Текст книги "Корень и дикий цветок"

Автор книги: Арон Тамаши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Потоптавшись, они наконец встали перед Тези плечом к плечу; однако пол под ними будто ходуном ходил, и они переминались с ноги на ногу. Потом вдруг разом обернулись и вопросительно посмотрели на старика.

– Давайте, давайте, говорите! – подбодрил хозяин.

Лишь после этого рассыльный, у которого лицо и лента на жезле были одинаково красными и который выглядел несколько старше товарища, приподнял увитый цветами жезл и заговорил. Однако плохо заученная речь о том, что уважаемые хозяева этого дома с чадами и домочадцами приглашаются на свадьбу, давалась ему с огромным трудом; слова прыгали, прятались, словно блохи, возникали не там, где надо, а то и вовсе терялись. Другой юноша, пестро-веснушчатый, всеми силами пытался помочь приятелю и каждый раз, когда возникала пауза, ударял жезлом об пол, приговаривая:

– От всей души!

В конце концов рассыльный с горем пополам завершил свою речь, упустив, впрочем, самое главное: кто и на ком собрался жениться.

– А жених-то кто будет? – спросила Тези.

– Разве я не сказал? – удивился посланник.

– Нет.

– Быть не может!

Стажер-зоотехник еще раз ударил жезлом в пол и гаркнул:

– Ференц Колокан!

– Секретарь по животноводству, – придя в себя, уточнил рассыльный.

Тези прищурилась, взгляд ее стал колючим.

– А невеста? – спросила она.

– Каталина Чюди, – ответил посланник.

Глаза Тези еще сильнее сощурились, и она медленно, как крадущийся хищник, потянулась руками к обоим украшенным цветами и лентами жезлам; затем молниеносным движением вырвала их у парней, с хрустом переломила о колено и швырнула на пол.

– Вот и проваливайте к своей Чюди!

Старый Тима подобрал обломки, сунул парням в руки и жестом показал, чтобы вышли. Когда дверь за ними закрылась, он ласково обнял девушку за плечи, отвел в горницу и, остановившись перед диваном, мягко сказал:

– Ты приляг, внученька.

Глаза у него при этом были похожи на лесные орехи росистым утром.

– И успокойся, я скоро вернусь, – добавил он.

Выйдя из дому, он торопливо заковылял по снежной дороге и, вскоре нагнав парней, пошел между ними.

– Ничего вы не видели, ребята, понятно? – сказал он.

– Да и не поверит никто, – уныло заметил рассыльный.

– Это верно, – согласился стажер.

– Ну вот и ладно, – сказал старик. – Сделаю вам другие палки, лучше прежних будут, на них ваши ленточки-цветочки и перевесим.

Парни хмыкнули: мол, неплохо бы, да где найдешь подходящее дерево. Они шли напрямик по глубокому снегу, под которым лежала дорога. Местами, где особенно припекало солнце, снег уже превратился в кашицу, в тени же по-прежнему сиял нетронутой белизной. Теплый южный ветерок старательно помогал солнцу на открытом пространстве, но стоило ему отклониться в чужие владения, заглянуть в перелесок или густые заросли кустарника, те мигом охлаждали его пыл, оберегая девственность снега.

– А ну-ка постойте, – вдруг сказал старый Тима.

Парни послушно остановились, глядя на него вопросительно и уныло. Похоже, выпили они много, и, хотя сцена с Тези на какое-то время их отрезвила, вино теперь опять забродило в них.

– Чем, по-вашему, хороша кошка? – спросил старик.

– Тем, что мышей… – начал было рассыльный, но старый Тима отрицательно закачал головой.

– Нет, не то.

Веснушчатый, который пел во дворе частушку, догадавшись, заулыбался.

– Киска краше всех зверят! – отчеканил он.

– А Катюша? – продолжал старик.

– Всех девчат!

– Просто чу-удо! – подхватил рассыльный.

Веселье вновь заиграло в них, и, когда старик убедился, что теперь с ними можно и кашу варить, и лыко вязать, повел их к ветвистому, узловатому дереву, где снег еще не подтаял. И пока парни, взвизгивая от удовольствия, терли себе снегом щеки и сыпали его Друг другу за шиворот, старый Тима ловко срезал с орешника пару подходящих сучьев.

– Ну, пошли, – сказал он.

