Текст книги "Избранные стихи (СИ)"

Автор книги: Арсений Тарковский

Арсений Тарковский. Избранные стихи

РУСАЛКА

 
     Западный ветер погнал облака.
     Забеспокоилась Клязьма-река.
 
 
     С первого августа дочке неможется.
     Вон как скукожилась черная кожица.
 
 
     Слушать не хочет ершен да плотвиц,
     Губ не синит и не красит ресниц.
 
 
     – Мама-река моя, я не упрямая,
     Что ж это с гребнем не сладит рука моя?
 
 
     Глянула в зеркало – я уж не та,
     Канула в омут моя красота.
 
 
     Замуж не вышла, детей не качала я,
     Так почему ж я такая усталая?
 
 
     Клонит ко сну меня, тянет ко дну,
     Вот я прилягу, вот я усну.
 
 
     – Свет мой, икринка, лягушечья спинушка,
     Спи до весны, не кручинься, Иринушка!
 

1956

* * *

 
     Я надену кольцо из железа,
     Подтяну поясок и пойду на восток.
     Бей, таежник, меня из обреза,
     Жахни в сердце, браток, положи под кусток.
     Схорони меня, друг, под осиной
     И лицо мне прикрой придорожной парчой,
     Чтобы пахло мне душной овчиной,
     Восковою свечой и медвежьей мочой.
     Сам себя потерял я в России…
 

1957

АНЖЕЛО СЕККИ

Прости, мой дорогой

мерцовский экэаториал!

Слова Секки

 
     Здесь, в Риме, после долгого изгнанья,
     Седой, полуслепой, полуживой,
     Один среди небесного сиянья,
     Стоит он с непокрытой головой.
 
 
     Дыханье Рима – как сухие травы.
     Привет тебе, последняя ступень!
     Судьба лукава, и цари не правы,
     А все-таки настал и этот день.
 
 
     От мерцовского экваториала
     Он старых рук не властен оторвать;
     Урания не станет, как бывало,
     В пустынной этой башне пировать.
 
 
     Глотая горький воздух, гладит Секки
     Давным-давно не чищенную медь. —
     Прекрасный друг, расстанемся навеки,
     Дай мне теперь спокойно умереть.
 
 
     Он сходит по ступеням обветшалым
     К небытию, во прах, на Страшный суд,
     И ласточки над экваториалом,
     Как вестницы забвения, снуют.
 
 
     Еще ребенком я оплакал эту
     Высокую, мне родственную тень,
     Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету,
     Благословить последнюю ступень.
 

1957

ПАУЛЬ КЛЕЕ

 
      Жил да был художник Пауль Клее
     Где-то за горами, над лугами.
     Он сидел себе один в аллее
     С разноцветными карандашами,
 
 
     Рисовал квадраты и крючочки,
     Африку, ребенка на перроне,
     Дьяволенка в голубой сорочке,
     Звезды и зверей на небосклоне.
 
 
     Не хотел он, чтоб его рисунки
     Были честным паспортом природы,
     Где послушно строятся по струнке
     Люди, кони, города и воды.
 
 
     Он хотел, чтоб линии и пятна,
     Как кузнечики в июльском звоне,
     Говорили слитно и понятно.
     И однажды утром на картоне
 
 
     Проступили крылышко и темя:
     Ангел смерти стал обозначаться.
     Понял Клее, что настало время
     С Музой и знакомыми прощаться.
 
 
     Попрощался и скончался Клее.
     Ничего не может быть печальней.
     Если б Клее был немного злее,
     Ангел смерти был бы натуральней.
 
 
     И тогда с художником все вместе
     Мы бы тоже сгинули со света,
     Порастряс бы ангел наши кости.
     Но скажите мне: на что нам это?
 
 
     На погосте хуже, чем в музее,
     Где порой слоняются живые,
     И висят рядком картины Клее —
     Голубые, желтые, блажные…
 

1957

РИФМА

 
      Не высоко я ставлю силу эту:
     И зяблики поют. Но почему
     С рифмовником бродить по белу свету
     Наперекор стихиям и уму
     Так хочется и в смертный час поэту?
 
 
     И как ребенок 'мама' говорит,
     И мечется, и требует покрова,
     Так и душа в мешок своих обид
     Швыряет, как плотву, живое слово:
     За жабры – хвать! и рифмами двоит.
 
