Текст книги "Саги зала щитов. Адульв. Пламя, зажжённое тьмой"

Автор книги: Арсений Зензин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Воистину велики были силы Освальда, многих врагов он сжёг чуть не до пепла. Безудержны и опытны были войны Орма, прошедшие не счесть сколько битв, большую часть жизни проведя в набегах, кормясь со взятой оружием добычи. Славно рубились они, но тварей всё прибывало и прибывало. Постепенно умертвия теснили отряд, шаг за шагом хирд сдавал позиции, меняя одного за десятерых, но даже этот размен Ормову хирду был не по плечу, слишком уж мало донесла снекка воинов до этих земель.

Северяне заняли последний рубеж, полукругом встав у стены, видят боги, в последний раз собрав стену щитов. Сеча продолжалась, уставшие воины рубили тварей, в просветы строя влетали сгустки пламени, посланные огнепоклонником.

– Бейте их, мои хирдманы, бейте так, чтобы взирающие на вас предки были горды за внуков и правнуков! Жги их, Освальд, чтоб о бое этом слагали саги на острове твоём! – надрывал глотку покрытый с ног до головы чёрной кровью нечисти Орм, продолжая безумную пляску своих топоров.

Дружным рёвом вторили ему дружинники, уже знавшие, что это их последний бой, решив продать свои жизни подороже. Ведь самый страшный зверь – это зверь загнанный.

Внезапно всё стихло также молниеносно, как и началось: битва остановилась, твари, скаля пасти, отхлынули, оставив между собой и отрядом пустое пространство в пару шагов. Покрытые потом тяжело дышавшие хирдманы, не опуская щитов, очумело озирались. Что это всё значит, почему более не нападают, чего встали?

И ответ не заставил себя долго ждать. Стена позади отряда разлетелась на куски, брызнув камнем, разбросав северян по залу. Спина Орма хрустнула, словно сухая ветвь от удара здоровенного валуна, перебросившего вождя через весь зал, впечатав головой в противоположную стену. Мир вокруг закружился бешеной пляской, жуткая боль разрывала нутро, казалось, что все рёбра, какие только были, вонзились в его лёгкие.

Превозмогая самого себя, Орм всё же смог повернуться лицом к залу, в коем творилось нечто невообразимо ужасное, всюду крики боли и отчаянья. На уцелевших лишившихся строя воинов, как стаи голодных собак, бросались драугры, деря ошарашенных хирдманов на части. Что-то полыхало у одной из разрушенных временем клетей, куда набилась целая свора серокожих тварей, по всей видимости, именно туда отбросило огнепоклонника, теперь отчаянно отбивавшегося.

А средь пыли в дыре, проломленной невиданной силой, появилась гигантская фигура, выше каждого из воинов головы на четыре, невообразимой ширины великан, сплошь закованный в состоящую из чёрных воронёных пластин броню, обвешанную полуистлевшими шкурами. Словно гора, возвышался он над сражением, и изрядно прибавляла ужаса его голова, сокрытая глухим, увенчанным длинными, что сосновые ветки, лосиными рогами, шлемом с крохотной прорезью для глаз, где царила тьма. В одной руке нечто держало гигантскую обоюдоострую обсидиановую секиру, которую обычный человек и двумя руками бы не поднял. Пару раз поведя головой, словно присматриваясь, колосс шагнул вперёд, одним взмахом развалив на полы одного из Ормовых дружинников. Скрипя зубами, ярл лицезрел, как падали, словно колосья, его воины под ударами гиганта, но сам уже подняться не мог. Постыдные слёзы беспомощности заливали глаза, он не чувствовал своих ног, не мог прийти на помощь своим людям, коих привёл сюда на верную смерть.

Гигант продолжал неспешно, словно с ленцой, идти, сотрясая своим весом земляной пол, размашистыми ударами, как насекомых, убивая северян. И вот дорогу ему заступил седой кормщик, не убоявшись невиданного противника. Колосс обрушил сверху на старика свою секиру, но и старый воин не сплоховал, уйдя полуоборотом от обсидианового лезвия, Эрик, поднырнув под руку, всадил свой меч между пластин на груди по самую рукоять. Торжество победы, уже загоревшееся в глазах старика, тут же угасло. Даже не вздрогнув, гигант схватил своей огромной лапищей голову кормщика и раздавил, словно переспелый плод, оборвав ещё одну жизнь, полную достойных свершений.