Снег взбодрил ребят, и они уже на ходу перевесили на новые жезлы ленты и искусственные цветы. Вскоре добрались до деревни, что лежала в получасе ходьбы, то есть в трех с небольшим километрах от лесного хутора.

Направились прямиком в сельсовет. Судя по тому, насколько уверенно шагали ребята, они ничуть не сомневались, что застанут там Ференца Колокана, хотя день был субботний. Старый Тима по-прежнему ковылял между ними, будто усталый олень, которого отловили в зимнем лесу эти парни с украшенными цветами и лентами палками и которого ведут теперь в сельсовет. Так вошли они в распахнутые ворота. Колокан, очевидно, ждал возвращения свадебных зазывал, но, когда увидел между ними старика, тотчас забыл о них.

– Ба! – всплеснул он руками.

Старый Тима сказал спокойно и просто:

– Добрый день, сынок.

Пожали друг другу руки; Колокан, продолжая улыбаться, спросил парней:

– Все в порядке?

– Пока.

Подмигнув, он кивнул в сторону старика.

– И Тимотеуса Байко с семьей пригласили?

– Да-да, пригласили!

На этом он отпустил ребят и с улыбкой взглянул на старого Тиму. Однако трудно было понять: всегда и веем ли он так улыбается или только сейчас, ему; обычное это для него дело или такое же редкое, как пуговицы из перламутра на полотняной рубахе? Вполне могло статься, что и обычное: уж больно игривые у него глаза – как у полного сил молодого пса, который вроде и вырос, а все озорует. Кудрявые его волосы, аккуратно подстриженные, были густы, что звериная шерсть, а длинные сильные ноги, казалось, так и носили бы его без конца по оврагам да через кусты напролом. Ладони огромные, прямо лопаты; скулы выступали чуть больше, чем надо, а подбородок, наоборот, меньше. Богатырская сила, добродушная неуклюжесть излучали покой, как излучает его природа, но ведь и в природе покой – не всегда благодать.

– Присаживайтесь, дядюшка Тима! – сказал он.

– Благодарствую, разве что ненадолго, – ответил старик, опускаясь на стул.

С того момента, когда открылась дверь и вошел старик, Колокан только и думал что о Тези; а перед глазами у Тимотеуса стояла корова, тощавшая не по дням, а по часам и вот-вот готовая отдать богу душу.

– Давненько мы с вами не виделись, – задумчиво произнес Колокан.

– Ровно год и неделю.

– Да, бежит время!

– Бежит. И не устает.

Ференц Колокан подумал, что так разговор может продолжаться очень и очень долго, как осенью диалог двух орешников: то с одного упадет на землю орех, то с другого.

– Так вот, значит, жду вас, дядюшка Тима, с внучкой на свадьбу.

– Когда свадьба?

– Разве эти бездельники вам не сказали?

– В старое решето что насыпалось, то и просыпалось.

– В субботу, через неделю.

– Стало быть, есть еще время.

Колокан понял, что для старика эта тема – как облако, только свет заслоняет. Что-то гложет его, отвлекает все мысли; мало ли что, может, кто-нибудь к внучке его подбирается, паутину плетет, вот старик и затосковал, вот и ноет у него сердце. Но Колокан тотчас устыдил себя за такие мысли: хватит голову ерундой забивать, все-таки свадьба через неделю.

– Может, звезда какая над домом зажглась? – все же спросил он.

Было ясно, что не о святой душе говорит Фирко Колокан, а имеет в виду какого-нибудь ухажера. Однако, как и обещал, старый Тима сделал вид, будто не понял намека.

– Как не зажечься, коли завтра Крещение, – сказал он.

Колокан отметил про себя, с какой ловкостью перевел старик разговор со звезды любви, о которой его спросили, на звезду библейскую, за которой следовали волхвы. Ох, и хитер этот Тимотеус: в лесу-то как дома, сквозь непролазные дебри уйдет, да так, что листик не шелохнется. Ловок, как леший, и скрытен, как леший, а ты тут хоть лопни, загадки его разгадывая.

– Так вы ко мне? – спросил Колокан.

– К вам, если не затруднит, – ответил старик.

– Что-нибудь со скотиной?

– С коровой.

– Знаю, одна у вас.

Часто и как-то жалобно закивал старый Тима.

