Текст книги "Гашиш. Рассказ туркестанца"

Посвящается Владимиру Васильевичу СТАСОВУ

Ты видишь, лик мой тощ и бледен;

Я нищ и стар; я скорбью съеден.

Я был и молод, и богат —

Я расточил свое богатство;

Промчалась юность; много крат

Врагов изведал я злорадство

И лживую печаль друзей:

То казнь была моей гордыне.

Уж мне не жаль минувших дней!

С судьбою примирившись ныне,

Я в поте дряхлого лица

Тружусь и жизни жду конца;

Но памятен мне день ужасный,

Когда, презренный и несчастный,

Один, без крова, в поздний час,

Я очутился в первый раз.

Уж тенью Самарканд покрылся,

Народ с базара расходился,

Дервиша смолк унылый крик,

Закрылся торг, кончались споры…

Дородный сарт, седой старик,

С усильем надвигал запоры

На двери лавочки; огонь

Блеснул в потемках; чей-то конь,

Понуря голову, лениво

Брел без хозяина домой.

Все утихало, лишь порой

По сонной улице пугливо

Перебежать из дома в дом

Спешила женщина; потом,

Как мышь, в тени двора скрывалась —

И вновь молчанье водворялось.

Счастливый час для богачей!

Их ждут объятья жен стыдливых

Иль пир в кругу друзей шумливых,

При пляске молодых

батчей.

Уж за стеной раздались клики,

И музыки веселый звук,

И пляски быстрой топот… Вдруг

Смятенье, рев несется дикий:

Батча лукавый угодил,

Восторг собранье охватил;

Бегут, и мечутся, и стонут….

Но вот опять все звуки тонут

В ночном молчании…

Луна

Из-за садов свой лик являла

И город сонный освещала.

В ту ночь казалась мне она

Бледна и зла. Людьми забытый,

И к стене прижавшися, немой,

С поникшей долу головой

Стоял я; злобой ядовитой

Томилася больная грудь, —

Мне было негде отдохнуть!

И о судьбе своей жестокой

В тиши я плакал одинокий;

Но нищему внимал Алла;

К нему печаль моя дошла:

Он помощь мне послал нежданно.

Вдруг, вижу я, – передо мной

Старик с дрожащей головой

Стоит; таинственно и странно

Мерцает беспокойный взгляд

Очей, луною озаренных;

В устах, усмешкой искривленных,

Зубов темнеет черный ряд…

И звуки вкрадчивого слова

Я слышу в тишине ночной:

– О чем ты плачешь? – Я без крова.

– Кто ты? – Наказанный судьбой,

За то, что… – Удержись! Причину

Мне знать не нужно; проходя,

В ночи твой плач услышал я

И захотел твою кручину

Советом мудрым облегчить.

– Отстань старик! Твое участье

Не нужно мне; мое несчастье

Никто не может исцелить!

– Смири порыв гордыни ложной.

Вот кошелек; мой дар ничтожный

Прими и слушай: средство есть

В печалях ведать наслажденье

И, позабыв судьбы гоненье,

С отрадой бремя жизни несть.

Ты плачешь; но в земной юдоли

Унынья, нищеты, забот

Алла спасенье подает

Рабам его священной воли.

Алла могуч! Гашиша дым

Для счастья нищих создан им!

Скорей же, горем отягченный,

Иди в приют уединенный,

Струю волшебную вдыхай, —

И тяжесть скорби безъисходной

С души спадет, и, вновь свободный,

Ты на земле познаешь рай.

Сказал и быстро удалился,

Оставив дар в руке моей…

В кофейне огонек светился, —

Шатаяся, побрел я к ней.

Вошел… Средь дымного тумана

Сидели люди вкруг кальяна.

Кто сам с собой вел разговор,

Кто, на огонь уставив взор,

В торжественном оцепененьи,

Казалось, созерцал виденье;

Кто, мирно голову склонив

На грудь, в дремоту погружался,

Кто пеньем сладким упивался…

Я сел угрюм и молчалив,

Чубук схватил рукою жадной,

Вдохнул гашиша дым отрадный

И дожидаться стал. Порой,

Объят неведомой мечтой,

Кофейни гость в восторге диком

Вставал и хохотом, и криком

Вертеп убогий оглашал;

Тогда хозяин прибегал,

Чтобы унять безумца бранью;

Но, предан чудному мечтанью,

Окрест не видя ничего,

Счастливец презирал его

Ничтожный гнев и в пляс пускался.