– Сюда, растопчи тебя Хельхёст, иди сюда, нечисть, попробуй взять и меня, – обливаясь пеной, кричал Орм, сверля налитыми кровью глазами гигантского чёрного воина, он даже умудрился запустить в него одним из своих топоров, что не пойми каким чудом остался в руке после полёта ярла через весь чертог. Колосс остановился, повернув рогатый шлем к ярлу, едва топор бессильно звякнул о сокрытый древними шкурами наплечник в узкой прорези сверкнул зелёный огонь.

– Не будет вам в посмертии праздных чертогов, забудьте про вечный славный пир. Судьба ваша отныне – зубодробильный холод и кромешная тьма Хельхейма, где бессильны ваши боги, – словно откуда-то из под земли, донесся из шлема мёртвый голос.

Гигант шёл к Орму, в проёме позади него показалась та самая ходившая вокруг дома горбатая фигура в чёрных одеяниях с посохом и лампой. Булькающие хриплые звуки издавала она, явно смеясь, но веселиться ей долго не довелось, хохот сменился полным боли визгом – в тварь со скоростью метеора влетел сгусток огня, выбросивший горбатое существо обратно наружу.

– Что до чертогов, то мы ещё посмотрим, и не тебе, тварь, знать пределы могущества моих богов, твоё место в ледяном аду, туда и возвращайся, – сказал окровавленный огнепоклонник. Он стоял, пошатываясь, в дальнем конце зала у хозяйских клетей средь куч сожжённых умертвий. Тяжка была его битва, лицо ужасно изуродовано длинными рваными ранами, не было одного глаза, кираса чёрной кожи разорвана в лоскуты, а левая рука ниже локтя и вовсе болталась на паре сухожилий. Взревев лесному быку туру под стать, крутанув над головой секиру, колосс бросился к огнепоклоннику, уже мчавшемуся на встречу. Натужным свистом рассекло обсидиановое лезвие воздух, гигант вложил в горизонтальный удар всю свою нечеловеческую силу, метя ровно в грудь Освальду, но тот невесть каким чудом пригнулся, заставив секиру пролететь в каком-то дюйме от его спины.

– Единственное, что я в силах даровать тебе, мой ярл, так это достойный конунга погребальный костёр! – крикнул огнепоклонник, миновав громадное чудище. Со всех сторон бросились на него драугры, бросив свою расправу над жалкими остатками ещё сопротивляющихся хирдманов, но опоздали. Подбежав к своему вождю, жрец водрузил тому уцелевшую руку на грудь. Истерзанное лицо Освальда озарила улыбка, от его ладони занялось пламя, охватившее ярла и самого жреца, расходясь вокруг, погребая как умертвий, так и павших северных воинов.

А за секунду до того, как от жара, лопнули глаза и обуглились уши, Орм увидел за место стропильных дубовых брёвен золотистое сияние и услышал цокот копыт да прекрасное женское пение. К нему во весь опор неслась по небесному своду дева битв, за его душой спешила валькирия, дабы провести чрез врата валхаллы Вальгринд, где Орм со своим хирдом, нарекшись эйнхериями, пируя и сражаясь, будут ждать последней битвы.

Глава 1
Вестница скорби

В меру быть мудрым для смертных уместно.

Многого лучше не знать.

Редко тот радостен сердцем, чей разум.

Больше чем надо прозрел.

Едва поднявшееся из-за заснеженных пиков, горгонимое вечно голодным волком Сколлем, око богов застало ярла Руагора в дороге. По почти невидимой средь корней тропе утопающей в усыпанном ягодами мху, петляющей меж стволов многовековых сосен и елей. Шёл могучего вида старец в кожаных штанах, заправленных в высокие сапоги на обвязках и дорогом подбитом мехом красном плаще, застёгнутом с правого плеча узорчатой фибулой. Плащ покрывал длинную, вышитую родовым узором свободную рубаху, стянутую широким поясом, украшенным медными бляхами, отягощённым сегодня лишь ножнами с длинным охотничьим ножом.