– Одна. Помните, на прошлый Новый год крем ели, «Птичье молоко»? Так это ее.

– Давно это было.

– Давно. По корове заметно.

– Постарела?

– Чуть ветер окрепнет – завалится.

– Не ест?

– Нет.

– Почему?

– Нечего.

Недобро ухмыльнулся Ференц Колокан, постучал ногой по полу.

– А вы ей торт испеките, есть ведь кому, – сказал он.

Старик заморгал так, как если бы охапку осенних листьев швырнуло ветром в глаза. Но и Колокан тотчас пожалел о сказанном. Не выдержал, нагрубил, хоть это и не в его характере. Все дикарка та виновата: как сверлила его тогда своими глазищами, бездонными, точно горные озера. Год прошел, а лицо до сих пор горит. Ну и что?! Не причина это для мести; смешались, перепутались в ней самолюбие и любовь, вот и весь ее грех.

Он слегка коснулся плеча старика ладонью-лопатой и примирительно произнес:

– Пошутил я, что уж.

– Ей от шуток легче не станет.

– Значит, надо отдать ее.

– Значит, надо. В кооператив.

Колокан согласно кивнул: мол, конечно, куда же еще; но сказал другое:

– Осенью, пожалуй, еще можно было.

– А подыхает она сейчас.

– В том-то и беда.

– Так исхудала, что дверь открывать не надо, в щелку пройдет.

Колокан свернул губы трубочкой, будто колючку во рту держал, головой закачал из стороны в сторону.

– Нет, нету.

– Чего нету?

– Людей нету.

– Тогда я ее забью.

– Нельзя!

– Ну так хоть кормов дайте, за деньги.

– Проще сахару дать.

Не нашел больше слов старый Тимотеус. Он вдруг почувствовал во рту такую горечь, что даже язык прижал к нёбу, чтобы не сплюнуть. Теплый туман медленно разливался в мозгу, застилая глаза. Однако ж на нет и суда нет; он сглотнул и тяжело поднялся. Что говорил на прощанье и пожал или нет Колокану руку, не помнил. Так почти в забытьи и направился к двери, перебирая пальцами правой руки, будто что-то нащупывая. Только мыслям о Чако и о том, что ее ожидает, было место в сознании, горьким мыслям.

В дверях он обернулся.

– Тогда пусть ее волки съедят, – сказал он.

– В хлеву-то?

– Привяжу в лесу к дереву.

– Вас накажут!

– Кто?

Ференц Колокан в ответ лишь пожал плечами. Не знал или не хотел даже думать, кто и в самом деле накажет хозяина, если тот свою собственную корову отведет в лес волкам на съедение. И пока Колокан молчал, старый Тима, нахмурив брови, ответил сам:

– Разве что только бог.

С тем и вышел.

В глубокой задумчивости ковылял он по деревенской улице, а правой рукой все пытался ухватить что-то в воздухе, шарил, нащупывал – и не находил. Так иногда завяжешь на платке узелок, вроде на память, а о чем – поди вспомни; вертишь, теребишь узелок, да все зря, лишь расплывчатое, туманное пятнышко маячит где-то в дальнем уголке памяти. Мерещилось оно и старому Тиме, он даже ощущал его тепло, но, как ни вглядывался, видел только неясные образы, которые извивались, плясали, заманивали. Старик поднял голову и увидел, что стоит перед дверью сапожника.

Он вошел.

– А где же мастерская? – спросил, оглядывая голые стены.

– Была – да сплыла, – ответил сапожник.

– Стало быть, вы теперь вроде как в сказке живете.

– Вроде.

Старый Тима в деревне был редким гостем; хозяин вежливо усадил его, сказал что-то о преимуществах жизни отшельником на лесном хуторе, вольной жизни, которую, ей-же-ей, многие предпочли бы здешней. Поинтересовался, чем мог бы помочь, будь у него и теперь мастерская.

– Каблуки разве стерлись маленько, – сказал старик.

Хозяин тотчас опустился перед ним на колени и, осмотрев подошвы, заключил, что ничуть не бывало, еще несколько лет послужат. Правда, можно подковки набить, крупные – на каблуки, поменьше – на носки, тогда башмакам и вовсе сносу не будет.

– Из дому шел, как раз за этим и собирался зайти, – сказал старик. – Сейчас вот домой возвращаюсь, а забыл. Хорошо, вы напомнили.