Но вдруг почудилося мне,

Что сам, как будто в странном сне,

Я громким смехом заливался.

Да где же горе? – Горя нет!

О чем я плакал так недавно?

На что сердился своенравно?

Мне счастье нежный шлет привет!

Я все забыл… я в упоеньи…

То было райское мгновенье!

Я понял, что гашиша дым

Уж духом властвовал моим.

Быть может, житель стран холодных,

Суровых, темных и бесплодных,

Не ведал ты в снегах своих

О чудных таинствах Востока?

Я расскажу тебе о них

Во славу Бога и Пророка.

Внемли ж словам моим, пришлец,

И верь правдивому рассказу!

За слово лжи пускай Творец

Пошлет на плоть мою заразу,

Пусть иссушит источник вод

Мне на пути в степях горючих

И облаком песков летучих

Мой труп истлевший занесет!

Забыв житейские тревоги,

Унылых мыслей не тая,

На войлоке, поджавши ноги,

Сижу я, весел, как дитя!

Куда ни обращаю взоры,

Повсюду дивные узоры

И разноцветные ковры.

Роскошной Персии дары;

Шелками шитые халаты,

В сияньи золота чалмы,

За миг – и бледны, и темны,

Теперь – прекрасны и богаты, —

Пестреют ярко предо мной

Игривой, радужной красой!

А люди, люди! Не похожи

Они вдруг стали на людей:

Забавный вид! Какие рожи!

То сонм невиданных зверей!

Один ветвистыми рогами

Товарища бодает в бок;

Другой, с руками и ногами

В ковровый спрятавшись мешок,

Клубочком по полу катится;

Кто вырос вдруг до потолка,

А кто стал мельче паука…

Все пляшет, мечется, кружится —

Быстрей, быстрей – и, увлечен

В тумане дикого вращенья,

Из глаз теряю я виденья

И вдруг, как будто дальний стон,

Раздался звон.

Так чуден он,

Что, упоен,

Я в сладкий сон.

Им погружен

И все кругом,

Объято сном,

Внимает в сумраке немом,

Как, потрясая небосклон,

Несется он,

Тот дивный звон.

Звон – и широко раскрылись зеницы;

Звон – и на воле; подул ветерок;

Звон – пробудилися певчие птицы,

Алой зарей разгорелся восток.

С звоном сливаются новые звуки:

Каплет роса с оживленных дерев,

Ветви в одежде зеленых листов

Манят меня, как мохнатые руки,

В темные сени роскошных садов.

Ропщут там воды – прозрачные воды!

К ним, покидая узорные своды

Пышных гаремов, веселой гурьбой

Жены эмира с зарей прибегают,

Песни их громкие страсть распаляют,

Будят желанья в груди молодой…

Крепкие стены красу их скрывают…

Но, как тигрица на гриву коня,

Бешено на стену кинулся я.

Прыгнул – и вот за ревнивой оградой

Жадно дышу благовонной прохладой;

Спрятавшись в чаще кудрявых кустов,

Жду я видений; но тех голосов,

Что долетали ко мне за мгновенье,

Смолкло волшебно-лукавое пенье.

Все в неподвижно-нависших садах

Пусто… Но чу! Недалеко в кустах

Слышится шепот, призыв потаенный:

«Спеши, мой яхонт драгоценный,

Ко мне, ко мне! Я здесь одна;

Тревогой грудь моя полна.

Я жажду наслаждений новых,

Безумных, молодых страстей.

Я ускользнула от очей

Эмира евнухов суровых,

Чтоб убежать с тобою в даль.

Ужель тебе меня не жаль?

Я молода… не в силах доле

У старика скучать в неволе;

Возьми меня, люби меня.

Ты смел и молод – я твоя!»

И та, чей голос соловьиный

Меня так чудно призывал,

Явилась мне, и стан змеиный

К груди с весельем я прижал.

Меня отталкивали руки.

«Боюсь… ступай…» шептал язык,

«Не уходи», с улыбкой муки

Молил откинувшийся лик.

Я видел взор сердито-нежный

Сквозь сеть опущенных ресниц:

Пылал он страстию мятежной,

Как туча, полная зарниц!

Я чуял сердца трепетанье

(Так голубь бьется молодой

В когтях орла, еще живой)…

И жгло меня любви дыханье,

Как вихрь пустыни, в страшный час,

Когда, играя и кружась,

Самум с полудня налетает

И караваны заметает

Горячей пылью…

Чудный сон!