Хотя если бы кому довелось увидеть сейчас своего вождя, будь то хирдман, ближник или обычный бонд Фьордфьёлька, земли вотчины Руагора, он вряд ли бы его узнал. Дело было не во внешности, да и не в одежде. Всё те же длинные седые волосы, убранные в тугой хвост, та же окладистая, заплетённая в косы борода, обрамляющая иссечённое хитрой вязью шрамов и морщин обветренное лицо с небесно-голубыми глазами.

Каждый, кто знал Ярла, а таких было немало, не переставал удивляться не по годам задорному блеску этих глаз в дни мира и огню бешенства сродни бешенству берсерка в кровавой сече боя. Разменявший шестидесятую зиму Руагор всегда словно дышал жизнью, в свои годы он играючи мог поспорить в пляске мечей с любым молодым хирдманом, не морщась рвал серебряную гривну пальцами, да и в бурю, когда из-за волн не видать было горизонта, менял правило драккара на весло да грёб так, что трещало и гнулось древко, норовя разлететься в щепы.

Но сегодня глаза старого воина запали и потускнели, а плечи опустились, словно в один день легли на них все прожитые зимы. По тропе сегодня шёл не гордый ярл, а древний старик с низко опущенной головой, прижимавший к груди меховой свёрток, увязанный с небывалой заботой.

В кронах, воздавая хвалу рассвету, переливисто щебетал многоголосый птичий хор. Лес, окружавший Руагора, начинал с рассветом новый день: закопошились мелкие зверьки, застрекотали насекомые, по стволам вовсю носились белки, чуя приближение зимы, пополнявшие запасы. Нет-нет да и пробегали зайцы, в этой части леса никто не охотился уже давно, и зверьё чувствовало себя вполне вольготно, показался даже сохатый, с любопытством посмотрев на путника, неторопливо, без опаски скрылся в ближайшем буреломе. Как и любой мужчина, Руагор-ярл был прирождённым охотником, но сегодня он даже не взглянул на лося, не трогали его и трели пернатых владык неба. Старец продолжал размеренным широким шагом торить редко видевшую людской сапог тропу, часто останавливаясь, ещё ниже склоняя голову. Почти прижимаясь ухом к свёртку, из которого доносилось едва слышимое натужное хриплое дыхание, временами переходившее в полный страдания тихий кашель, заставлявший ярла морщиться, словно от невыносимой боли. Ведь там, средь мехов, надёжно укутанный любой матери на поученье, едва теплился крохотный огонёк жизни, его отчаянно борющийся за жизнь внук, не разменявший ещё и четырёх лун. Подарок бесследно сгинувшего в походе сына, ныне несомненно ставшего эйнхерием в чертогах Одина, последний из его, Руагора, рода. Только маленькое личико выглядывало из шкур, бледное личико с закрытыми глазами, сведённое болью, от которой разрывалось сердце самого ярла.

Хворь нагрянула нежданно, почти две седмицы назад. Сначала мальчик просто плакал без остановки, его стал пронимать жар, как и со всеми детьми его возраста, этому не придали особого значения. Заварили нужные травы, принесли требу Асиньям, прекрасной Фрейе и Эйр Целительнице, но хворь не отступила. С каждым днём становилось только хуже, появился кашель, ребёнок перестал есть и почти не спал. И тогда под жертвенный нож пошли уже не звери, недрогнувшей рукой орошал кровью трэлов, юношей и дев Руагор алтари богини любви и плодородия, но она оказалась глуха к его мольбам. Вскоре малыш, к ужасу деда, перестал и кричать, только через силу надрывно дышал да кашлял, закрыв глаза, ещё толком не успевшие увидеть мир, и уже не открывал.

Древняя, нянчившая ещё Руагора знахарка лишь развела руками, опробовав все свои средства в конце концов заявив ему, ярлу: смирись, мол, воля богов, таков его вьюрд, –за что и выпорхнула, словно птица, вдохновлённая пинком, из ярлова длинного дома.