– Потому что и память того, стирается, – заметил сапожник.

Обидно стало Тимотеусу, что старостью объясняют его забывчивость; не в возрасте дело, ведь и в деревне, и в округе всей стар и млад знают, что он вполне еще в здравом уме и ясной памяти; это и Тези подтвердить может. Фирко и волки, скалящие на корову клыки, – вот кто стоит перед глазами, путает мысли.

Задумавшись, он сидел и согласно кивал, не видя и не слыша, как сапожник набивает на башмаки подковки: округлые, в форме месяца, – на каблук, горбатые, не больше бобового зернышка, – на носок.

– На льду-то теперь осторожнее! – предупредил сапожник.

Услышал ли старик, нет ли – во всяком случае, ничего не ответил. Но едва ли слова сапожника отозвались в нем громче, чем в стволе дерева шелест крыльев пролетающей мимо птицы. Оно и неудивительно, если в это время одной из ветвей, то бишь правой рукой, старик снова пытался поймать что-то в воздухе.

Он озабоченно вертел головой, осматривая пространство вокруг стула, на котором сидел.

– Что-нибудь потеряли? – спросил сапожник.

– Палку.

– Какую палку?

– Из дикой вишни.

– Сюда вы без палки пришли.

– Без палки?!

– Без.

Старый Тима поднялся и, наморщив лоб, стал прикидывать, как такое могло случиться. Из дому он вышел с палкой, это точно. Потом зашел к Колокану и, когда Фирко предложил ему сесть, вроде прислонил палку к краю стола. Да, похоже, что там и оставил, потому что на улице, когда вышел из сельсовета, ощущал в правой руке какую-то непривычную пустоту. Потому и пальцами шевелил! Не о подковках на каблуки, а о палке забыл и никак не мог вспомнить. Но все-таки хорошо, что зашел к сапожнику, подковки-то давно набить собирался; и вот, выходит, не забудь он палку у Колокана, глядишь, не всплыло бы и это в памяти.

Морщины на лбу разгладились, взгляд прояснился.

– Там и забыл.

– Где?

– У Колокана в конторе.

– Так вернитесь и заберите.

Как горячие угли на ветру, вспыхнули глаза старика, отчаянное упрямство и страх отразились в них.

– Ноги моей больше там не будет! – произнес он.

С тем и отправился домой.

Ветер дул прямо в лицо, обжигая щеки; тут и там небо заволокли облака, неспешно кочевавшие с востока на запад. Местами, где в полдень особенно припекало солнце, и теперь еще чуть слышно всхлипывали быстрые ручейки, но стоячую воду лужиц уже обрамляли тонкие кружева льда. Тихо было вокруг; звери и птицы спешили домой, спешил куда-то и ветер, он все крепчал, а вместе с ним крепчал и мороз.

Когда старик добрался до дому, уже смеркалось.

– Плохие новости, деда? – спросила Тези.

– Хорошего мало, – вздохнул старик.

– И ветер что-то разгулялся.

– Да, задувает со всех сторон.

Таким мрачным он еще не бывал, отметила про себя Тези. Это не обычная осенняя грусть, когда от плохой погоды и у старика портилось настроение. Видно, дела совсем плохи. Что-то неумолимое, страшное поразило не листву и не ветви, а самые корни. Кабы не так, то хоть изредка прояснялся бы взгляд, отступала тоска. Прежде, когда, бывало, находила на него грусть или был он чем-нибудь раздосадован, девушка пыталась развеселить его тем, что сама начинала смеяться. Вот и теперь она засмеялась – весело, звонко, – но старик даже не улыбнулся.

– А у меня ужин готов, – помолчав, сказала она.

– Спасибо.

– Снимайте-ка стеганку, давайте я помогу.

– Не надо.

– Вам холодно?

– В хлев пойду загляну.

Как странно: только вошел – и сейчас же в хлев. Будто овцы с коровой там ждут не дождутся.

– Я их покормила, – сказала Тези.

– Я не за этим.

– За чем же?

– Другое есть дело.

Он что-то скрывает, что-то серьезное, подумала девушка. Но что же это за тайна такая? Отдал, как и собирался, Чако в кооператив? Если так, то понятно – как не горевать. Но ведь ей же там лучше будет, в хлеву-то не сегодня завтра с голоду околеет.