Как дым мгновенный, скрылся он.

В волнах нежданных тьмы глубокой

Призыв промчался одинокий,

Прощальный, беспомощный стон!

И страх пред местию жестокой

Внезапно душу обуял…

То было краткое мгновенье;

Но непостижное мученье

Я в то мгновенье испытал!

Темницы тесной мрак и холод,

Терзанье пытки, жажду, голод,

Неумолимый гнет оков…

Казалось мне – рои клопов

Въедались в плоть мою; землею

Я был засыпан с головою

^[1]

;

Я погибал! И вдруг на миг,

Среди ужасного мечтанья,

Во мне проснулся луч сознанья;

В кофейне я услышал крик:

«Вяжи его!» – и в то ж мгновенье

Я навзничь с грохотом упал,

И кто-то руки мне связал, —

И вновь насмешки, брань и пенье…

Но скоро в вихре новых дум

Исчез земли презренный шум.

И чую я – крылья растут за плечами,

Орлиные крылья! И тучи кругом

Таинственно шепчут, несутся клубами…

Вдруг молнии блеск, оглушительный гром…

И мчусь я в пространстве, обвитый грозою,

Любуяся с неба далекой землею.

Там лентой сребристою вьется река,

В ней так же, как в небе, бегут облака!

Склонившись на берет, аул одинокий

Задумчиво дышит прохладой волны,

А справа и слева по степи широкой

Пасутся киргизских коней табуны—

И вижу я в дымке степного тумана—

Торжественно движется цепь каравана.

Мне слышится шорох песчаных зыбей,

Шаганье верблюдов и ржанье коней;

Цветистой, сверкающей, длинною цепью

Плывут, извиваясь над желтою степью,

Лениво колеблясь, взрывая пески,

И ярко на солнце белеют тюки;

А черные кони, как черные тучи,

То медлят, то мчатся, послушно-могучи.

Вот близится всадник…

Отец мой, отец! Тебя я узнал!

Посмотри, твой птенец,

Давно от гнезда непогодой отбитый,

Тобою, быть может, уже позабытый

Опять отыскался… Тебя он зовет,

К тебе он летит… Но бесплоден полет:

Скрывается призрак степного обмана

И нет уж верблюдов, коней, каравана…

Безлюдно все снова вокруг.

Не бьются усталые крылья,

С уныньем и стоном бессилья

На землю я падаю вдруг.

И снова один

Средь мертвых равнин

Лежу на песке

В безмолвной тоске,

А хищник степной,

Орел, надо мной

Летает, кружит,

В глаза мне глядит—

И, страхом объят,

Я понял тот взгляд:

Он говорил с насмешкою спокойной:

Усни, усни недвижным, мертвым сном!

Пусть солнца луч в степи пылает знойной:

Накрою я тебя своим крылом.

Зачем держать в уме пустые грезы?

Зачем блестит в глазах твоих слеза?

Я съем твой ум, я выпью твои слезы,

Я выклюю ненужные глаза.

Мятежные волнуют сердце страсти—

Я сердце отыщу в груди твоей

И выну вон, и разорву на части:

Оно умрет для горя и страстей!

И зверь придет, прожорливый и смелый,

И хлынет дождь, и ветер набежит;

Над грудою костей сухой и белой

Вновь солнца луч веселый заблестит.

Но и тогда тебя я не покину:

И день, и ночь, орел сторожевой,

Я стану криком оглашать равнину

И охранять костей твоих покой!

Я молча внимал.

Орел подлетал

Все ближе ко мне…

Но вдруг в тишине

Дрогнула степь, поднимается ропот,

Шум и оружий бряцанье, и топот.

Вижу: несутся, как ветер легки,

Всадники… Враг!.. Ты творишь ли молитвы?

Сабли их остры; как лес, бунчуки

Подняты, вьются, предвестники битвы.

«Полно, товарищ, покоиться, встань!

Верному ль время терять за мечтами?

Вот тебе конь и оружье; за нами

Ты поспеши на великую брань.»

С края земли,

В знойной пыли,

Звук,

Стук

Слышен вдали.

То не обман,

Бьет барабан,

Там

К нам

С западных стран

Вышли полки,

Блещут штыки.

В строй!

В бой!

Близки враги!

И кони с весельем заржали, и в сечу

Быстрее крылатых, погибельных стрел

Помчались неверным гяурам навстречу…

И сталь засверкала, и бой загудел.