Нет, не тем человеком был Руагор, чтобы смириться, чтобы отпустить своего внука, продолжателя рода, и в голове старца замаячила безумная мысль, даровавшая надежду хоть слабую, почти несбыточную, но всё-таки надежду. Все точки расставило сегодняшнее утро, ртом малыша пошла кровь, и Руагор наконец решился. Истерично, не щадя себя, словно волчица, отбивалась Аникен, не давая старцу своё дитя, пока ярл не угомонил её точным ударом под вздох, оставив всхлипывать лёжа на полу, унося с собой дитя. Дура, неужто она подумала, что он решил избавиться от внука, оставив по традиции в лесу зверью на поживу, как делали в голодные зимы или с калеками. Нет, он так не отступит, хоть ярлу и было жаль невестку, вчерашнюю рабыню, приглянувшуюся сгинувшему сыну и подарившую безутешному вождю внука, сорвав тем самым с себя клеймо рабыни, став в одночасье равной по положению Кюне. Он мог объяснить ей, но сомневался что в горе своём Аникен будет слушать, да и правду сказать его язык не поворачивался: молвить ведь, Руагор пошёл к ней, вестнице скорби, помощнице смерти, владеющей знаниями тёмного сейда жрице. К той, к которой, будь у него выбор, он никогда бы не пошёл, но выбора не было.

Тропка бежала всё дальше и дальше, игриво бросаясь из стороны в сторону, то теряясь средь валежника, то упираясь в ручей. Эту тропу знали все без исключения жители Лёрствёрта, главного городища Фьордфьёлька, и все бонды, чьи усадьбы располагались в округе. Вот только мало кто по ней хаживал без крайней нужды. Вот и ярл чувствовал, как холодеет в груди, постыдно понимая, что боится. Великие асы, он не боялся в одиночку бросаться на стену щитов, выходить зимой на шатуна с одним ножом, плыть на драккаре в самое око бури, а ту, к которой вела его тропа, он боялся как никого на свете.

Всё в этом мире имеет свой конец, даже небесный свод рухнет в последний час, когда сами боги выдут на последнюю битву. Вот и тропа, ведущая старца, резко оборвалась, и ярл, покинув сень леса, оказался на небольшой полянке почти у самого подножия гор. Ни тебе огородов, ни клетей, не было даже загонов для животных, лишь древняя, срубленная из массивных брёвен, вросшая в землю избушка под на удивление свежей тёсаной крышей, одной стороной длинных стропил лежащей на земле. Покосившаяся рассохшаяся дверь была распахнута, а рядом с дверью под небольшим, редко встречавшимся на севере окошком на скамье сидела она, вестница скорби, помощница смерти. Прекрасная вечная дева, облачённая в скроенную из волчьих шкур одежду, подпоясанную плетёным ремнем с множеством кошелей. Она улыбалась ему, она знала, что он придёт.

От её улыбки Руагора пробил озноб, ведь в ней не было ни капли жизни, на негнущихся ногах двинулся ярл к вестнице скорби, не сводя взгляда с её лица. Неправдоподобно красивого, словно точёного, чуть худоватого лица с высокими скулами и чуть пухловатыми губами, обрамлённого белыми, словно снег, волосами прямыми волнами ниспадающими на плечи, схваченными на челе серебряным руническим обручем с непроглядным чёрным камнем. Чем ближе подходил ярл, тем сильнее бросались в глаза детали, от которых становилось не по себе. Её кожа была бледна, под стать волосам, словно никогда не чуяла на себе объятий солнца, а губы не пылали, как у других дев, багрянцем – наоборот, отдавали синевой, как у утопленницы. И ещё были глаза, лишённые радужной оболочки, белёсые глаза с крохотными точками зрачков. В эти глаза Руагор не мог смотреть, их пристальный взор словно прожигал до самой глубины души.

– Сильномогучий ярл Руагор, я, право, польщена, какая честь, а я не прибрана, не ухожена, да и одета не под стать случаю, какая досада, – сверкнув ровным жемчугом зубов, вновь улыбнулась вестница скорби, в притворном изумлении оглядев себя, разведя руки в стороны.

– Не на тебя любоваться пришёл, жрица, – буркнул Руагор, уперев взгляд в носки собственных сапог.

– Ну так зачем явился, старик, коли не мной любоваться? – поднявшись, дева подошла почти вплотную к старцу, протянувшему в ответ свёрток.

– Помоги, вестница, прошу.

– А, слыхала, слыхала, захворал малец, ну а я здесь причём, своих богов не хватает? Вон славище ихнее в городке, коли дорогу забыл – подскажу, куча истуканов, отсель видно, к ним и обращайся, чего до меня ноги топтал? Или же на Райсьярен подайся, там дурачьё, что с огоньком играется, в силах помочь.