– Даже чаю не выпьете?

– Ну разве что чаю.

Старик прошел к столу, сел и, сняв шапку, положил на колени.

– Как у вас башмаки цокают! – удивилась Тези.

– Подковки набил, – ответил старик.

Девушка удивилась еще больше: что это вдруг нашло на дедушку? Прежде локоть на стеганке продерет и неделями ходит, не замечает. А тут ни с того ни с сего подковки набил! И не весной, не летом – среди зимы, когда кругом скользко, когда под застрехой сплошь наледи от капели!

Стало быть, что-то стряслось.

– Налить вам в чай палинки?

– Налей, внученька. Только черничной, черной.

Тези налила и подсела к столу рядом с дедом. Она смотрела на него и улыбалась, надеясь улыбкой его успокоить, отвлечь, чтобы не заметил, как дрожит она, будто пламя свечки на сквозняке. Сжав руки в кулачки, Тези старалась выглядеть веселой и беззаботной, а про себя твердила: крепись, улыбайся, сколько сил хватит!

– Принеси колокольчик, – сказал старик.

Девушка подумала, что ослышалась.

– Колокольчик?!

– Да, старый, что в горнице на полке.

А это уж совсем небывалое дело, поразилась Тези. Никогда не напоминал он ей, где что лежит – колокольчики ли, другие какие вещи; все она помнит, все в доме знает. Когда в шестидесятом, во время поста, отелилась Чако, не кто иной, как она отыскала где-то дробины, чтоб подкалить для коровы овес. Так же и с другой мелочью. Однажды понадобились подковные гвозди, так не нашлись бы, не будь ее. Дедушка – хозяин бережливый, что сегодня не нужно – припрячет, но назавтра уже и не вспомнит куда.

Однако ничего этого Тези не сказала, а молча сходила в горницу и принесла колокольчик.

– Этот?

– Он самый, внученька.

– Зачем он вам?

Старик не ответил; левой рукой бережно взял колокольчик за кольцо, а правой – за язычок, чтобы не звенел, приподнял, молча оглядел, затем опустил.

– Еще от отца моего остался, – сказал задумчиво.

– Мне он, значит, вроде прадедушки? Праколокольчик! – засмеялась Тези.

– В те времена его лютней звали.

– Правильно, и лютнисты вешали себе лютни на шею.

– Какие такие лютнисты?

– Бродячие музыканты. Ходили по деревням и песни пели о героях.

Старый Тимотеус закивал; казалось, на глаза ему вот-вот навернутся слезы, потому что, кивая, он часто моргал.

– Этот тоже споет, – сказал он.

– О чем, деда?

– О героях.

– О каких? Я вас не понимаю, – удивилась Тези.

– О волках и о Чако, – ответил старик.

От внезапно нахлынувшего волнения Тези вскочила. Теперь было совершенно ясно, что там, в деревне, произошло что-то непредвиденное. А может быть, просто холодный ветер так застудил дедушке голову, что все ему видится в мрачном свете? Не находя себе места, она шагала из угла в угол по маленькой комнатке и вдруг бросилась к дедушке. Нежно сжав теплыми ладонями его голову, пристально посмотрела ему в глаза.

– Наша корова им не нужна?

– Не нужна.

– И вы решили, пусть ее волки съедят?!

Старый Тима поднялся и ощутил, как до боли сжалось что-то внутри; подобного с ним давно уже не бывало. Может, это от ветра, который бушевал за окном и пронзительный свист которого резал слух даже в доме? Или это нервный озноб от накопившихся за день и хлынувших через край волнений? Но вполне возможно, что старика поразила внучка, которая не просто понимает все с полуслова, а видит, читает мысли.

– Повешу ей колокольчик на шею, – сказал он.

– А потом?!

– Привяжу ее к дереву на краю леса.

– Ну а потом?!

– Будем ждать, когда лютня заплачет.

Фраза будто застыла в тишине; старик и девушка, не отрываясь, пристально вглядывались друг другу в глаза. Во взгляде старика смешались отчаяние и боль, во взгляде девушки – отчаяние и мольба. Неожиданно Тимотеус встряхнул колокольчик, и он зазвенел безнадежно и глухо – так сыплются комья земли на крышку гроба.