Вихрь пыли и крови взвился над землею:

Мелькают в нем головы пестрой толпою,

Горящие очи, иссохшие губы,

Страданьем и злобою сжатые зубы,

В крови распростертые стройные станы,

Предсмертные взоры и смертные раны…

Но вот, перегнувшись на белом коне,

Неведомый воин несется ко мне:

Блестит его сабля, звенят его шпоры, —

То русский, то враг!

Наши встретились взоры…

Грозя мне, привстал он на легком седле;

Уж вижу морщины на старом челе,

Наряд боевой и на бляхах насечку,

И красные ноздри коня, и уздечку…

Мгновенье – и бой загорится на смерть.

Я дрогнул… Взглянул на далекую твердь:

Там, с пристальным взглядом, зловеще унылый,

Над битвой парил Азраил длиннокрылый;

Казалось, он в битве кого-то искал…

Нашел – и, сраженный, с коня я упал!

И конь мой, испуган, взвился надо мною,

Как буря, дыша и гремя в вышине;

Взвился, покачнулся и черной скалою

Внезапно застыл. И почудилось мне,

Что неба достиг головой он косматой,

Что бой раздавил он, что грудью подъятой

Затмил лучезарное солнце. Вокруг

Все тенью ночною покрылося вдруг

И звезды блеснули, и месяц далекий,

Серпом перегнувшись, в лазури глубокой

Новиснуд, янтарною тучкой обвит.

Гляжу – то не конь надо мною стоит.

То дикий утес при луне серебристой

Вздымается гордо стеной каменистой.

Он дремлет… Но сумрак окрестный гудит,

Гудит голосами, и плеском, и ревом…

Все громче и громче! И в ужасе новом

Я вспрянул, взглянул – верь ты мне иль не верь, —

Но целое море, щетинясь, как зверь,

Объемля всю землю от края до края,

Мильонами волн и дымясь, и сверкая,

Бежало, как войско на приступ, ко мне.

Я кинулся с воплем к отвесной стене,

Но зверь-океан нагонял меня; вот

К скале он прихлынул, скалу он грызет,

Взметает и пену, и брызги, и пламень…

Дрожащей рукой ухватившись за камень,

Не в силах от пропасти глаз отвести,

Висел я в пространстве. Одежды мои,

Как крылья подстреленной птицы, метались,

Мне били в лицо, трепетали и рвались…

И видел я праздник подводных духов:

Они веселились в пучине просторной;

На каждой волне прыгал карлик проворный,

Бил в бубны, коверкался на сто ладов,

Плевал на меня в вышину и смеялся,

Нырял и опять на поверхность являлся;

И видел я глубь океана, и рыб

Чешуйчатых, малых, больших и громадных,

Вертлявых и пестрых, холодных и жадных,

Стадами бродивших средь пенистых глыб.

Все выше и выше вздымались те глыбы,

Все ближе и ближе являлись мне рыбы.

Уж карлы, скача на упругих волнах,

Руками старались поймать мои ноги;

Лишь месяц далекий, не зная тревоги,

Все ярче и ярче блистал в небесах

И звезды спокойно мерцали в лазури,

Где нет ни морей, ни утесов, ни бури!

И слышал я стоны пародов земных

С полудня, с полночи, с заката, с востока, —

Все гибло в кипящих пучинах морских,

Все звало на помощь Аллу и Пророка!

Но черная туча на небе взвилась,

Как призрак, махая краями одежды;

И скрылись звезды, и месяц погас—

Последняя искра, последней надежды;

И грянул впотьмах над вселенною гром,

И голос победный послышался в нем:

«Вот слово Мудрого, – Того,

Кто сотворил моря и сушу:

Рабы презренные! Чего

Хотите вы? Я мир разрушу,

Я новый в миг опять создам,

Но в нем, отверженцы Пророка,

Клянусь зрачком десного ока,

Уже не будет места вам!

Не надувайтесь же гордыней.

Ответьте мне: где ваша мощь?

Вы зрели тучу над пустыней

И говорили – это дождь.

Лжецы! То вихрь, несущий кару;

Готовьтесь к грозному удару,

Дрожите, падайте во прах!..

Зачем так исказились лики?

Что означают эти крики?

Я отвечаю: это страх

Творивших зло и преступленья;

В великий день суда и мщенья

Они ничто в моих глазах!