– Пробовал, не помогли асы, не услышали, а до Райсьярена не довезу, не выдержит плаванья.

– А, эва как, – вновь оскалилась дева. – А мне какая корысть, моя богиня уже коснулась твоего внука, и ей мне перечить не с руки.

– Проси любую цену, чего хочешь, всё отдам.

Сердце старого война яростно застучало в груди от осознания того, что она сможет помочь, что для его внука не всё кончено, надежда ещё есть, и, видят боги, он отдаст всё, что потребуется, но малыш будет жить.

– Да неужели? – продолжала меж тем помощница смерти, скрестив руки на груди. – И что ты, Руагор, сможешь мне дать, чего не сможет моя богиня. Мне не нужны ни власть, ни злато, они мне без надобности, тебе нечего предложить мне. Можешь возвращаться, у меня много дел, ещё ведь тушу надо свежевать, а то запортится, не до твоих мне тягостей.

– Ты смеёшься надо мной, троллья сыть, проклятая ведьма.

Страх Руагора пред ней уступил место бешенству, едва он глянул на девственно чистые руки и меха без единой капли крови. Ни о какой туше и речи быть не могло, откуда – разве что в кошеле на поясе спрятала. Она надсмехалась над ним, тешилась его слабостью и горем, упивалась своей силой.

– Ну и кого ты собираешься свежевать, разве что воронов или полёвок, никого покрупнее я здесь не наблюдаю. Не юли, коли нужно – обратись к богине своей, ни власти, ни злата, говоришь, знаю я, чего тебе нужно. Захочешь – всех трэлов Лерстверта под нож тебе отдам, а если надоест всё же сидеть здесь, как убогой отшельнице, будешь жить не хуже конунга. Сказал же – проси чего пожелаешь, но не надо на до мной и бедой моей надсмехаться, не забывай – я ярл.

Звонкий, словно горный ручей, смех послужил ему ответом.

– А я думала, уже не дождусь.

– Чего не дождёшься, помощница смерти?

– Когда наконец увижу ярла, а не хнычущего, словно девка, старика.

Руагор уже было открыл рот, намереваясь в ответ послать её на север к троллям, когда почувствовал на спине чей-то пристальный взгляд. Этого было не объяснить, это было чутьё охотника, чувство воина, ни разу его не подводившее. Медленно, очень медленно он повернулся и обмер. Там на той тропке, по которой он сам пришёл, из леса вышел зверь. Невиданных размеров, чёрный как смоль волк с белым рукотворным узором на левом боку, мало не достающий в косматой холке ярлу до плеча. Горящими, словно огонь, жёлтыми буркалами он хищно пялился на Руагора, держа в клыках под стать кинжалам молодого оленёнка. Вот тогда и вспыхнули в памяти старца сплетни да недомолвки, слышимые им ещё в детстве, что, мол, служат вестнице скорби не только духи, навьи да драугры, но и даже волчьи пастыри, великие охранители лесов, ведь пред богиней её, Хель наречённой, равны все.

Неторопливо волк двинулся к дому, при каждом движении можно было видеть, как бугрятся канаты мышц под его шкурой, а взгляд неотрывно был прикован к ярлу. Проходя мимо старца, он, не выпуская из клыков лосёнка, свирепо и протяжно рыкнул, да так, что Руагор похолодел внутри. «Этож надо, сталь и кровь, – думал он про себя, – и вот такая зверюга знай себе бегает по лесам в каких-то трёх часах хода от Лёрствёрта, а мы от соседей бережёмся да на океан озираемся». Меж тем, бросив свою добычу в паре шагов от вестницы, волк подошёл к деве, наклонив морду вниз и чуть в сторону, обнажив шею: знак подчинения, что у собак, что у волков.

–Хороший мальчик, хороший, – на глазах у вконец обалдевшего старца дева принялась трепать зверя за ушами, словно щенка, а тот знай себе ластился, как домашний, а ведь пастью любвеобильная животинка доставала хозяйке мало что не до подбородка и при желании могла перекусить её надвое. – А ты спрашивал, какую тушу. Правда, самой охотиться мне больше по нраву, как, впрочем, и тебе, ярл, но всегда приятно, когда за тобой ухаживают. Ну, малыш, беги.