 
     Сказать по правде, мы – уста пространства
     И времени, но прячется в стихах
     Кощеевой считалки постоянство.
     Всему свой срок: живет в пещере страх,
      В созвучье – допотопное шаманство.
 
 
     И, может быть, семь тысяч лет пройдет,
     Пока поэт, как жрец, благоговейно,
     Коперника в стихах перепоет,
     А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна.
     И я умру, и тот поэт умрет.
 
 
     Но в смертный час попросит вдохновенья,
     Чтобы успеть стихи досочинить:
     – Еще одно дыханье и мгновенье
     Дай эту нить связать и раздвоить!
     Ты помнишь рифмы влажное биенье?
 

1957

x x x

 
      Кухарка жирная у скаред
     На сковородке мясо жарит,
     И приправляет чесноком,
     Шафраном, уксусом и перцем,
     И побирушку за окном
     Костит и проклинает с сердцем.
 
 
     А я бы тоже съел кусок,
     Погрыз бараний позвонок
     И, как хозяин, кружку пива
     Хватил и завалился спать:
     Кляните, мол, судите криво,
     Голодных сытым не понять.
 
 
     У, как я голодал мальчишкой!
     Тетрадь стихов таскал под мышкой,
     Баранку на два дня делил:
     Положишь на зубок ошибкой…
     И стал жильем певучих сил,
     Какой-то невесомой скрипкой,
 
 
     Сквозил я, как рыбачья сеть,
     И над землею мог висеть.
     Осенний дождь, двойник мой серый,
     Долдонил в уши свой рассказ,
     В облаву милиционеры
     Ходили сквозь меня не раз.
 
 
     А фонари в цветных размывах
     В тех переулках шелудивых,
     Где летом шагу не ступить,
     Чтобы влюбленных в подворотне
     Не всполошить? Я, может быть,
     Воров московских был бесплотней,
 
 
     Я в спальни тенью проникал,
     Летал, как пух из одеял,
     И молодости клясть не буду
     За росчерк звезд над головой,
     За глупое пристрастье к чуду
     И за карман дырявый свой.
 

1957

ИМЕНА

 
      А ну-ка, Македонца или Пушкина
     Попробуйте назвать не Александром,
     А как-нибудь иначе!
     Не пытайтесь.
     Еще Петру Великому придумайте
      Другое имя!
     Ничего не выйдет.
     Встречался вам когда-нибудь юродивый,
     Которого не называли Гришей?
     Нет, не встречался, если не соврать!
     И можно кожу заживо сорвать,
     Но имя к нам так крепко припечатано,
     Что силы нет переименовать,
     Хоть каждое затерто и захватано.
     У нас не зря про имя говорят:
     Оно – Ни дать ни взять родимое пятно.
     Недавно изобретена машинка:
     Приставят к человеку и глядишь —
     Ушная мочка, малая морщинка,
     Ухмылка, крылышко ноздри,
     горбинка, —
 
 
     Пищит, как бы комарик или мышь:
     – Иван!
     – Семен!
     – Василий!
     Худо, братцы,
 
 
     Чужая кожа пристает к носам.
     Есть многое на свете, друг Горацио,
     Что и не снилось нашим мудрецам.
 

1957

x x x

 
      Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был
     И что я презирал, ненавидел, любил.
 
 
     Начинается новая жизнь для меня,
     И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.
 
 
     Больше я от себя не желаю вестей
     И прощаюсь с собою до мозга костей,
 
 
     И уже, наконец, над собою стою,
     Отделяю постылую душу мою,
 
 
     В пустоте оставляю себя самого,
     Равнодушно смотрю на себя – на него.
 
 
     Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,
     Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,
 
 
     Сновидения ночи и бабочки дня,
     Здравствуй, все без меня и вы все без меня!
 
 
     Я читаю страницы неписаных книг,
     Слышу круглого яблока круглый язык,
 
 
     Слышу белого облака белую речь,
     Но ни слова для вас не умею сберечь,
 
 
     Потому что сосудом скудельным я был
     И не знаю, зачем сам себя я разбил.
 
 
     Больше сферы подвижной в руке не держу
     И ни слова без слова я вам не скажу.
 