От этого звука ноги у Тези подкосились, она села за стол и уткнулась лицом в ладони.

– Вот так он и зазвенит, – сказал старик.

– Но ведь бог-то все слышит! – не поднимая головы, с горечью воскликнула девушка.

На мгновение старый Тима даже растерялся от этих слов, но взял себя в руки и твердо сказал:

– С его ведома делается.

И вышел из дому.

Уже стемнело, вечер стоял угрюмый и ветреный. Промозглый северный ветер, завывая, стремительно вырывался из леса, во дворе, огибая дом, притормаживал, взвизгивал и, пройдясь под окнами в дьявольской пляске, уносился прочь. Облака скрылись. Звезды ярко сияли, и луна, освещенная солнцем уже более чем наполовину, неспешно приближалась к вершине небосклона. Лес виднелся отчетливо, у крайних деревьев легко было различить даже ветви, усыпанные снегом; но чем дальше вглубь, тем запутаннее становились их черные линии, постепенно сливавшиеся и уходившие в полную тьму. Зато сосульки сверкали одинаково весело что на застрехе дома, что на обвислых краях соломенной крыши сарая.

Раз или два звякнул вдали колокольчик, но пока еще сдержанно, кротко.

– Повел! – сказала Тези.

Однако головы не подняла.

По-прежнему, опустив голову на руки, сидела она за столом; в таком положении и застал ее дедушка, когда вернулся. Старик вздохнул – вздох его будто донесся из-под опавшей листвы, – но ничего не сказал. Положив шапку на угол стола, а стеганку повесив на спинку стула, он сел напротив внучки.

Некоторое время оба молчали.

– Шапку-то на крючок не повесили? – чуть погодя спросила Тези.

Старик растерялся, удивленный тем, что девушка вроде и не глядит, а видит.

– И пальто тоже?!

Старик и на это ничего не ответил. Тези подняла голову и пристально посмотрела на деда, словно не узнавая. Отчасти так оно и было – настолько вдруг постарел Тимотеус. Полные скорби глаза его потускнели и еще глубже забились под косматые брови, лицо осунулось, нос заострился.

– Спать сегодня не будем, – сказал он.

– Да уж, – только и ответила девушка.

За окном сердито ворчал ветер, время от времени завывая и взвизгивая; тишину дома нарушал лишь мурлыкавший в печке огонь. И старик, и девушка – оба думали об одном и том же: почему непременно должно произойти то, что сейчас происходит? У старого Тимотеуса сомнений на сей счет не было: так и должно быть. Потому что законы диктует нужда и она же сама заставляет их выполнять. Он – выполняет, выполнят и волки. Им нужда пишет приказы на свежевыпавшем снеге, присылает с неистовым ветром; а раз приказывает нужда – они непременно придут. Хутор манит их духом овец, да еще у коровы на шее висит колокольчик – чуть пошевелится, переступит от холода с ноги на ногу, он и звенит.

Так убеждал сам себя старик в правильности происходящего. Но девушка рассуждала иначе, ведь в ней бутон жизни лишь набухал. Сена вовремя надо было достать, а пришлось бы – так и украсть. Впрочем, если и не сделал ни того ни другого хозяин, то кто же мешал вдосталь насобирать грибов, ягод, надрать сочной древесной коры; да мало ли что еще с голоду съела бы корова! Ну, да что уж теперь. Только волки все равно не придут, в эту пору у волчиц течка. А если все же заявятся, то корову волхвы отстоят: ведь Крещение завтра.

От последней мысли девушка даже повеселела.

– Налей-ка палинки, – попросил старик.

– Сейчас, деда, – ответила внучка.

– Себе тоже.

– Черничной?

– Мне лучше вишневой. Она цвета крови.

Тези налила ему и себе; себе – капельку, да и то исключительно ради дедушки. Чокнулись, хотя между ними это не было принято, и, когда поверх стаканчиков взглянули друг другу в глаза, оба вдруг отчетливо ощутили, что и мыслями и душой, в земной жизни и в великом вселенском бытии неразделимы они, одно целое, всегда им были и всегда будут.

Старик выпил залпом кровавую вишневую палинку; и цвет ее, и название напомнили ему о забытой у Колокана палке из дикой вишни. Он колебался, сказать или нет о том Тези, но в конце концов решил, что лучше уж ничего от нее не скрывать.