Повинуясь слову хозяйки, волк огромными скачками умчался в лес, наградив на прощанье Руагора ещё одним многообещающим взглядом. Едва зверюга скрылась, как вестница пару раз обошла лосёнка кругом, словно ей было невтерпёж приступить к разделке, лишь затем, вздохнув, вновь подошла к старцу.

– Могу просить чего захочу, говоришь, – под её пристальным взором Руагор понял, что ощутил лосёнок, едва попавшись малышу помощницы смерти, но тем не менее ответил твёрдо.

– Да, чего пожелаешь, моё слово твёрдо, уплачу любую цену.

– А если ценой станет твоя жизнь? Легко жертвовать чужими, а вот своей, ну, по плечу тебе такая сделка – разменять свою жизнь на жизнь этого младенца?

Пару мгновений старец смотрел на бледное личико внука, затем лицо его озарила довольная улыбка. Вот и сбылась казавшаяся несбыточной надежда, его род продолжится, и это главное, остальное неважно, да и цена, назначенная помощницей смерти, не так уж и велика. Что значит жизнь старика по сравнению с жизнью внука, он пожил достаточно, повидал много, теперь черёд этого младенца, ведь мир такой большой и прекрасный, пусть же хранят его предки, к коим скоро присоединится, и сам ярл, и ему нечего будет стыдиться под их взором, и там, на вечном пиру в великих чертогах, он наконец вновь увидит сына. Единственное, что печалило Руагора, так это то, что навряд ли доведётся ещё раз взглянуть в эти крохотные глазки, так похожие на глаза его сына, и услышать нелепое лепетание внука.

– Да, я согласен, – ответ старца заставил вестницу удивлённо поднять бровь, уж слишком быстро тот дал согласие. – Исцели моего внука, а потом делай со мной что захочешь, хоть в пламя, хоть на капище под нож.

– И не боишься, – от девы не укрылось, что теперь ярл не отводит взгляд, как раньше, а смотрит прямо и почти без страха.

– Нет, я уже и так умирал десятки раз, ещё один не страшен.

– Ну, воля твоя, заходи, ярл, гостем будешь, – помощница смерти вновь зашлась смехом, скрываясь в косом дверном проёме.

Чтобы войти, Руагору пришлось сначала нагнуться, а затем и вовсе спуститься на несколько ступеней. Пол избушки оказался намного ниже земли – видать, сруб частью был врыт в землю. Внутри жилище вестницы оказалось совсем не таким, каким себе представлял Руагор дом жрицы самой смерти, и уж точно не соответствовал он косой развалюхе снаружи. После солнечной поляны Руагор оказался в полумраке, но что-то всё же смог разглядеть. Не было здесь привычного очага посреди дома, его заменял хорошо сложенный камин с подвешенным на цепи котлом в дальнем левом углу. Ярл уже видел такие во время походов на запад, но здесь покамест не встречал. Пол, как и частично завешенные шкурами стены, был зашит струганной доской, это заставило старца вновь задуматься: новая крыша, эти доски одна к одной, таких даже в Лёрствёрте не делают, кроме как на корабли, а у неё нате – пол, и кто ладил, ведь не сама же топором орудовала. Никаких жреческих или волховских атрибутов он не увидел. Ни пучков трав, свисающих с потолка, ни идолов – простенькое убранство, мелкой работы и сложного узора резной стол с парой потемневших от времени стульев под окном, большая, застеленная мехами кровать и пара неподъёмного вида окованных ларей.

– Клади внука на стол, ярл, – прозвучал голос помощницы смерти, в задумчивости теребившей пальцем губу над сундуками.