 
     А когда-то во мне находили слова
     Люди, рыбы и камни, листва и трава.
 

1957

РУМПЕЛЬШТИЛЬЦХЕН

 
     Румпельштильцхен из сказки немецкой
     Говорил:
 
 
     – Всех сокровищ на свете
     Мне живое милей!
     Мне живое милей!
     Ждут подземные няньки,
     А в детской – Во какие кроты
     Неземной красоты,
     Но всегда не хватает детей!
 
 
     Обманула его королева
     И не выдала сына ему,
     И тогда Румпельштильцхев от гнева
     Прыгнул,
     за ногу взялся,
     Дернул
     и разорвался
     В отношении: два к одному.
 
 
     И над карликом дети смеются,
     И не жалко его никому,
     Так смеются, что плечи трясутся,
     Над его сумасшедшей тоской
     И над тем, что на две половинки
     Каждой по рукаву и штанинке —
     Сам свое подземельное тельце
     Разорвал он своею рукой.
     Непрактичный и злобный какой!
 

1957

МАЛИНОВКА

 
      Душа и не глядит
     на рифму конопляную,
     Сидит, не чистит перышек,
     не продувает горла:
     Бывало, мол, и я
     певала над поляною,
     Сегодня, мол, не в голосе,
     в зобу дыханье сперло.
     Пускай душа чуть-чуть
     распустится и сдвинется,
     Хоть на пятнадцать градусов,
     и этого довольно,
     Чтобы вовсю пошла
     свистать, как именинница,
     И стало ей, малиновке,
     и весело и больно.
     Словарь у нас простой,
     созвучья – из пословицы.
     Попробуйте, подставьте ей
     сиреневую ветху,
     Она с любым из вас
     пошутит и условится
     И с собственной тетрадкою
     пойдет послушно в клетку.
 

ЕЛЕНА МОЛОХОВЕЦ

…после чего отжимки можно отдать на кухню людям.

Е. Молоховец. Подарок молодым хозяйкам. 1911.

 
    Где ты, писательница малосольная,
     Молоховец, холуйка малохольная,
     Блаженство десятипудовых туш
     Владетелей десяти тысяч душ?
     В каком раю? чистилище? мучилище?
     Костедробилище?
     А где твои лещи
     Со спаржей в зеве? раки бордолез?
     Омары Крез? имперский майонез?
     Кому ты с институтскими ужимками
     Советуешь стерляжьими отжимками
     Парадный опрозрачивать бульон,
     Чтоб золотым он стал, как миллион,
     Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали,
     Чем нынче наниматели обедали?
     Вот ты сидишь под ледяной скалой,
     Перед тобою ледяной налой,
     Ты вслух читаешь свой завет поваренный,
     Тобой хозяйкам молодым подаренный,
     И червь несытый у тебя в руке,
     В другой – твой череп мямлит в дуршлаге.
     Ночная тень, холодная, голодная,
     Полубайстрючка, полублагородная…
 

1957

СТАНЬ САМИМ СОБОЙ

Werde der du bist.

Гёте.

 
       Когда тебе придется туго,
     Найдешь и сто рублей и друга.
     Себя найти куда трудней,
     Чем друга или сто рублей.
 
 
     Ты вывернешься наизнанку,
     Себя обшаришь спозаранку,
     В одно смешаешь явь и сны,
     Увидишь мир со стороны.
 
 
     И все и всех найдешь в порядке.
     А ты – как ряженый на святки
     Играешь в прятки сам с собой,
     С твоим искусством и судьбой.
 
 
     В чужом костюме ходит Гамлет
     И кое-что про что-то мямлит, —
     Он хочет Моиси играть,
     А не врагов отца карать.
 
 
     Из миллиона вероятии
     Тебе одно придется кстати,
     Но не дается, как назло,
     Твое заветное число.
 
 
     Загородил полнеба гений,
     Не по тебе его ступени,
     Но даже под его стопой
     Ты должен стать самим собой.
 
 
     Найдешь и у пророка слово,
     Но слово лучше у немого,
     И ярче краска у слепца,
     Когда отыскан угол зренья
     И ты при вспьппке озаренья
     Собой угадан до конца.
 