– Уходил-то я с палкой, – произнес он.

– Да, из дикой вишни, – подтвердила Тези.

– Во-во.

– А вернулись с пустыми руками!

– Верно.

Он кивнул на бутылку – мол, налей-ка еще, – а сам тем временем прикидывал, как бы ему обойти, не упоминать Колокана, но ничего не получалось, и он сказал:

– У Фирко забыл.

– У кого?! – вспыхнула девушка.

И тотчас встала, сверкая глазами. Спина и ноги ее сами собой напряглись, как у бойца перед рукопашной, взгляд полыхал. Но уже в следующее мгновение она взяла себя в руки и, чтобы дедушка чего не подумал, усилием воли подавила гнев и снова села за стол. Затем, принужденно рассмеявшись, сказала:

– Небось не съест палку-то.

– Не съест, это верно.

– Приспособит куда-нибудь?

– Да нет.

– Что ж тогда?

– Принесет.

Тези вскочила, будто на юбку ей уголек упал, но как раз в этот миг из ночи донесся звон колокольчика – слабый, почти что беззвучный. Так возникают в бегущей воде ручья и, поднявшись к поверхности, лопаются пузырьки воздуха. Девушка замерла, как стояла.

Оба прислушались.

– Это она так просто, – сказал старик, – зовет от скуки.

Тези тотчас забыла о колокольчике, и кровь в ней вновь устремилась по жилам с прежним гневным напором.

– Принесет?! – раздраженно переспросила она.

– Думаю, да, – ответил старик.

– Когда?!

– Найдет время.

Девушка застыла в нерешительности, как дикая козочка перед широким и глубоким оврагом, который и перепрыгнуть надо, и боязно; затем повернулась и выбежала в горницу, крикнув уже оттуда:

– Бабник он!

Она легла на диван и притихла. Молчание девушки можно было истолковать по-разному: быть может, она решила, что раз уж пропала палка из дикой вишни, то и бог с ней, пускай, много ведь и других палок у старика, лишь бы Фирко сюда не являлся; но возможно, молчание означало, что если сунется в дом Колокан, то она за себя не ручается. Тези свесила на дощатый пол ногу и принялась постукивать по нему каблучком красной туфельки – все чаще, чаще, – но вдруг вскочила и подбежала к дедушке.

– Заколю его, если придет! – сквозь зубы сказала она. – Глазами буду колоть, словами! Что он о себе думает?! Думает, можно и так в жены звать? Мол, пойдем-ка, и все? Я ему не щенок, которому посвистел, он и мчится уже, рад-радешенек. Нет уж, все честь по чести пусть делает. Если чувство его от души идет, пускай потом и кровью докажет!

Она убежала обратно в горницу, снова легла, свесив теперь обе ноги, и, болтая ими, запела:

 
Киска краше всех зверят,
А Катюша – всех девчат.
Каталина Чюди!
 

Не иначе как эта Каталина Чюди – колючий розовый куст: Тези только произнесла ее имя и тотчас вскочила, будто укололась об острые шипы; опять вихрем бросилась к деду, дрожа и пылая.

– Бабник! Привык, что раз-два – и девчонка его! Да только я не такая, у меня душа есть, которую сперва понять надо. А он сразу цветок сорвать вздумал – чего захотел! – само собой, на шипы напоролся да убежал, как собака, раны зализывать. Теперь на свадьбу свою зовет, мальчишек с лентами подослал. Совсем ни стыда, ни совести! Думает, все такие, как его Чюди: поманит пальчиком – прибежим? Не дождется!

И она зарыдала.

– Ну, успокойся, успокойся. Конечно, не дождется, – нежно сказал старик, усаживая ее за стол напротив себя.

Тези села, уткнувшись лицом в ладони и вздрагивая всем телом; на лбу и висках у нее вздулись синие жилки.

– Ладно, ладно тебе… – приговаривал старик.

Девушка вскинула голову.

– Что «ладно»?! – часто моргая, спросила она.

– Не слушаешься ты доктора, вот что. Он ведь сказал, тебе покой нужен.

– Он и другое сказал.

– Ну да, ну да. Что красива ты, как цветок.

– Вот!