Я ослеплю их всех туманом,

Я затоплю их океаном,

Я вскипячу тот океан. —

Они погибнут в муках ада;

Но ждет великая награда

Того, кто в жизни чтил Коран!»

^[2]

Умолк – и мир поколебался,

И в черном вихре я помчался,

Куда – не знаю! Предо мной,

Мгновенно слившись в рой летучий,

Огонь и мрак, и дым, и тучи

Мелькали с дикой быстротой,

Безумным хором оглушая,

Свистя, шипя и завывая,

Как будто сонмы злых духов

Слетались с четырех концов

На праздник гибели вселенной.

Но снова грянул гром священный—

В миг шум сменился тишиной,

Умчался ночи мрак бессильный,

Разлился свет волной обильной…

Но где же я и что со мной?

Над головой, безоблачный, безбрежный,

Небесный свод раскинулся в сияньи

И радуги великие врата

Семью цветами ярко трепетали.

Казалося, в них камней самоцветных

Неистощимый, частый лился дождь,

Волшебно в солнечных лучах играя

И падая на блещущего солнца

Бесценный, ослепительный алмаз.

И в райские врата вступил я смело.

Передо мной в туманном отдаленьи

Зубчатых стен причудливый узор,

Роскошные дворцы и минареты

Являлись, как воздушные обманы,

Как гения свободный мечты.

Я видел их, но к ним мне не хотелось,

Они лишь взор красой своей ласкали.

Вокруг меня цвел дивный вертоград

И я вдыхал цветов благоуханье,

То нежное, то страстное, как счастье

Весенних грез и пламенных надежд;

Напевы птиц, сливаяся с журчаньем

Ленивых волн студеного потока,

Меня влекли под сладостную сень

Разросшейся над берегом оливы.

Там хорошо в дремоте молчаливой

Склониться, созерцая вечный день.

И я пошел, и лег, и рой видений

Слетел ко мне для страстных наслаждений,

Для радости и неги, для любви,

Незнающей печали и разлуки.

Какой язык или какие звуки

Их выразят? Закрыв глаза мои,

Я пил вино небесного веселья

И в облаке волшебного похмелья

Мне слышалось: вкушай, вдыхай, лови—

Все для тебя! плоды, цветы, лобзанья

Покорных дев… Улыбки их очей,

Их ласки, их напевы, их желанья…

О, не страшись! Огня в груди твоей

Не утолят блаженные мгновенья:

Здесь в счастьи нет отравы пресыщенья,

Как нет измен, притворства и цепей!

И я открыл и взоры, и объятья

Для счастия…

Но что же это? Ночь?

Дрожащий свет, толпа, кофейня?! Прочь!

Прочь с глаз моих вы, призраки проклятья,

Противный сор противной мне земли!

Как смели вы явиться? Как могли

Вы заслонить собой картины рая?

Гашиш, спаси! О, дайте!..

И срывая

Веревки с рук моих и ног,

Хотел вскочить я – и не мог!

Взглянул – и стыд объял меня:

Одежда ветхая моя

Была разодрана в клочки.

Да где ж чалма?. где башмаки?

Где кошелек – случайный дар?

Все, все похищено!.. Угар

Над распаленной головой

Носился смутною волной;

Но ужас жизни сознал я

И слез потоком залился.

-

Пришлец! С тех пор промчались годы.

Поденщик, нищий, раб людей,

Влачу без цели, без свободы

Я бремя долгих, тяжких дней;

Привык я к брани и презренью,

Кормлюсь работой кое-как;

Но лишь с небес отрадный мрак

На землю падает и тенью,

Как ризой ночи, облачен,

Базар впадает в мирный сон,

Забытый всеми, гнусный парий.

Зажав в руке дневной динарий,

Спешу в кофейню я и там

До утра предаюсь мечтам,

Пора! Ты видишь, солнце село,

Томится дух, устало тело… Пришлец!

Не хочешь ли со мной

Ты испытать гашиша чары?

Пойдем… Смеешься?.. Бог с тобой!

Прощай… Но если бы удары

Судьбы жестокой на тебя

Обрушились и жизнь твоя

Нежданным горем омрачилась,

Припомни, что со мной случилось…

Алла могуч! Гашиша дым

Для счастья нищих создан им!

С.-Петербург. Ноябрь. 1874 г.

notes

Примечания

1

Среднеазиатские деспоты сажают преступников в зиндан – тесную подземную темницу, наполненную клопами.

2

Подражание Корану