1957

ВЕЩИ

 
     Все меньше тех вещей, среди которых
     Я в детстве жил, на свете остается.
     Где лампы-'молнии'? Где черный порох?
      Где черная вода со дна колодца?
     Где 'Остров мертвых' в декадентской раме?
     Где плюшевые красные диваны?
     Где фотографии мужчин с усами?
     Где тростниковые аэропланы?
     Где Надсона чахоточный трехдольник,
     Визитки на красавцах-адвокатах,
     Пахучие калоши 'Треугольник'
     И страусова нега плеч покатых?
     Где кудри символистов полупьяных?
     Где рослых футуристов затрапезы?
     Где лозунги на липах и каштанах,
     Бандитов сумасшедшие обрезы?
     Где твердый знак и буква 'ять' с 'фигою'?
     Одно ушло, другое изменилось,
     И что не отделялось запятою,
     То запятой и смертью отделилось.
 
 
     Я сделал для грядущего так мало,
     Но только по грядущему тоскую
     И не желаю начинать сначала:
     Быть может, я работал не впустую.
 
 
     А где у новых спутников порука,
     Что мне принадлежат они по праву?
     Я посягаю на игрушки внука,
     Хлеб правнуков, праправнукову славу.
 

1957

ФОТОГРАФИЯ

О.М. Грудцовой

 
     В сердце дунет ветер тонкий,
     И летишь, летишь стремглав,
     А любовь на фотопленке
     Душу держит за рукав,
 
 
     У забвения, как птица,
     По зерну крадет – и что ж?
     Не пускает распылиться,
     Хоть и умер, а живешь —
 
 
     Не вовсю, а в сотой доле,
     Под сурдинку и во сне,
     Словно бродишь где-то в поле
      В запредельной стороне.
 
 
     Все, что мило, зримо, живо,
     Повторяет свой полет,
     Если ангел объектива
     Под крыло твой мир берет.
 

1957

КОНЕЦ НАВИГАЦИИ

 
      В затонах остывают пароходы,
     Чернильные загустевают воды,
     Свинцовая темнеет белизна,
     И если впрямь земля болеет нами,
     То стала выздоравливать она —
     Такие звезды блещут над снегами,
     Такая наступила тишина,
     И – Боже мой! – из ледяного плена
     Едва звучит последняя сирена.
 

1957

БАЛЕТ

 
      Пиликает скрипка, гудит барабан,
     И флейта свистит по-эльзасски,
     На сцену въезжает картонный рыдван
     С раскрашенной куклой из сказки.
 
 
     Оттуда ее вынимает партнер,
     Под ляжку подставив ей руку,
     И тащит силком на гостиничный двор
     К пиратам на верную муку.
 
 
     Те точат кинжалы, и крутят усы,
     И топают в такт каблуками,
     Карманные враз вынимают часы
     И дико сверкают белками, —
 
 
     Мол, резать пора! Но в клубничном трико,
     В своем лебедином крахмале,
     Над рампою прима взлетает легко,
     И что-то вибрирует в зале.
 
 
     Сценической чуши магический ток
      Находит, как свист соловьиный,
     И пробует волю твою на зубок
     Холодный расчет балерины.
 
 
     И весь этот пот, этот грим, этот клей,
     Смущавшие вкус твой и чувства,
     Уже завладели душою твоей.
     Так что же такое искусство?
 
 
     Наверное, будет угадана связь
     Меж сценой и Дантовым адом,
     Иначе откуда бы площадь взялась
     Со всей этой шушерой рядом?
 

1957

ЮРОДИВЫЙ В 1918 ГОДУ

 
     За квелую душу и мертвое царское тело
     Юродивый молится, ручкой крестясь посинелой,
     Ногами сучит на раскольничьем хрустком снегу:
 
 
     – Ай, маменька,
     тятенька,
     бабенька,
     гули-агу!
     Дай Феде просвирку,
     дай сирому Феде керенку,
     дай, царь-государь,
     импелай Николай,
     на иконку!
     Царица-лисица,
     бух-бух,
     помалей Алалей,
     дай Феде цна-цна,
     исцели,
     не стрели,
     Пантелей!
 
 
     Что дали ему Византии орлы золотые,
     И чем одарил его царский штандарт над Россией,
     Парад перед Зимним, Кшесинская,
     Ленский расстрел?
 