И только что плакавшая навзрыд Тези рассмеялась, будто после короткого дождя солнышко засияло; а чтобы не в одиночку ей веселиться, она налила дедушке еще палинки. Старик взглянул на стенные часы, где под розовым циферблатом качался маятник, и, подняв стаканчик, сказал:

– Полночь уже, Крещение наступает.

Отпив немного, добавил:

– Надо бы паремию прочесть.

Тези сходила в горницу и, вернувшись с маленькой книжицей, раскрыла ее. Пока она, шелестя страницами, искала паремию на Крещение, старик поудобнее устроился на стуле и прикрыл глаза – так земля ожидает дождя.

Девушка читала:

– «Господи, светом звезды указавший нам место явления единородного сына своего, к Тебе обращаемся, верой познавшие Тебя: дозволь нам приблизиться, дабы узреть лик Твой».

Она замолчала.

Старый Тимотеус сидел неподвижно, лицо его было спокойным и ясным. Задремал, наверно, подумала Тези и осторожно поднялась было, чтобы отнести книгу, но, только она шагнула, старик остановил ее тихим, как будто издалека прозвучавшим голосом:

– Прочти и Евангелие. От Матфея.

Девушка вернулась и негромко, почти выдыхая слова, стала читать Евангелие. Но когда дошла до места, где Ирод выведывает у волхвов о чудесной звезде, снова поглядела на дедушку; он дышал размеренно и спокойно.

– Вы слушаете? – осторожно спросила Тези.

Старик не ответил; с детства знакомые фразы Священного писания сморили его, и он уснул, как дитя.

Девушка прошла в горницу, поставила книжку на место. Царившая в доме глубокая тишина сковывала движения; к тому же в горнице было сумрачно; лишь рассеянный свет лампы, висевшей над столом, за которым спал дедушка, проникал сюда через открытую дверь да просачивалась сквозь окно белизна снега. Тези ходила по комнате из угла в угол, оказываясь то у двери, то у окна, и краски ее одежды то блекли, то вспыхивали, мерцая. Самые противоречивые чувства переполняли ее; от одних пробирала дрожь, другие сдавливали горло и сердце. Остановившись у высокой и всегда аккуратно прибранной кровати, терпеливо ждавшей свадебной ночи, она пересчитала подушки, девять их было, провела рукой по мягкому одеялу; пересчитала и мебель в комнате; каждый предмет возбуждал в ее памяти какой-нибудь день или случай. То и дело останавливалась она перед зеркалом и заглядывала в него, будто дикая козочка в шаловливый ручей; глаза ее в отражении сияли невиданными огромными жемчужинами. Радость охватывала ее, и она принималась вертеться, осматривая себя в зеркале и показывая своему отражению язык; так резвится теленок, когда лижет соль. Наконец она распахнула блузку и, стыдливо краснея, но не в силах отвести взгляда, залюбовалась тем, как играют желтый свет лампы и серебристое мерцание снега на большой и упругой ее груди.

Затем бросилась на диван.

Время бежало, как ручей-озорник, и со дна его пузырьками поднимались воспоминания; журчали слова, вспыхивали и гасли мимолетные взгляды-блестки, возбуждая мечты и желания, поражавшие девушку своей дерзостью; возникали и запахи, самым сильным среди которых был запах мужчины, от него становилось жарко, он обжигал.

Тези часто дышала, как в лихорадке.

Она уже не могла разобраться, грезит ли наяву или дремлет и все эти ощущения – сон. Тихо было, лишь тикали в сумраке стенные часы и с такой же размеренностью, только реже, всхрапывал старый Тима.

Приближался рассвет.

Весь мир спал; заспались и волхвы, которым давно уж настала пора отправляться в путь. Усталые, лежат они в забытьи под усыпанным звездами небом, вытянув босые, запыленные ноги, и тщетно спустившийся с небес ангел звенит колокольчиком в самые уши: мол, просыпайтесь, пора!

Тези мгновенно очнулась и открыла глаза.

Колокольчик звенел, и не в руках ангела, а на шее у Чако. Он в клочья рвал тишину, он рыдал; порой сквозь его рыдания слышались приглушенное мычание и хруст, будто мяли накрахмаленные простыни.

– Деда! – крикнула Тези.

Накинув на плечи большую гарусную шаль, она бросилась к старому Тиме и тронула его за плечо.

– Колокольчик, деда! Мычит!

– Кто мычит?! – встрепенулся старик.