Положив свёрток на стол и чуть распахнув его, Руагор, чьи глаза уже попривыкли к полутьме, смог осмотреться получше, благо хозяйка была занята, ковыряясь в одном из сундуков, из-под которого выглядывала часть люка в погреб с кольцом вместо ручки. Вся посуда в доме, к его удивлению, была серебряной – ни дерева, ни глины, только серебро. То тут, то там стояли разнообразные подсвечники да светцы, а ведь свечи здесь, на севере, считались большой роскошью, всё отдавало каким-то неестественным фанатичным порядком, ни грязи, ни пыли, все бутылки кубки, тарелки стояли строго одна к одной. Над камином висел кованый масляный светильник со стеклянными стенками – о таких Руагор только слышал, но сам покамест не видал, цверги берут за свои изделия баснословные деньги. Что-то назойливо бросалось в глаза, но ярл не мог уловить, что именно, он оглядел клеть раз, другой, и тут словно пелена спала с его глаз: на одной из шкур, обильно закрывавших стены, висело оружие, которым Руагор, как воин, не мог не восхититься. Первым был меч без ножен, висящий вниз острием. Вычурная рукоять без обмотки, искривлённая на манер когтей гарда с таким же чёрным камнем, что венчал обруч вестницы, и длинный тонкий клинок не шире двух пальцев, сталь, отливавшая синевой, шла волнами, говорившими знатоку о многом. Во всю длину клинка бежала странная насечка, каждые пять пальцев с обеих сторон лезвия под углом к долу шли ровные полосы, составляющие треугольник ,правда зачем они – старец так и не понял. Рядом располагался широкий клёпаный ремень чёрной кожи с десятком метательных кинжалов, явно предназначенный для ношения на груди, а дополнительные мелкие ремешки и прохваты выдавали в нём ещё и ножны для меча. Там же покоился и лук с полным колчаном стрел. Если Руагор и думал, что после гигантского волка помощницы смерти его уже ничем не проймёт ,то ошибался, таких луков он ещё не то что не встречал – он даже не слышал о таких. Дуговидная рукоять изгибалась подобно змее, загребая вверх концами, к коим крепились плечики каждой из трёх сложенных вместе, одна чуть меньше другой пластин. «Как же его натягивать? – ошарашено думал ярл. – Ведь они же металлические, да и кто, кроме низкорослых бородачей цвергов, мог сотворить такое, и вообще откуда у неё, затворницы, живущей в чащобе, всё это?» Чем больше он размышлял, тем всё не ясней становилось у него на душе, одни вопросы, на которые он уже никогда не получит ответы. Дева по виду не старше тридцати, но годившаяся ему в прабабки, жрица самой ужасной из богинь, твёрдо хранила свою тайну.

– Ну, приступим, – голос вестницы отвлёк его от раздумий, за которыми он и не заметил, как она подошла. В ногах младенца стояла большая, древняя по виду чаша с едва видимым рунным узором, а в руке дева сжимала кривой белый кинжал, целиком вырезанный из кости. Подняв меховой рукав, помощница смерти, не дрогнув лицом, резанула себя по запястью левой руки, выставленной вперёд, кровь побежала в чашу, наполняя сосуд. Едва багряная жидкость достигла половины, кровь, словно по волшебству, перестала течь из всё ещё раскрытого пореза. Отложив костяной клинок, вестница, взяв чашу двумя руками, поднесла её к лицу, принявшись что-то мелодично нашёптывать.

Руагор со смесью страха и трепета наблюдал за этим действом, казалось, что и без того скупо освещённая клеть полностью погрузилась во мрак Хельхейма, мира её богини, мира смерти, и в этой тьме не было ничего, кроме лица девы с залёгшими тенями, превратившими её лик в маску смерти. А напев всё продолжался, он словно гипнотизировал, унося в другой мир, где нет места свету, есть только холод и тьма. А время меж тем словно замерло, минуты превратились в вечность под тяжестью древних слов.

Тишина ударила подобно грому, Руагор и не заметил, как действо тёмного сейда кончилось. Он снова оказался в скупо освещённом доме помощницы смерти, и не было боле пред ним того тёмного наваждения – только прекрасная вечная дева с белёсыми глазами и локонами, уже поставившая чашу обратно на стол и освобождающая малыша от плена шкур. Боги, какой он был бледный и неподвижный. Только сиплое дыхание да судорожные подъёмы крохотной грудки выдавали признаки жизни. От этой картины у ярла вновь неистово защемило сердце.