 
     Что слышал – то слушал, что слушал —
     понять не успел.
     Гунявый, слюнтявый,
     трясет своей вшивой рогожей,
     И хлебную корочку гложет на белку похоже,
     И красногвардейцу все тычется плешью в сапог.
     А тот говорит:
     – Не трясись, ешь спокойно, браток!
 

1957

ночной звонок

 
     ночной звонок
     Зачем заковываешь на ночь
     По-каторжному дверь свою?
     Пока ты спишь, Иван Иваныч,
     Я у парадного стою.
 
 
     В резину черную обута,
     Ко мне идет убийца-ночь,
     И я звоню, ищу приюта,
     А ты не хочешь мне помочь,
 
 
     Закладываешь уши ватой
     И слышишь смутный звон сквозь сон.
     Пускай, мол, шебуршит, проклятый,
     Подумаешь – глагол времен!
 
 
     Не веришь в ад, не ищешь рая,
     А раз их нет – какой в них прок?
     Что скажешь, если запятнаю
     Своею кровью твой порог?
 
 
     Как в полдевятого на службу
     За тысячей своих рублей,
     Предав гражданство, братство, дружбу,
     Пойдешь по улице своей?
 
 
     Она от крови почернела,
     Крестом помечен каждый дом.
     Скажи: «А вам какое дело?
     Я крепкий сон добыл горбом'.
 

1946-1958

СТИХИ ИЗ ДЕТСКОЙ ТЕТРАДИ

…О, матерь Ахайя,

Пробудись, я твой лучник последний…

Из тетради 1921 года

 
     Почему захотелось мне снова,
     Как в далекие детские годы,
     Ради шутки не тратить ни слова,
     Сочинять величавые оды,
 
 
     Штурмовать олимпийские кручи,
     Нимф искать по лазурным пещерам
     И гекзаметр без всяких созвучий
     Предпочесть новомодным размерам?
 
 
     Географию древнего мира
     На четверку я помню, как в детстве,
     И могла бы Алкеева лира
     У меня оказаться в наследстве.
 
 
     Надо мной не смеялись матросы.
     Я читал им:
     «0, матерь Ахайя!'
     Мне дарили они папиросы,
     По какой-то Ахайе вздыхая.
 
 
     За гекзаметр в холодном вокзале,
     Где жила молодая свобода,
     Мне военные люди давали
     Черный хлеб двадцать первого года.
 
 
     Значит, шел я по верной дороге,
     По кремнистой дороге поэта,
     И неправда, что Пан козлоногий
     До меня еще сгинул со света.
 
 
     Босиком, но в буденновском шлеме,
     Бедный мальчик в священном дурмане,
     Верен той же аттической теме,
     Я блуждал без копейки в кармане.
 
 
     Ямб затасканный, рифма плохая —
     Только бредни, постылые бредни,
     И достойней:
     'О, матерь Ахайя,
     Пробудись, я твой лучник последний…'
 

1958

БЕССОННИЦА

 
      Мебель трескается по ночам.
     Где-то каплет из водопровода.
     От вседневного груза плечам
     В эту пору дается свобода,
 
 
     В эту пору даются вещам
     Бессловесные души людские,
     И слепые,
     немые,
     глухие
     Разбредаются по этажам.
 
 
     В эту пору часы городские
     Шлют секунды
     туда
     и сюда,
     И плетутся хромые, кривые,
     Подымаются в лифте живые,
     Неживые
     и полуживые,
     Ждут в потемках, где каплет вода,
     Вынимают из сумок стаканы
     И приплясывают, как цыганы,
     За дверями стоят, как беда,
     Сверла медленно вводят в затворы
     И сейчас оборвут провода.
 
 
     Но скорее они – кредиторы
     И пришли навсегда, навсегда,
     И счета принесли.
     Невозможно
     Воду в ступе, не спавши, толочь,
     Невозможно заснуть, – так
     тревожна
     Для покоя нам данная ночь.
 

1958

синицы

 
     В снегу, под небом синим,
     а меж ветвей – зеленым,
     Стояли мы и ждали
     подарка на дорожке.
     Синицы полетели
     с неизъяснимым звоном,
     Как в греческой кофейне
     серебряные ложки.
     Могло бы показаться,
     что там невесть откуда
     Идет морская синька
     на белый камень мола,
     И вдруг из рук служанки
     под стол летит посуда,
     И ложки подбирает,
     бранясь, хозяин с пола.
 

