус, оно кажется мне надуманным, таким же невероятным, как и «палач Лютич». Как он всё успевает? Лютич и мусорщик, и вратарь, и палач… Перед глазами опять проносится сцена с наказанием Ловица: злой шепоток скопившегося народа, косые взгляды, сумка с прорезями на голове палача, рука, упавшая в кастрюльку… Мне становится не по себе, и я спешу уйти, мимолетно подумав: у вратаря синих маски как раз не было. Откуда это желание скрыть лицо? Или, наоборот, привлечь внимание? Сумка, маска… За спиной протяжно и гулко надсаживается труба, топочут ноги, шуршат листвой потревоженные дубы: на них вновь ловкими обезьянками карабкается пацанва, да и взрослые не отстают. Начинается следующий тайм. Но мне уже не до футбола – я спешу убраться отсюда.

К месту работы выбредаю совершенно случайно. Стóит мне только окинуть взглядом широкую площадку, на которой толпится с десяток человек, и узреть два плаката с крестом и полумесяцем, вывешенных по бокам от прочной двери с позеленевшей бронзовой ручкой, как на меня снисходит просветление. Мой кабинет! Помещение, где я лечу горожан.

– Доброе утро, доктор! – нестройно приветствуют меня собравшиеся.