Он даже не заметил, как в длани девы вновь оказался кинжал, окунув его в чашу, она стала кровью своей выводить руны на теле ребенка, на груди, на лице, ногах и руках – так продолжалось, пока всё крохотное тельце не превратилось рунический холст. И вновь клинок опустился в чашу, но на сей раз, открыв малышу рот, она капнула кровью с клинка ему на язык и тут же низко склонилась, едва не касаясь его лица своим. Вновь зазвучал речитатив, всего пара фраз – и бледность оставила тело ребенка. Зашевелились ручки и ножки, малыш открыл глаза и заулюлюкал, схватив крохотными ручонками деву за волосы, не отводя взор маленьких голубых глазокот её будто мёртвых очей. Смахнувший слёзы старый ярл был настолько рад, что и не заметил, как вестница вздрогнула всем телом и закусила губу, глядя в глаза его внука. Как затряслась рука, сжимающая кинжал до белых костяшек, и с каким трудом она поднялась, чтобы отойти к камину, кинув попутно клинок, словно безделушку, на кровать.

– Можешь не беспокоиться, хворь ему теперь не страшна, – услышал ярл её голос, едва принялся бережно укутывать лепечущего малыша обратно в шкуры.

Она стояла чуть в отдалении и смотрела на уже взявшего наполовину замотанный свёрток Руагора, и вновь ни чувств, ни эмоций – лишь холодный, прожигающий взор.

– Так как это будет?– старец стоял, гордо подняв озарённую улыбкой голову.

– Что будет? – Она словно не поняла вопроса.

– Как ты заберёшь мою жизнь?

– Во дурак, а вроде столько зим разменял, – зашлась холодным смехом помощница смерти. – А кто будет с ним нянчиться, кто будет воспитывать? Я, что ли, по-твоему, э не. Вроде до седин дожил, а разума не нажил. Давай топай, дел, что ли, нет, вот у меня есть, опять же туша, топай, топай.

– Я никогда этого не забуду, вестница, моё слово верно, – сказал Руагор и низко, как ещё никому не кланялся, поклонился, затем, повернувшись, вышел.

– Я тоже, – одними губами молвила дева, чуть погодя выйдя наружу, присев на свою скамью и глазом не поведя на лежащего лосенка. Она долго сидела, задумчиво смотря в сторону тропы, по которой ушёл Руагор, в сторону главного городища Фьордфьёлька Лёрствёрта.

Вернувшись, огромный чёрный волк с белым узором на боку застал свою хозяйку всё также сидящей на скамье под окошком. Удивленно глянув на нетронутую тушу, зверюга легла рядом с вестницей скорби, положив той на колени свою косматую морду. А дева, поглаживая зверя всё так же глядела в сторону тропы.

В те древние времена, когда асы бились с гигантами, огненными да ледяными порождениями Муспельхейма и Ётунхейма. А мировое древо Иггдрасиль сотрясалось от битвы, бушевавшей в Мидгарде. Несколько ударов меча одного из извечных врагов пришлись на полуостров Хальконир, и столь сильны они оказались, что оставили в тверди земной шрамы. Меж высоких скал пролегли они, заполненные морской водой, названные после людьми фьордами, а сам гигант, сражённый, пал не вдалеке, обратившись горной грядой, названной Саркнаром, навечно отделив часть земли от прочих владений.

Землю же эту, иссечённую шрамами, нарекли Фьордфьёльком округой фьордов. А в самом большом и широком из них, доходящем почти до предгорных лесов, на кромке морской воды меж высоких скал расположилось городище Лёрствёрт. Два десятка длинных, в пятьдесят шагов, каменных домов под напрочь заросшими дёрном крышами. Окружённые великим множеством прочих построек, амбаров, хлевов и загонов для скота. В центре городища на рукотворном каменном холме гордо возвышался дом ярла с высоким крыльцом и крышей на манер перевёрнутого дна драккара. Напротив ярлова дома находилось славище с десятком высоченных деревянных идолов, каждый со своим алтарём для подношений треб всеотцу Одину, Фрейе, Ньерду, громовержцу Тору, Хеймдалю и многим другим асам. Было в этом поселении ещё одно строение, прославившее городище на весь север. Зал Шитов, огромный и прекрасный своим убранством, самый первый дом, возникший в этой земле. Его стены рубленные из неподъёмных дубовых брёвен, стоящие под многоярусной крышей со множеством резных драконьих голов, едва не касающейся стропилами земли, были сплошь увешаны даровавшими залу имя щитами павших воинов Фьордфьёлька и их свезёнными со всей окуёмы трофеями.