1958

ТЕЛЕЦ, ОРИОН, БОЛЬШОЙ ПЕС

 
     Могучая архитектура ночи!
     Рабочий ангел купол повернул,
     Вращающийся на древесных кронах,
     И обозначились между стволами
     Проемы черные, как в старой церкви,
     Забытой Богом и людьми.
     Но там
 
 
     Взошли мои алмазные Плеяды.
     Семь струн привязывает к ним Сапфо
     И говорит:
 
 
     'Взошли мои Плеяды,
     А я одна в постели, я одна.
     Одна в постели!'
 
 
     Ниже и левей
     В горячем персиковом блеске встали,
     Как жертва у престола, золотые
     Рога Тельца
     и глаз его, горящий
     Среди Гиад,
     как Ветхого завета
     Еще одна скрижаль.
     Проходит время,
     Но – что мне время?
     Я терпелив,
     я подождать могу,
     Пока взойдет за жертвенным Тельцом
     Немыслимое чудо Ориона,
     Как бабочка безумная, с купелью
     В своих скрипучих проволочных лапках,
     Где были крещены Земля и Солнце.
     Я подожду,
     пока в лучах стеклянных
     Сам Сириус —
     с египетской, загробной,
     собачьей головой —
     Взойдет.
     Мне раз еще увидеть суждено
     Сверкающее это полотенце,
     Божественную перемычку счастья,
     И что бы люди там ни говорили —
     Я доживу, переберу позвездно,
     Пересчитаю их по каталогу,
     Перечитаю их по книге ночи.
 

1958

ЗАТМЕНИЕ СОЛНЦА. 1914

 
     В то лето народное горе
     Надело железную цепь,
     И тлела по самое море
     Сухая и пыльная степь,
 
 
     И под вечер горькие дали,
     Как душная бабья душа,
     Багровой тревогой дышали
     И Бога хулили, греша.
 
 
     А утром в село на задворки
     Пришел дезертир босиком,
     В белесой своей гимнастерке,
     С голодным и темным лицом.
 
 
     И, словно из церкви икона,
     Смотрел он, как шел на ущерб
     По ржавому дну небосклона
     Алмазный сверкающий серп.
 
 
     Запомнил я взгляд без движенья,
     Совсем из державы иной,
     И понял печать отчужденья
     В глазах, обожженных войной.
 
 
     И стало темно. И в молчанье,
     Зеленом, глубоком как сон,
     Ушел он и мне на прощанье
     Оставил ружейный патрон.
 
 
     Но сразу, по первой примете,
     Узнать ослепительный свет…
 
 
     Как много я прожил на свете!
     Столетие! Тысячу лет!
 

1958

ГРЕЧЕСКАЯ КОФЕЙНЯ

 
     Где белый камень в диком блеске
     Глотает синьку вод морских,
     Грек Ламбринуди в красной феске
     Ждал посетителей своих.
 
 
     Они развешивали сети,
     Распутывали поплавки
     И, улыбаясь точно дети,
     Натягивали пиджаки.
 
 
     – Входите, дорогие гости,
     Сегодня кофе, как вино! —
     И долго в греческой кофейне
     Гремели кости
     Домино.
 
 
     А чашки разносила Зоя,
     И что-то нежное и злое
     Скрывала медленная речь,
     Как будто море кружевное
     Спадало с этих узких плеч.
 

1958

x x x

 
     Я долго добивался,
     Чтоб из стихов своих
     Я сам не порывался
     Уйти, как лишний стих.
 
 
     Где свистуны свистели
     И щелкал щелкопер,
     Я сам свое веселье
     Отправил под топор.
 
 
     Быть может, идиотство
     Сполна платить судьбой
     За паспортное сходство
     Строки с самим собой.
 
 
     А все-таки уставлю
     Свои глаза на вас,
     Себя в живых оставлю
     Навек или на час,
 
 
     Оставлю в каждом звуке
     И в каждой запятой
     Натруженные руки
     И трезвый опыт свой.
 
 
     Вот почему без страха
     Смотрю себя вперед,
     Хоть рифма, точно плаха,
     Меня сама берет.
 

1958